Черный город на горе
Уходящая натура: Эдинбург начала нулевых. Дата определяется точно - по всему городу были понатыканы украшательские несуразности, в суровом Замке возвышалась нелепая инсталляция, и я в недоумении спросил служителя: это вообще что?
- Это… это не мы! Это не мы ставим! Это они (многозначительный взгляд искоса наверх). Вот кончится сами знаете что… немедленно уберем!
Ах да, Золотой Юбилей, пятьдесят лет правления королевы. Сбежав из Лондона, я надеялся, что по мере продвижения к северу свистопляска подрассосется, а оно во как. Собеседник нацеливался поговорить на эту тему еще, но шотландским сепаратизмом я уже был по горло сыт от бесед с квартирной хозяйкой, чей покойный муж водил личное знакомство с Шоном Коннери (семейный альбом демонстрируется), поэтому перевел разговор на другое.
- А чего это пушка у вас стреляет в час дня? Нет бы в полдень?
- О, это как раз очень остроумное решение! Видите ли, в полдень пришлось бы стрелять двенадцать раз, а это такой расход пороха, грохот на весь город…
Знаете, сказал я, у нас пушка стреляет в полдень, при этом один раз. Один. Нет такого правила, чтобы непременно двенадцать. Не часы с кукушкой.
Он был так поражен этим нехитрым соображением, что забыл о пропаганде. Погрузился в размышления и умолк.
В тот раз я путешествовал не один, а с другом. Пока ехали на поезде из Лондона, я готовил его к Эдинбургу, рассказывая всякие ужасы про призраков, чуму, замурованных, повешенных, захороненных десятками тысяч и прочие радости местного фольклора. На Королевской Миле я поволок его смотреть, где в середине 19 века состоялось последнее публичное повешение. Там на мостовой выложено сердце - the Heart of Midlothian, а в него, вычитал я, принято плевать.
Я, разумеется, поплевал. Друг, разумеется, не стал, а, напротив, когда я отплевался, выразил желание направиться в королевский дворец Холируд, как культурные люди. Я согласился, потому что все равно шел дождик.
Дворец, вопреки опасениям, оказался открыт. Иногда в Эдинбург вместо нас наезжает королева, и тогда фиг попадешь, но неделька у нее выдалась хлопотная, так что мы благополучно проникли внутрь. Внутри я быстро увял (не то надо смотреть в Эдинбурге, не то!), а друг с предосудительной добросовестностью взялся разглядывать портреты в бесконечной галерее.
Я выглянул в окно. Дождик кончился.
- Слушай, - сказал я безо всяких задних мыслей. – Давай плюнем на портреты…
- Что?! И на портреты надо?!..
Потому что от Эдинбурга, понятно, всего можно ожидать. Нечего там по галереям разгуливать, это город черных церквей, узких лестниц, путаных дворов – клозов – мрачных стен, за каждой из которых таится особый призрак, жутких легенд и кладбищ, где в общих могилах тысячи протестантов навалены на тысячи католиков, где из ниоткуда возникает подозрительный старичок, настаивает, чтобы не на эту могилу стояли и пялились, а вот на ту – пойдемте, пойдемте! – затаскивает в лабиринт и исчезает, как… гм… сквозь землю; жуть, жуть. Вот для чего этот город нужен, продуваемый ветрами и бомбардируемый внезапными дождями с такой силой, словно они хотят смыть его до основанья, а затем: но дудки, кишка тонка.
На нас, впрочем, дождь однажды обрушился столь яростно, что пришлось срочно прерывать маршрут (сиречь праздношатание) и бежать домой снаряжаться. Погнали через парк, и там столкнулись (не в первый раз и не только в Шотландии) с курьезом, объяснения которому я не нахожу по сей день.
Вот мы: с детства закаленные ленинградской погодой. Бежим галопом, мокрые насквозь, стуча зубами от холода, мечтая как можно скорее оказаться в тепле, а, главное, в укрытии. И вот они: эдинбургские мамочки, во всём летнем, с голыми руками-ногами, чинно прогуливаются с колясками как ни в чем не бывало, даже без зонтиков! Что за тайна, в чем секрет их неуязвимости? В несокрушимом здоровье? В базовом доверии к миру? Понятия не имею.
Дома сушили ботинки хозяйским феном, за отсутствием хозяйки спросив разрешения у кота. Хозяйку видели только за завтраком, после чего она исчезала (плести заговоры по рассоединению Королевства, поняли мы). Кот единственный приглядывал за тем, как мы орудуем в квартире. Вообще, коты в этом городе нам попадались исключительно черные, про другого – хозяина букинистической лавки - я уже рассказывал.
И дальше, от часовни к могиле, из переулка в тупик, вниз с изрытого подземельями холма, вверх на башню сэра Вальтера Скотта: на лестнице не разминуться - эй там, кто-нибудь идет вниз? эй там, кто-нибудь идет вверх? – к развалинам аббатства, от тени к призраку, вслед ускользающим фантомам… а пожрать? Ладно, кофейни, исторические tearooms, это всё понятно, но хаггис же, хаггис!
Хаггис (вставная новелла)
Ни в одном из попавшихся нам заведений хаггиса отчего-то не давали: как предположил я, знакомый с темой по художественной литературе, в силу его несъедобности. В один прекрасный вечер друг мой прислушался к себе и сказал, что хочет жрать. Мы как раз шли куда глаза глядят, то есть в глухие, темные и безлюдные переулки, а кушанья остались там, на Королевской Миле. Еще порыскали, чудом набрели на открытый takeaway.
- …Хаггис! – в восторге воскликнул друг у прилавка.
Там действительно лежало что-то страшненькое. Я пока что не стал разглядывать – отвлекся на скандальчик.
Скандалили трое: толстый хозяин, толстая хозяйка и тощая покупательница. Все трое оперировали шотландским вариантом английского языка, поэтому я понимал не каждое слово, но история была долгая и я успел вникнуть. Тощей тетушке неправильно сдали сдачу, но она совершила Ужасную Ошибку, выйдя с этой сдачей из магазина и только потом спохватившись. Хозяева, со своей стороны, не ограничивались указанием на этот ее промах, а особо подчеркивали, что никакой недосдачи не было и быть не могло.
Помимо недосдачи, не было также кассового аппарата, калькулятора или мало-мальских счет. Хозяин вытащил огрызок карандаша (не ручки!) и стал считать в столбик на куске оберточной бумаги. Мне и раньше, в прекрасно сохранившейся средневековости Эдинбурга, мерещилось, что я совершаю некое путешествие во времени, но теперь это время сдвинулось к омнибусу, телефону через «барышню» и танцам под граммофон.
Считали все втроем, что сильно тормозило и без того непростые выкладки. Когда выяснилось, что покупатель, как всегда, прав, и хозяин со вздохом полез в ящик за недоданной мелочью, я с облегчением вздохнул, но не тут-то было. Всплыли новые подробности, которые тощая тетя, уж не знаю почему, приберегала на сладкое.
- Это вы сейчас насчитали то, как вы мне сдачу недосдали, - предвкушая свой звездный час, сказала она, - но это сдача с неправильной суммы! Вы же меня еще перед этим обсчитали!
У Хичкока в этом месте резко наступает тишина и звучит короткий тревожный аккорд.
После аккорда все с обреченным видом вернулись на исходные позиции. Оторвали новый кусок оберточной бумаги, долго мусолили карандаш, пытались найти алгоритм решения этой запутанной задачи, почему-то находили его в движении от конца к началу, запутывались окончательно, плевали, бросали бумагу, отрывали, начинали по новой… Мы уже перестали делать вид, что изучаем хаггис, и пялились во все глаза.
Когда покупательница ушла, триумфально унося вырванную у хозяев сдачу (пенсов, что ли, пятнадцать), хозяин долго не мог успокоиться.
- Ну как же так! – кипятился он. – Сначала выходит, деньги уносит, потом приходит, говорит…
Из опасения, что всю историю нам придется теперь еще и выслушать, мы мягко обратили его к хаггису.
- … Никакого понятия у людей! Сначала, надо же понимать, возьми, пересчитай, а потом уходи! А то выходит, деньги уносит…
Под впечатлением его речи, друг тщательно и зримо пересчитал полученную сдачу, а я сделал умное лицо: мол, на ходу сообразил, сколько мы должны заплатить за 375 граммов из расчета чего-то там за килограмм (сроду я этого не умел и учиться не намерен. В маршрутке, бывает, попадется умный дядя да как пойдет: «Вы, гражданка, отдайте два рубля молодому человеку, а вы, девушка, этот рубль мне, а этот бабушке, тогда вам с сотни вот, а десятку женщине. Водитель! Возьмите за семь человек без сдачи»).
Дома друг благоговейно разложил хаггис на кровати.
- Правда, есть будешь? – спросил я.
Некоторое время он молча жевал. Потом по его лицу расплылось мечтательное умиление.
- Знаешь, на что это похоже? На пирожки с мясом, помнишь, были такие жареные, по десять копеек… У метро продавались… Да ты попробуй!
***
Жареных пирожков по десять копеек больше нет, и Эдинбурга такого больше нет тоже: приходит прогресс, превращение города в более пригодный для жизни. Он постепенно становится светлым, каким он строился до того, как прокоптился до черноты.
Но ведь вместе с копотью на нем наслаивалась история, оседала мрачными легендами, порождала призраков! Над могилами ставили железные клетки, чтобы медики не воровали покойников, повешенная Мэгги Диксон оживала в гробу, заразившихся чумой запирали наглухо в Mary King’s Close, свирепствовала реформация, а за ней контрреформация, восходила на престол и бежала с него Мария Стюарт, воцарялся кальвинизм, бандитствовал и был казнен Дик Терпин, а стены чернели и чернели. Неужели увидеть город таким, каким он был когда-то в начале времен, важнее, чем видеть, во что его превращали история и предание… чем видеть его таким, каким увидел я? Ну да, я, конечно, всё упирается в меня: в тот город мне больше не вернуться. А жителям… пусть в нем живется хорошо, светло, спокойно и современно, и кард-ридеры пусть будут во всех магазинах. Но черные коты, надеюсь я, живут и здравствуют в память о моем черном городе на горе.