Даже эхо угасло, и дождём размыло следы...

Заходит однажды Пушкин в бар (так хочет Чек-Лись), а там сидят седые и лысые дети семидесятых, еще помнящие наизусть строчки, следующие за «Мой дядя самых честных правил» и «Я помню чудное мгновенье».

Они могли устраивать Пушкинские поэтические баттлы и создавать апокрифических «Онегиных». Они никогда не переврали бы «...тем легче нравимся мы ей», а любимым поэтом называли Пушкина не потому, что понятия не имели о существовании других.

Они сразу узнали Пушкина. «О, Гоголь переодетый» — сказал кто-то. Пушкин не понял, тогда они рассказали ему о Хармсе. Пушкин очень смеялся. «Веселое имя — Пушкин», улыбнулись они и рассказали ему о Блоке. Кто-то посмотрел было на часы, но ему напомнили «у меня, да и у вас в запасе вечность» и, перебивая друг друга, прочли Пушкину «Юбилейное».

Читать в баре стихи было непросто, в телевизоре кто-то орал «ты чё такая дерзкая». Семидесятники вышли на улицу Рубинштейна и пошли на Пушкинскую. По дороге они вразнобой горланили поэтическую пушкиниану: Окуджаву, Цветаеву, Дементьева, Друнину, Самойлова, Шпаликова, Новеллу Матвееву... У памятника остановились и спохватились, что нет гитары — уже лет тридцать как нет.

Было дело, они даже песни о нем пели. Не школьным хором на общегородском смотре под надзором методистов, а в компании, для себя. «Для чего ты дрался, барин», «Тает желтый воск свечи»... И сами сочиняли.

— Давайте нашу, — сказал один. — Можно а капелла, там мелодия простая.

И они затянули «нашу». Там действительно простая мелодия, я ее помню. И слова я помню, хотя, быть может, путаю. Мы пели эту песню сорок лет назад, а откуда она взялась, кто ее написал - не знаю. Пусть не шедевр, она была частью народной пушкинианы. Я очень прошу, чтобы те, кто что-нибудь про нее знает, откликнулись здесь в комментариях. Спасибо.

Даже эхо угасло, и дождем размыло следы.
Снова снег в облака превратился и снова стал снегом и тает.
Только ветер, как прежде, по глади озерной воды
Меж туманных холмов в эту осень опять долетает.

Распадается корень. Желтеет ромашковый склон.
Тянет гарью над некогда пышно цветущей равниной.
Ну, а голос? Он тоже не вечен, ведь он
Остается лишь нотой в осенней тоске журавлиной.

Ну, а кровь, где же кровь? Время вертит свои жернова.
Разве кровь в переломе таком сохранится?
Может быть, эту кровь взяли в жилы гранит и трава,
Рыбьи жабры и крылья летящей над озером птицы.

Всё погаснет в метелях – так часто вокруг говорят –
На огне всё сгорит, бесконечна дорога печали.
А о нем свои строки поэты творят и творят,
И о нем причитают и слезы роняют Натальи.

...А о нем свои строки поэты творят и творят,
И о нем причитают и слезы роняют Натальи...