Excelsior, белая роза!
А в Йорке меня обозвали мешком для обуви.
Рано утром я ждал, пока мой друг соберется, и от нечего делать почитывал Правила для постояльцев нашего крошечного bed-and-breakfast. Правила были отпечатаны на машинке и переплетены во внушительный многостраничный кирпич. Я как раз дошел до кульминации, где предложение перенесли на следующую страницу самым кэрролианским из всех возможных способов:
Ring the bell downstairs if you need anything. Do not ring the bellЕсли вам что-нибудь понадобится, позвоните в колокольчик на первом этаже. Не звоните в колокольчик
(ну ладно, на другой странице продолжалось: «…без крайней необходимости после шести часов вечера», но впечатление уже произведено). Раздался стук в дверь. Я открыл, всё еще хихикая.
- Are you shoebag? – спросила незнакомая женщина.
Артикля перед shoebag я не расслышал, и на том спасибо. Впрочем, его неслышимость можно было списать на причуды местного произношения.
- Простите?
- Вы мешок для обуви?
- Нет… не думаю. А что?
- То есть вы не мистер Шубэг?
С чувством великого облегчения я признался, что я не он, и женщина пошла искать обувной мешок по другим комнатам.
Мешок не мешок, а в Йорке было исключительно хорошо. Древний исторический центр прекрасно сохранился, полно очередных «а это самое старое здание Великобритании», на всём белая роза, даже компромиссной тюдорской не найдешь: фиг вам, Ланкастеры, здесь Йорк, и мы Йорки. Средневековые улочки с нависающим вторым этажом, надо всем царит собор, про вид с крыши и говорить излишне.
Надеюсь, все путешественники меня понимают: залезть повыше надо обязательно.
Что такое «залезть повыше»? Прежде всего, понятно – увидеть невероятное. Но не только это! Еще и побывать там, куда иначе не проникнешь: ступеньки, стены, окна-бойницы, допотопный деревянный пол как раз в самых опасных местах, и вечное mind your head – береги голову - в низких проемах. А еще, а еще – самое главное: взаимодействие с городом, усилие, деятельность. Карабкаться по лестницам и пролезать в лазы – совсем не то, что маршировать по плоскости.
Однажды в Оксфорде взбирался по спиральной лестнице на колокольню св.Мэри, и на середине подъема начал бить колокол, причем его можно было разглядеть сквозь узкие окошки-прорези, обнаруживающие сердце колокольни. Я задыхался от подъема и жути (боюсь же высоты), поэтому вся сцена вышла как из фильмов ужасов, где главный негодяй, охваченный угрызениями совести, устремляется на вершину колокольни и бросается вниз. Как раз колокол всегда начинает греметь, пока он бежит.
В Праге, где собор еще и повыше будет, напугал двоих соотечественников. Медведь спускался, они поднимались, и были всего-то на первой трети от земли, но уже пыхтели.
- За такой подъем они должны нам приплачивать! – сопел парень.
- Да вы еще в самом низу! – обрадовал я, пробегая мимо. Они заржали от неожиданности и ужаса.
В лондонском Сент-Поле подъем на самую верхотуру венчается крошечной галерейкой, где все фотографируют и оттого пихаются, а перила балкончика доходят медведю примерно до пояса. Спустился вниз, ног под собой не чуя, и спросил служительницу: а можно, я тут присяду на ваш стульчик?
- Можете даже прилечь! – засмеялась она и в самом деле подвела медведя к диванчику в закутке.
А Йорк один из тех волшебных городков, где знай да поднимайся! Хоть на собор (Минстер), хоть на башню Клиффорда (историческое наследие, как полагается, чудовищно и кроваво), хоть на городскую стену. Она единственная в Великобритании, которая уцелела практически полностью, стоит еще на римском фундаменте, а так двенадцатый-четырнадцатый века: вокруг всего центра, длиной километров пять, и штук десять башен-ворот. Стена прерывистая: прошел один отрезок, спустился по одной башенке ворот, перешел дорогу или чем там местность пересечена, по другой башенке тех же ворот поднялся.
Вечером на стене никого нет, все, кто приезжал на один день, уже разъехались. Это дополнительно развязало медведю лапы и язык: я и так все путешествие орал про историю, а вечером на пустынной стене мне и вовсе удержу не стало. Медведь разгуливал по стенке и громогласно бредил сплошным потоком исторических анекдотов, изображая персонажей в лицах, валя в кучу общепринятые сведения, неподтвержденные легенды и личные пристрастия.
В заварухе Алых и Белых медведь был всецело на стороне Йорков, и ответственность за это целиком возлагается на Роберта нашего Льюиса Стивенсона.
Он строго наказывает, но зато и щедро награждает. Он не жалеет чужого пота и крови, но не щадит и себя; в бою он всегда в первом ряду, спать он всегда ложится последним. Он далеко пойдет, горбатый Дик Глостер!
Шекспир своим «Ричардом Третьим» только подлил масла в огонь: преинтереснейший же персонаж! И вот потом сколько ни читай исторических трудов, сколько ни разбирайся в генеалогических хитросплетениях, все равно выходит, что Ланкастеры по сравнению с любимыми Йорками сбоку припека и куда они вообще лезут; а всё потому, что к Ланкастерам нет человеческого интереса, а к Йоркам есть.
И тут вопрос: насколько личные предпочтения, случайно вброшенные в детстве яркой картинкой, влияют на объективность историка? Когда он формировал свой единственно верный Научный Метод селекции и интерпретации бесчисленных и противоречивых данных, бесконечной карусели черт-те кем, как и для чего документированных событий, чтобы отфильтровать и увязать то, что ошибочно называется «фактами», - какое влияние на это оказали повести из детства, стихи из юности, песни и баллады? Кто в детстве зачитывался Вальтером Скоттом – что убедит его в превосходстве норманнов над саксами?
…Поднимаясь в очередные ворота, мы обратили внимание на то, что они снабжены железной дверью. Пока открытой. Само ее существование, однако, наводило на мысль, что она может быть и закрыта и даже заперта на висячий замок. Перспектива застрять на городской стене была романтичной, но в целом так себе. Мы решили на следующих воротах поискать информацию о часах работы.
Мы ее нашли. Непритязательная бумажка гласила:
THIS GATE CLOSES AT DUSK.
Эти ворота закрываются в сумерки.
Я заозирался, но не смог установить, сгущаются ли сумерки уже или как скоро они нагрянут. Уточнить было не у кого.
- Dusk, - сказал мой друг, поразмыслив, - это когда привратник решает, что пора играть в бридж с церковным сторожем из Минстера.
Звучало разумно. Так как определить заочно, в какой именно момент этого джентльмена может посетить подобное желание, не представлялось возможным, мы положились на судьбу и двинулись дальше.
А так как с городом Йорк у меня были личные счеты - они подложили свинью Гарольду Годвинсону, открыв ворота норвежцам, а я фанател от Годвинсона, и от папаши его Годвина, редкого даже по тем временам интригана и авантюриста, - поэтому сумерки не сумерки, я ни за что не спустился бы со своей трибуны в пять метров высотой и пять километров длиной, пока не проору всё про своих любимцев, заодно оплевав Вильгельма Завоевателя, куда ему до Гарольда! Гарольд явился ночью один в лагерь норвежцев и пообещал своему тезке Хардраде «семь футов английской земли». Его войско добралось бегом из Лондона в Йоркшир, чтобы ударить, когда их не ждали, и в итоге, несмотря на предательство города, разгромить норвежцев при Стэмфорд-Бридж, а потом, потом… он был убит стрелой в глаз в битве при Гастингсе (как его соперник Хардрада – стрелой в горло!), в тот момент, когда, казалось, победа уже была за нами.
Может, этого и не было ничего, как не было огромного норвежца с топором, в одиночку удерживающего мост при Стэмфорд-Бридж, пока один из наших не догадался подплыть под мост и снизу проткнуть его копьем. Всё это легенды, но мы с ними живем вторую тысячу лет. Мост, стрела, ночной марафон огромной армии, «семь футов» - исторические мемы – такая же часть истории и культуры, как то, что там случилось или не случилось на самом деле.
…Сумерки – в лице жизнерадостного престарелого привратника – явились, когда Гарольд погиб в бою, а мы забрели по стене в неизведанную и давно уснувшую часть города. Мы спросили стража, как он определяет сумерки. Он неопределенно помахал во все стороны со словами:
…А потом настала пора окончательно спускаться с покоренных вершин – с Минстера, башен, городских стен – и возвращаться в суету городов и в потоки машин: в Лондон.
На вокзале наблюдали Портал. Я замыслил посетить туалет, но туда как раз двинулась огромная толпа школьников. Давиться на ограниченном пространстве с детьми медведь ужас как не любит, поэтому, благо время было, решил подождать, пока они начнут появляться.
Они не начали. Вместо этого туда же всосалась еще одна группа, за ней следующая. Время шло, поезд задерживался, нас разбирало любопытство. С одной стороны, важно было не прозевать момент начала старинной английской забавы «Вы думали, вам с этой платформы? Хихикс, теперь вам вооон с той, которая через подземный переход и три моста в обход вокруг вокзала!» С другой, хотелось выяснить судьбу канувших подростков. Когда туда же ухнула четвертая компания, медведь не выдержал и отправился на разведку.
В туалете не было никого, кроме пожилого джентльмена при рукомойнике. Медведь потыкался на предмет потайных дверей и секретных коридоров, но таковых не обнаружил. Дети нуль-транспортировались в неизвестном направлении. Возможно, так проявились региональные йоркширские шутки с пространством: в поезде они продолжились указанием «все пассажиры из вагона В должны проследовать в вагон Е». Излишне упоминать, что этот вагон B – как раз наш. На йоркской барахолке мы ухитрились затариться винтажным фарфором, и движение наше сквозь два вагона в толпе таких же скитальцев было сильно затруднено. Дополнительное недоумение вызывал вопрос, что стало с пассажирами вагона Е: если ничего не стало, то куда мы все денемся, а если они дематериализовались – как и оказалось - то не ждет ли нас такая же судьба.
В Лондоне шел проливной дождь. Манипулировать под ним сложноувязанными хрупкими предметами было влом. Мы сделали рожу лопатой и втихаря выкатили багажную тележку через боковой выход, друг раскрыл зонтик, и мы двинулись с Кингс-Кросса в нашу берлогу. Тем увенчалось наше путешествие: после сияющих высот Йорка – приехали в иррациональном вагоне и ночью в дождь катим угнанную тележку под большим черным зонтиком, громыхая по камням лондонской мостовой.