Моя новая мать до вечера
Минорный аккорд за стеной. Затем что-то диссонирующие, видимо пальцы игравшего промахнулись. Отчетливый звук удара по плоти и всхлипывания. “Еще раз”, слышится приказательный тон. Зябко, хоть батарея и греет. Щель в окне наспех заклеена газетой, но все равно высасывает тепло. Осталась от прошлого обитателя этой комнаты. Пожелтевший лист, темные тараканьи буковки бегают. Кусочек глаза на обрывке газеты, цвет не разобрать. Не могу прочитать, то, что на ней написано. Я не помню языка, им уже давно никто не пользуется. Животные инстинкты. Остался только импульс. Но где-то в ворохе воспоминаний буквы все же складываются во что-то знакомое, как отгремевший гимн, много раз повторяемый в школах. “Пропал без вести”. Это уже не новость. Воет то ли сирена, то ли пьяные ангелы за окном. Надоедливая мошкара.
Когда все стихает, нутро дома начинает приходить в движение, ленивый разбуженный зверь. Кто-то спускает воду. Я представляю, что это звук черного моря, на которое меня когда-то возила мать. Под теплым херсонским солнцем грели тела ватные тетки. Угольный человек кричал во весь голос: “пахлава, кукуруза”. Мир еще тогда казался безобидным.
В коридоре пахнет жареными грибами, которыми обитатели так часто питаются. Они набирают их с жадностью в ближайшем лесу. Когда не могут их поделить, дело доходит до поножовщины. Соседского мальчишку так и не нашли с прошлой осени. Его отец страшно запил и стал походить на домового, которым пугают остальных детей.
Спускаюсь на улицу, дом вгоняет меня в уныние. Вчера был снег. Завораживающе красив он в мороз. Когда глыбами пуха собирается на обочинах, пробуждая инфантильные чувства. Сегодня все уже растаяло, остались только пожелтевшие окурки и грязь.
На месте и старуха из дома напротив. Она занята одним и тем же. Знаком вопроса, ковыляя слабыми ногами, как лошадь на убой, она собирает невидимый мусор. Погруженная в этот бессмысленный процесс, не замечает ничего и никого вокруг. Она пребывает где-то в своем мире грез, доступной только ей одной. Что замышлял старческий мозг - никто не знал. Но электрические импульсы до него еще как-то доходят. Иногда она дергается, как заведенная игрушка. Ее движения медленные и в тоже время отрывисто-резкие, будто она марионетка. Кто знает, может Бог насмешливо управляет этой тряпичной куклой, пока не наиграется, и не бросит, как переменчивый ребенок.
Я не знаю ее имени и никогда не слышал ее истории. Тенью она слоняется вокруг своего дома. Кажется она обитает тут еще с самой постройки этого убогого района. Его сторонятся. Никто не хочет сталкиваться с нищетой, предпочитая лишь слушать рассказы или читать литературу, воображая, что есть те, кто действительно питается гнилыми овощами.
Лишь пару раз по инерции я здоровался с старухой, чтобы не чувствовать легкий стыд, когда пугливо прячешь глаза от проходящего мимо соседа. Ответа никогда не следовало, она таращилась под ноги, имитируя все те же действия. Казалось, никакие слова не способны проникнуть в старческий вакуум. В какой-то момент я даже позавидовал тому, что можно вот так, отгородиться от всего и жить в своем вымышленном мире, доступном только тебе одному. На такое способны только дети и сумасшедшие. Она живет покинутым призраком, как и миллионы других стариков. Кому какое до них дело? Подобно сваленному лесу они загнивают на обочине жизни. Приходя в этот мир с криком новорожденного, они уходят в полном безмолвии, лишь изредка прерываемым неразборчивым бормотанием. Совок в ее руках пуст, веник усердно гоняет воздух. Бахрома старого платья свисает до самого пола, собирает пыль.
Я прохожу мимо, уже позабыв о старухе, принимая ее за фонарный столб или уличную декорацию. Звук старческого кряхтения ударяет в спину, щекочет так, что чешется под левой лопаткой. Голос ненастроенного радио в помехах которого, можно разобрать еще что-то человеческое. “Дима, сыночек”, сотрясает воздух. Я останавливаюсь. Медленными шагами старуха приближается все ближе, так, что ее лицо ранее принимавшее фантомное выражение, вырисовывается в человеческий облик. В чертах еще можно угадать былую красоту. Теперь она спрятана в глубоких морщинах, окольцованной шеи. Мужчины когда-то боролись за ее внимание. Сейчас ее лицо похоже на высушенную землю и никому нет до нее дела. Несколько лет назад я видел, как машина сбила мальчишку. Он пикировал бумажным самолетиком. Навскидку ему было лет двенадцать, маленький с чудной гладкой кожей и волосами летней паутины. Бедняга умер на месте. Но мне тогда подумалось, что его запомнят именно таким, юным и не тронутым временем. Оглядев старуху с мыслями скисшего молока, я почувствовал отвращение к старости.
Мир для нее давно остановился. Принимает незнакомца за своего сына. Руки - пляска тремора, тянутся ко мне и я полностью им отдаюсь. Корнями они обвивают меня. Не знаю почему я не отвечаю ей, что это все ошибка. Во мне нет сочувствия, только животный интерес. Слышу стук ее сердца в груди, иногда он замирает, но потом вновь пробивает ритм. Что заставляет его еще работать? Верующий человек несомненно на моем месте скажет, что ее еще держит какая-то цель. Но какая цель может быть у старика, кроме прыжка в бездну? “Я тебя так долго ждала, сынок”, еле слышным ветром выходит из ее темного, беззубого рта. “Идем домой”. В надежде, что меня покормят, я иду вслед за ней. В желудке противно ноет.
Мы поднимаемся на второй этаж. Соседские двери заколочены фанерой. Солнечные лучи слабо пробиваются сквозь пыльное окно, придавая помещению болезненный вид. Старуха открывает дверь. Я сразу замечаю календарь на стене, датируемый 2005 годом. Пахнет тяжелыми мыслями. Я вспоминаю, что также пахло в нашей квартире, после смерти отца. Я не выносил этого запаха, поэтому покинул дом, а мать осталась одна. В конечном итоге все мы остаемся одинокими, не способными принять чужую боль, несмотря даже на кровную связь. Между людьми стоит стена, никакой голос не способен пробить ее.
Паутина раскачивается под легким напором сквозняка. Немое насекомое - единственный собеседник старухи. Моя новая мать страдает от начальной стадии синдрома “Плюшкина”. Коробки беспорядочно свалены в центре комнаты. Старые игрушки, сервиз которым никто не пользуется, бесконечные упаковки лекарств, тряпье неизвестного происхождения, пакеты в пакетах, пустые банки, потертые дешевые украшения, парик похожий на мохнатое животное, помада, которой старуха явно не пользуется и другие осколки ушедшего времени. Она собирает все это, будто пытаясь проглотить чужие воспоминания. Старуха снова обвивает меня руками, приговаривая то, как счастлива, что ее сын вернулся. Я молчу, выбрав тактику не рушить чужие мечты. Она приносит его старые тапочки. На два размера больше чем мой. Обув их, я решаю, что вжиться в шкуру другого человека несложно, и даже приятно. Я бы смог прожить чужую жизнь. Вставать по утрам с чужой постели, надевать чужую одежду, ходить на чужую работу, спать с чужой женщиной, болеть чужими болезнями, взять чужие привычки; грызть ногти, ковыряться в ушах или манерно зевать.
Как и любая мать, следуя древнему ритуалу, накормить ребенка - она отправляется на кухню. Я рассматриваю комнату дальше. Как странно, что из наличия всего этого ненужного хлама, имитирующего воспоминания находится всего лишь одна единственная фотография. Я думал, что все в комнате будет заставлено снимками, как храм в иконах. Молитвы на воспоминания. Прошлое полностью вытесняет настоящие. На единственной фотографии изображена семья; отец, мать и сын. Выглядят они искусственно, будто были нарисованы неумелым художником, который научился только передавать хоть и похожие человеческие формы, но эмоции еще были для него скрыты. Лица покрытые пеленой воска, рыбьи глаза смотрят в одну точку, натянутые улыбки. У меня складывается впечатление, будто эту фотографию я уже где-то видел. Не придавая особого значения, ставлю ее обратно. На кухне громыхает, я решаю заглянуть туда. Старуха оживилась, она порхает над кастрюлей, усиленно что-то помешивая. Мне становится не по себе от ее внезапной живости. Будто оживший труп. В жизни я принимаю тактику стороннего наблюдателя, не вмешиваюсь, а иногда даже не существую. Во мне нет ни радости, ни трепета, другой бы возможно возгордился тем, что оживил старушку. У меня же появляется только желание поскорей убраться отсюда. Старуха поворачивается ко мне, в ее руках тарелка овсяной каши с тертым яблоком. Так странно, такое же блюдо на завтрак делала мне моя мать. Покорно я сажусь за стол и с аппетитом все съедаю. Совиные глаза старухи пристально в меня впиваются.
“Помнишь, когда ты был совсем маленький, ты не выговаривал слово мотоцикл, и говорил так смешно “пицикало”. А губу как оттопыривал постоянно и не любил фаршированные перцы? Ты постоянно выбрасывал их с балкона. Боялся нашу кошку и называл ее ведьмой. Как побил с ребятами окна на первом этаже и тебя забрали в детскую комнату милиции. Я тебе читала сказки Андерсена, твою любимую “Огниво”. Ты любил черешню, хоть у тебя на нее аллергия и мне постоянно приходилось вызывать врача. Ах, мой малыш, я надеюсь, ты чувствовал всю мою любовь, которую я так усиленно пыталась вложить в тебя с удвоенной силой, после того, как наш первенец Сашенька так и не родился”.
Пары меланхолии окутывают меня. Я лежу на животе старухе, жестком как барабан. Чувствую тепло ее тела. Она гладит мою коротко остриженную голову. Кто этот Дима; солдат, рабочий, плотник или балетный танцор? Ни слова, только слышится колыбелька в прощальной тональности. Ни слова, лишь только сквозняк сонного птенца. Ни слова, бледное сердце бьется, бьется, чтобы… что? Пламя свечи разгорается в углу комнаты, там где стоял Дима. Следы на полу, рассыпанная гречка, детские слезы и крупа въевшаяся в колени. Минутки ненависти, но все же нежность. Я поднимаю взгляд, улыбка ее растекается в благодарности, потом будто сшивается иголкой. Блеск луны, марширует ветер, дробь времени, стрелка часов щекочет пятки старухи. Вибрации тела пробегают, затем только эхо последнего удара в костяной коробке с заглохшим мотором. Я ухожу, оставляю ее одну в вечность. Двери закрываются, секреты заколочены в четырех стенах одинокого храма, древняя мумия.
Гонимый внутренним беспокойством я прогуливаюсь среди оживленных улиц центра. Ворох людей остужает голову. Дома нависают стенами, кажется, что они падают. Какой-то мужчина пытается их удержать, герой нашего времени. Ему я аплодирую и он благодарно кланяется. Рядом с магазинчиком, где старый еврей продает всякий хлам, находится фотостудия. Витрина заставлена десятками снимков. Среди всех, я замечаю тот, который был у старухи. Искусственные лица, безучастный взгляд сквозь стекло рамки. Мать, отец и сын, актеры таращат глаза - орбиты. Люди на снимке служат всего лишь примером фотографии, которую можно поставить в рамку. Я покупаю снимок на последние деньги и выхожу в ночь, где никого уже нет. Какое-то время я еще думаю о старухе. Существовал ли сын когда-то или ее больной разум все это придумал после выкидыша. Скоро ее тело найдут и похоронят. Вряд ли ее кто-то вспомнит, впрочем и я уже понемногу начинаю забывать.