Алексей Буйный «Гамаюн»
В старой деревне, раньше бывшей уездным городком средней полосы, ночью не бывает ясного озарения от в ряд стоящих фонарей. Одиноко стоят они с огромным расстоянием меж собой, тускло помигивают глазками низковольтных ламп, грустно поглядывают под свои треноги. Облачное преддождевое небо тихо обволакивает пылающее жаром солнце в эти летние дни.
Проходя мимо остановки, погнутой руками местных мальчишек, редкий путник может узреть картину отдыхающего старца, приятной душевной наружности, но мерзкой внешней оболочки. Спросив его о будничных делах, можно получить лапидарный, но не менее пронзительный ответ, о том, что все у него в порядке, и дела идут своим чередом. И хотя мокрые штанины могут выдать неловкое положение этого персонажа, он молча встает и уходит в спрятанный пушистыми облаками закат.
Направляется он в дом своего давнего приятеля, бывшего учителя советских времен. На покосившемся, обросшем плющом, крылечке вольными движениями постукивает он в глухое дерево двери. Ответа не следует. Тогда наш безымянный герой молча садится на лавку поодаль, достает сигарету в модной черной обертке, название пачки которой напоминает о прошлых научных достижениях покорения космических пространств, и грубо покручивая ее четырьмя обгоревшими от смол пальцами начинает всматриваться в проблески уходящей звезды.
В бешеных домах, а именно так назывались старые двухэтажные здания, выстроившееся в ряд перед бескрайним простором колхозных полей, редко пахнет обволакивающим запахом специй. Обычно в подъездах здесь обитает зловонный запах мочи или въедкого перегара. Деревянных набалдашников поручней на лестницах не присутствует еще с момента возведения этих бетонных будок. Зато у обитателей стоят прочные курятники для выведения цыплят и помидорные парники из промасленной прочной ели.
Когда-то в народном языческом прошлом существовали поверья о домовых, убирающих жилище и следящих за их безопасностью. Так вот если бы эти существа и обитали в этих унылых бараках постсоветского пространства, то походили бы они больше на японских Нуппэппо, бродящих по близлежащим окрестностям, источая запах смерти, потому что только таким способом можно было бы спастись от немецких овчарок в загончиках из сетки-рабицы. Собачьи будки неизменно раз в неделю открывались, и деревня наполнялась воем выпущенных на свободу питомцев Баскервилей.
Стояли эти загоны во дворике. Теребя облезлого плюшевого попугая, маленькая обитательница, свесив ножки, покрытые синяками и ссадинами, с подоконника смотрела за кипящей вечерней жизнью, происходящей перед дверями подъезда. Соседские дети резвились в песке, играя в салочки. Их надзиратели зорко наблюдали за происходящим действом, отхаркиваясь от донского табака, пропитывающего легкие.
Мать готовила ужин. Ее грубые теплые руки быстро перехватывали небогатую ржавую утварь, разбивали яйца, резали хлеб. Сладкий домашний запах источала эта самая плита из-за болгарского перца, доставшегося хозяйке от какой-то рыночной торговки.
Раздались громкие пронзительные хлопки из бескрайнего пространства леса. Затем последовал громкий хохот предводителя своры бешеных пацанов.
Бегом, задыхаясь, бежали они по ухабам старой асфальтированной дороги. Шум, производимый ими, был создан при помощи нехитрой конструкции, для создания которой понадобились с десяток пачек спичек, купленных в небольшом ларьке, один старый гвоздь, наскоро выдранный из заброшенного погорелого дома, и тяжелая палка, коих в окрестностях было предостаточно. С помощью гвоздя создается углубление в асфальте, а затем плотно трамбуется смесью серы. При установлении сверху острия гвоздя и сильном ударе происходит невероятной громкости звук, который можно слышать из окон соседних деревень.
Главарь банды, желтый, как сосновая смола, задорными матами крыл снующий в грусти мир. Заметно возвышаясь над другими парнями, он несколькими прыжками мог догнать каждого из них, засандалив нехилый пендиль для соблюдения в строю субординационных моментов. Его любили за его искрометный грязный юморок, вытекающий сплошным потоком из обветренного рта. Его боялись, за силу и непримиримую ярость, которую он едва ли мог держать при себе.
Сбоку кособокими скачками гнался за ним Правая рука, основной деятель обыденных развлечений, так как Цыга (а именно так прозвали хозяина группы деревенского хулиганья, хоть внешне он скорее походил на древнего скифа), обычно всю опасную работу возлагал на него, держа при себе. Выглядел он менее приземисто: его нарастающий животик медленно свисал из-под старого облезлого свитерка в серую полоску.
Они вдвоем бежали впереди, далеко обогнав остальную команду саботажников. Повернув с колхозной дороги, покрытой колеями рассыпанного сена вперемешку с навозом, они упали в высокую траву недалеко от лесной тропинки. Свистнув, как полагается, сильным, прерывистым нотным набором, Цыга указал на свое местоположение, после чего кивнул своему подопечному. Тот глубоко вздохнул, вынув палец с грязными от навозных червей ногтями из носа, и потянулся в свои лоснящиеся от блеска синие штаны. С десяток секунд он отрывал целлофановую упаковку, после чего протянул хозяину сигаретку в плотной черной бумаге, на фильтре которой красовалось белоснежная надпись «Космос». Выглядело весьма элитно, несмотря на просто уничижительную цену. Пару тяг спустя, после отдышки, глядели они оба в уходящее солнце, над которым ясной россыпью сияли звезды.
- Ничего такой «Космос», - проговорил Правая рука, быстро поглядывая на указанную крепость.
- Да, красиво, - эвфемистично ответил Цыга.
Удивленно навострив уши, верный поручик сунул пачку в прежнее укромное место и уставился рассматривать только-только появившийся Малый Ковш.
За углом показались фигуры уставших от быстрого бега мальчишек.
- Мы здесь, - грозно прорычал главарь.
Немного оторопев, они окружили двух наших путников, доставая дешевые сигареты. С радостным чувством и не без толики тянущей нужды затягивались тяжелым табачным дымом, говорили о прошедших злоключениях, спотыкались о грязное словцо.
Впереди всех стоял младший брат Правой руки, которого ребята называли просто – Ириска. Он был заметно ниже брата, но, при этом, заметно энергичнее и злее. Славился в этих узких кругах он своей непримиримой злобой. Удовлетворяя свои низменные потребности, он мог совершить неизмеримо низкое диво. Постоянные столкновения с кулаками родных вперемешку с непрекращающимися издевками со стороны сделали из него бездушную машину выполнения приказаний.
Хулиганье оглушило волной дикого моторного негодования со стороны. Все слегка дрогнули, но Цыга спокойно сказал:
Огни последних отблесков окутывали тихие просторы полей. Через два дома, в одном из палисадников, бурно размахивая косой, медленно и аккуратно работал небольшого роста мужичок. Кусочки порубленной в салат травы ровным слоем оседали на толстых линзах дешевых оправ. Не спасала даже пчеловодная сетка, наскоро накинутая на седую голову.
Обходя каждый бугорок, Учитель верно выкашивал любые возможные зачатки растительной жизни. Лезвие то и дело запутывалось в длинной березке из-за чего приходилось иногда прерывать физический труд, глушить мотор и тщательно очищать скопившиеся клубки. На одной пенсии долго не протянешь, от того советский педагог и подрабатывал, помогая деревенским собратьям поддерживать мнимый порядок участков.
Густой сумрак начал спускаться на мирские владения. Трава начала наполняться освежающей вечерней влагой. Коситься стало заметно легче, открывалось второе дыхание, несмотря на дикую боль в сердце. Вдруг треск. В громыхающих попыханиях мотор стал задыхаться, выбрасывая наружу черный сухой дым. «Бензин», - подумал Учитель, - «придется завтра опять идти…». Метким броском скинул он сетку на ближайший бугорок, присел на корточки, достал перемотанную изолентой отвертку и плавными движениями стал очищать кожух косы.
По краям линз проблеснула быстрая тень. Педагог вздернул голову, быстро оббежал глазами вечерний пейзаж. Июньский изнеженный старый сад убаюкивающе ласкал своим тихим зовом листвы. От шматков свежескошенной травы, по тропам, глаз летел через безжизненные шершавые ветки вишен, переплетающиеся с сетчатым забором, через ромбики стальной проволоки, через карнизы покосившихся домов. Вдруг в шахматных дырах рабицы показался силуэт.
Это была невысокая девочка в вытянутом синтетическом платье, материал которого походил на выцветшие майки выпивак средней полосы. Она не была красавицей, но ее густые пряди волос, заканчивающиеся розовыми лепестками, создавали радость понимания существования рядом с ней. Тонкие конечности неуклюже семенили, нарушая лаконичность остальной фигуры. Она не смотрела на седого старика, но он почему-то каждой фиброй своей уставшей души почувствовал, что боковое зрение ее маленьких карих глаз тихонько парализовало его больное сердце, прижало к земле.
Силуэт исчез в терниях цветущих диких цветов. Отложив в сторону инструменты, поправляя свалившийся с плеч ремень, педагог встал, чтобы немного размять ноги. Пройдя пару шагов, он уселся снова на заржавевший трап времен первых пятилеток и стал рассматривать крашенный дешевой половой краской барочный купол елизаветинской белокаменной церквушки. Тонкий слой позолоченного креста озарял пространство бликами закатных лучей.
- Дядь, бензина нет? – выкрикнул кто-то из высокого куста хризантем.
- Нет, давно кончился, - пытаясь разомкнуть засохшие губы, произнес Учитель.
- Эх, ладно. Тогда я до первого моста и назад…
- Не, дядь. Я покататься хочу, - прерывисто выдал юноша, захлопнув калитку и выкатив дважды пересобранный своими руками мопед.
- Аккуратнее там… Ночь же почти!
Взревел мотор, набирая обороты. Подобно искусному всаднику, парень вскочил в седло. Тут же тонкие ноги обтянули светлые джинсы, безвкусные кроссовки ударили по скоростям, и двухколесное чудо умчало вперед, резко повернув у входа в дендропарк.
Ветер усиленно бил в лицо охмелевшего парнишки. Росший на обочине цикорий весело хлестал по жестким штанинам. Пролетая за доли секунд расстояния между ближайшими фонарными столбами, драндулет подпрыгивал на ухабах проложенного наскоро асфальта. Подъезжая к центральному перекрестку, мальчуган, не озираясь, резко дернул по тормозам, повернув в сторону, и обомлел. Тут же поджидала дежурная машина блюстителей дорожного порядка. Весело помахивая полосатой палочкой, мужчина в форме приказал встать у обочины. Можно бы было поддать газку и скрыться в ближайшем прогоне, где на такие случаи, как специально, вбиты железные столбы, но на главной дороге уехать от них почти невозможно.
Остановился, заглушил мотор, поставил на подножку. Подошел участковый.
- Почему без шлема? – грозно, но спокойно произнес он.
- Дома забыл, - растерянно, проглатывая комок в горле, отвечал парень.
Неспеша подошли к машине. Участковый щелкнул пальцами по дверному стеклу, из которого тут же показалась фуражка напарника. Закурили.
- Мы ведь матери твоей позвоним. Не в первый раз тебя без шлема вижу.
- Да не надо, прошу, - похрипывая, мычал юноша, инфантильно замечая, - честно, больше не буду.
Никто не ответил. Докурив и прочитав пару нотаций, с легким сердцем сказали ему «езжай, но на глаза не попадайся». Что же с него взять: живет один с матерью, штраф непосильный. Пусть пока радует детскую душу.
Уже через пару минут парнишка выезжал из деревни. «Даже дыхнуть не спросили, олухи», - с ухмылкой заметил он. Проехав мимо бетонных заброшенных колхозных гаражей, мопед стал поматываться от насыпанного гравия вперемешку с грязью дороги. Постепенно дорога совсем подошла к концу, превратившись в две узкие колеи. Вот и поля.
Справа за оврагом виднелась ровная оранжевая рябь озера, куда рано по утру любили приходить порыбачить члены бешеной банды. Толстые советские ивы пели в унисон колыбельные уходящего дня, побрякивая длинными космами своих ветвей. Слева ровным солдатским строем возвышались березовые посадки, подобно стаду гарцующих зебр. А впереди – цветочное благоухающие поля, наполненные мерным оркестром пчелиных работ. Дальше дорога вела в хутор близ леса, прозванного в местных байках «Не вешай ухо». По легенде в нем еще при царе обитали романтики с большой дороги, промышляя грабежом и зверствами. Сейчас же там обитали бродяги и бездомные воры, по ночам выбиравшиеся в походы по соседним деревням.
Неожиданно из кустов показалась низкая волосатая туша в грязных серых спортивных штанах с обвешанным фенечками рюкзаком. Густая завитушками шерсть на груди его в дополнение к черному загару почти полностью скрывала сползающую подобно змеиной коже коросту.
- А, это ты, Черт. Я почти испугался…
- М?, - вперевалочку, обходя межи, выходил собеседник на дорогу, - Лето. Хорошо. Хорошо, это ведь что? Когда на душе спокойно. Стало быть плохо – когда терзанья имеются.
- Гхм, ну не… А у животных-то, совсем, вон да…, - начал теряться путник, - терзаньев-то и нет совсем… Держи цветочек. Самый сок!
Черт быстрыми хваткими руками достал из рваной по шву штанине и сунул в передний карман юноши зеленый бутон.
- Эх, да… Веночки делаю… А у кого из людьев пороков да терзаньев-то нету? У детьев, разве токмо, да у юродивых. А все равно – хорошо…
С этими словами он накинул висевшую доселе вторую лямку рюкзака и, сверкая новыми ножницами на боковом узле, за несколько прыжков исчез в посадках.
«Нарик вшивый», - с улыбкой подумал пацан и резким движением вырвал истекающий белой субстанцией бутон, - «Морали он меня учить будет…». Толкнув с размаху стартер и за долю секунды развернув мопед, поехал он по направлению старого моста.
Ночное небо заполнялось тучами. Незримый пастух гнал белое стадо по кровавому лугу. За пару километров последние лучи окончательно канули в лету, и покосившиеся березы по краям дороги начали утопать в темноте. Маленькие звездочки, капля за каплей, выявлялись на негативе, за считанные мгновенья превращаясь в молочный поток.
Поставив на подножку драндулет, юноша резким движением выдернул ключи и пошел в сторону старого бетонного моста. Подойдя к ограде, он быстро перескочил через нее, пропав в пустоте ночи. Уже через минуту сидел под аркой, слушая редко пролетающие резинки колес. В небольшом уголке основания, где располагалась удобная для сидения плита, достал сигарету и, покручивая ее как денди тросточку, смотрел на быстрый водяной поток противно тянущей речки. Неделю назад сидел он на этом же месте с младой кóрой соседнего сада. Ее стройная из слоновой кости шея заставляла держать все тело в строгом покое. Да и все окружение как будто начинало вставать по стойке смирно и трепетать, ежели уставший взгляд ее вдруг падал с небес на землю. И волосы. Те же густые пряди, заканчивающиеся огненным блеском розовых нитей. Ее привлек звук мотора, его – тщедушная девчачья миловидность.
Пролетая по цветочным полям мимо бескрайнего белого клевера, они вжимались друг в друга из-за порывов северного ветра. Юноша невпопад шутил и корчил гримасы, а холодность, с которой встречала его экспромты спутница, только побуждали его все дальше и дальше продолжать начатое, натягивая маску хёттоко. Робость его все увеличивалась, когда под эти мостом он набирался сил для следующего шага. Легкое прикосновение юношеских губ было встречено морозным безразличием. И лишь только слова «милый друг, отвези меня домой, мне холодно» отрезвили русую медовую голову.
Кривой свет фонаря озарял кусты обочин. Трещины асфальта мешали набирать скорость. Вышедшая из-за пушистого барашка полная луна озаряла путь юнца, гнавшего своего боевого коня по узкой проселочной дороге.
Доехав до вывески соседней деревни, развернувшись, парень погнал домой. Вдруг в полукилометре спереди промелькнула чья-то фигура.
Не сбавляя скорости («мало ли что померещится ночью»), юноша мимолетом стряхивал ночной конденсат со штанин. Подъезжая к повороту, он понял, что мелькавшая подлунная тень не одна. На дороге в звериных танцах кружились бродяги из зловещего леса. Заметив движущийся мопед, они прекратили свой хмельной ритуал и плотным строем перегородили дальнейший путь.
Ночную тишину прервал резкий пронзительный гудок. Толпа пошатнулась, но не сдвинулась с места. Парень закрутил ручку газа до отвала и вцепился крепче в седло. Орущие искореженные лица начали гоготать еще громче, когда до столкновения остались считаные метры. Зажмурив глаза, юнец почувствовал течение струек соленой воды, текущих по ложбинкам спины, обтекавших вставшие на дыбы волоски. Сердце ёкнуло. Ничего. Два. Пустота.
Приоткрыв глаз, всадник заликовал. «Пронесло», - мельтешило у него в голове. «Прорвался!». Сбавив скорость, он начал оглядываться. В правом зеркале – ночь. В левом…
Тут он почувствовал, как чьи-то острые когти вцепились в левое плечо. Метнув взгляд в мелкую блестяшку на руле, юноша обомлел.
По ветру, схватив его за плечо, летела черная фигура. Пышные седые косы развевались в бесконечности мрака, путаясь в материи в пол сюртука. Веки ведьмы подрагивали от мелких дорожных ухабов. Детское сердце загонялось в бешеном ритме смертельной симфонии. «Мама», - пролепетал он, снова закрыл глаза и закрутил газ до предела, щелкнув педалью скоростей до последней.
Вдруг тело почувствовало всеобщую легкость. Ощущение полета, порывов воздуха, как будто на спине вырастали крылья. Мгновенье радости, избавления, ощущения дома.
В голове помутнело. Что-то мокрое, склизкое начинало пропитывать ткани обносок. Ноздри начали заполняться болотной влагой, выдавая из глубины последние пузырьки жизни. И только луна, невыносимо огромная, преломляясь и петляя среди молекул, светила сквозь толщу, освещая дно реки…
- Да. Этот дурак со своим лисапетом опять на мосту кирпичи кидает небось.
- Я видал его тут на днях с твоей…
- Да пускай езжают куда хотят. Надоела она. Тупо в никуда смотрит и слова не говорит. Достала…
Быстро мельтеша руками над огромным костром на берегу реки, братия топила сахар на карамель. У деда Ириски, старого афганца, была предварительно украдена чугунная сковорода для жарки карасей как раз для ночного пира. Сидя в кружке, кто-то ржавыми лезвиями вырезал отверстие в пробке из-под шампанского, делая поплавки, кто-то лепил свистульки из хлебного мякиша, а кто-то, хлопая ушами, слушал истории последних проделок.
Грязные облезлые пятки то и дело зарывались в холодный мягкий ночной песок, небольшими барханами раскиданный возле огня. Тонкие струйки табачного дыма, ветвясь, переплетаясь, сращивались со сплошным потоком копоти ивовых веток.
- … а эта, живет в подъезде со мной.
- Да, с мамкой с ее. Постоянно кашеварят, весь дом провонял. Вчера домой иду, вижу: эта мелкая на подоконнике в окно пялит, сидит. Я на нее как посмотрю, так мне не по себе становится. Вся кривая-косая, так и зырит. Только к подъезду подхожу, она этого своего павлина и кинула. И дальше сидит. Думаю, надо его занести что ли. Взял на руки, а он весь обгрызенный, как сука покусала, - на лицах возникли немые ухмылки, - да понес наверх. Только стукнул в дверь, как мать ее вылетает и давай на меня матом. Кинул я этого петуха в нее и в квартиру забежал. Ладно хоть ломиться не стала…
- Бабка говорила, что мамка еёная всю жизнь в колхозе проработала. Дояркой. Ее какой-то мужик там пьяный и оприходовал…
Достали пластиковую бутыль, купленную час назад в частном ларьке.
- Опять эту пометуху на курином помете принесли? Я с прошлого раза два дня не видел ничего.
- Да не ной ты. На халяву и хлорка творог, и уксус сладкий.
Все дружно загоготали, пустив по кругу полторашку, заедая огненный нектар карамельными шкварками с хлебом. Рожи покраснели, зарумянились. Часть братии расслабилась, начала раскладываться на островках сухой бережной травы.
Одна из фигур встала из круга и броскими шагами скрылась в темноте. Мгновение после тень поменьше, похрамывая, запетляла за ним.
Когда Правая рука подошел к реке, метров за триста от ночной стоянки, Цыга уже был раздет до нага. Ни слова не говоря, погладив свои синие трико, Рука снял с себя серый полосатый свитер.
- Шустрее давай, - кинул главарь, - холодно.
Он уже стоял по колено в воде. Мускулы бицепсов не давали дотянутся до ноющей области между лопатками. Чуть привыкнув к мерзлоте ночи, Цыга резкими скачками пробежал мимо заходящего в воду слуги и скрылся в кустах кохии.
Правая Рука взглянул на расходящуюся от его тела рябь, гонящую отражения звезд по волнам. Аккуратно, покряхтывая, начал он растирать тело, когда гигантскими прыжками со всего размаха в воду плюхнулся хозяин. Застучали зубы, пришлось нырять. Крупным брасом поплыли они в сторону противоположного берега. Там, за полем, на холме виднелась татарская деревушка со стройной, озаренной искусственным светом мечетью. Как-то в прошлом году гоняли они туда посещать девчонок, но ушли ни с чем, сильно обозлившись на строгие законы тамошней любви.
Вдруг, на шею поручика нагрянули две волосатые лапы главаря. Потопив его на метр, Цыга встал ему на спину ногами и хилым толчком выпрыгнул из воды. Выплыв и высморкавшись, Рука хохоча кинулся в погоню. Хозяин заприметил это и стал как можно дольше уходить под воду, запутывая слугу. Вдруг все стихло. С берега доносились прерывистые, гнетущие ухо, песни выпи. Подул ветер, унося всплески воды далеко по течению.
Цыга окончательно пропал. Поручик же, еще больше развеселившись, выплыл на берег, скукожившись от ночного холода. Громкий всплеск. Из воды еле слышным голосом прохрипел что-то невнятное главарь, высоко к небу вынося руки. Рука немедленно взметнул свои штаны, из прошитого кармана достав ржавый ножик, крупным брасом поплыл к нему. Схватил за пятерню, подтянув к себе, подтвердил сомнения: запутался в сети. Нырнув в воду, нащупал он бьющиеся ноги, опутанные рыбацкой канвой. Пытаясь обрезать тетиву лески, Рука то и дело отбивался от беспомощных попыток своего хозяина обрести глоток свободы. Почти до конца обрезав путы, он получил пару резких ударов ногами в предплечье. Хрупкое жестяное лезвие быстрыми петлями пошло ко дну. Цыга, оторвавшись от сети, на последнем издыханье оперся на голову подопечного руками, с диким вздохом до боли в легких вынырнув из воды.
Рывками, задыхавшись, совсем посиневший главарь добрался до берега. Упал на песок и забылся.
По суровому черному небу текли перистые облака, подсвечиваемые одиноким спутником. Лягушки, затихшие от бултыханий, с новой силой вступили в ночной реквием. Где-то плескалась солитерная рыба.
Открыв глаза и посмотрев по сторонам, Цыга никого не обнаружил. Вдруг голову окутал тяжелый смолянистый страх. Отдышавшись, он вскочил и стал сначала еле слышно, шёпотом, а потом все громче и громче кликать имя спасителя.
- Утоп, - окаменевшим комком вылетело из рта.
Учитель мирно сидел в своей конуре. Облезшую украденную парту из мастерской освещал советский светильник без абажура. Сто-вольтовая лампочка выедала и без того слабые глаза сиянием вольфрама.
Помечая огрызком строительного карандаша восклицательные знаки на полях, он то и дело теребил волосы. Погружаясь в свои мысли, преподаватель находил в этом сущее успокоение, постоянно дергая кожу черепа, заставляя думать мозг.
Прихватило сердце. Тупая ноющая боль отзывалась из груди на два пальца выше мечевидного отростка. Хлопнув жестяной дверью, он вышел на расколотый фундамент перед окошком омшаника и сел на собранное из двух выцветших пластиковых стульев кресло.
Мирным гулом раздавалось сопение божьих созданий. Наевшись после тяжелого дня и рассевшись по сотам, набирали они силу. Не спала только матка, плодя новых личинок. Завтра собиралась она осуществить дерзкий план: роение было в самом разгаре.
В ржавую воротину кто-то неслышно постучал. Скинув с ноги ногу, мельтешащими шажками учитель побежал встречать гостей.
- Я стучала на крыльце, стучала, да никто не ответил. Решила, что вы в саду… Молоко вот принесла. За яблоки. Вы приносили.
- Ой, спасибо! Проходи чай пить.
Через пять минут они уже были в омшанике. С барского плеча Учитель разрешил присесть своей гостье на своё полосатое дешевое кресло с металлическими подлокотниками. Сам же он уселся по-мальчишески на одну из ступенек лестницы, ведущей на чердак, откуда доносилось благоухание рамок с припасенным для корма медом.
- Как дед? Помню, на рыбалку строгой меня водил.
- Да живем помаленьку. В последнее время только сам не свой. Все на кладбище ходит. То изгородь красит, то косит, то просто сидит. Только под ночь приходит пьяный. Плачет. Что не скажу ему – молчит.
- Да, третий год уж пошел, как от рака умерла. А вы кого-нибудь любили?
Преподаватель, выпрямив спину и упершись одной рукой на ступеньку, выставил взгляд в висящее напротив зеркало. Двумя короткими почесами поправив ус, он медленно, почти по слогам, стал ворошить полки с бутылями своих воспоминаний.
Да, он любил по молодости лет. Глядя на свое обрюзгшее жирное тело, представлял своё юношеские формы. Седая борода тогда еще только-только прорезалась из эпидермиса скуластого лица. Мальчик и мальчик. Странно, но и сейчас походил он скорее на школьника-толстячка, нарочно нацепившего бутафорскую маску старика.
Ведь и его когда-то любили. Ну, или ему так казалось. Вспомнилось, как стоял, грея руки в карманы, наблюдая за тихо цветущей весной. Внизу мельтешили люди, но ему не было дела до них. Еле видные, будто растушеванные перистые облака на серо-голубом холсте манили своей спокойной пустотой. В глубине комнаты в его кровати лежала, высунув курносый носик, маленькая еще совсем девочка. Она смотрела на его больную сгорбившуюся спину, покрытую десятками багровых родинок, и ждала к себе.
Но юноша был занят своим путем. Сердце его обуяла тоска страха, неопределенности и мнимой цели существования в этом злом несправедливом мирке. Детство, проведенное среди крестьянской ребятни и колхозных работяг, задали бессознательную планку жизни в полузабытьи, коли он приобретет свое семейное счастье. Вспомнил, как провожала бабка, то и дело повторяя: «Вперед не лезь и сзади не отставай». Как же хороша присказка! Какую же радость и легкость осознания себя она дает всем живущим. Но осознав всю тяготу этого девиза, в нем проснулась и тянущая на дно идея бессмысленности всего происходящего.
Он топил ее в своей любви. И эта безграничная любовь и убила его. Понимая, что юнец совсем смирился с участью провести с ней остаток своих дней, сам погрузившись в беспросветную темноту, она ушла к реалисту.
Много девушек разных мастей видывал он на своем веку. И чем больше погружался в их чувства, заботы, тяготы и невзгоды, тем глубже погружался в себя.
Никого не нашел он больше. Боялся, что разрушит возможное счастье невест. Поженился на книгах, работал в школе на окраине провинциального города, а как развалилась империя, переехал жить в дом бывшего попа в родной глуши.
- Да, любил. По молодости лет.
- Красивая у вас девушка, наверное, была.
- Довольно, - с грустной улыбкой ответил он.
Подрагивая, кора легонько стала водить кончиком бежевых следков по гладкой голени старика, наматывая розовые кончики плотных волос на мозолистые девичьи персты.
- Еще бы. Все мальчишки от тебя без ума в округе.
Комично надув губки, она отодвинула ноги в сторону. Потерянный кареглазый взор упал на серое отражение в черном окне, возникавшее сияющих полторы тысяч люмен.
Вдруг на разложенную книгу стали падать молекулы солёной горечи. Заметив это, Учитель сполз одной ногой со ступени и положил одну руку ей на плечо. Внезапно прострелило сердце.
- Да хоть все мальчишки в мире. Разве могут они любить? Разве не за их эгоизмом стоит вся эта любовь? Разве…
Слезы из редких капель превращались в тонкие струйки. Не выдержав, скрывая заплаканное лицо, с размаха ударилась в мужскую грудь и громко зарыдала.
- Ну что ты, - почти как с котенком, сам себя не понимая, заговорил Учитель, - у тебя вся жизнь еще впереди. В город уедешь. Там всяко лучше, чем здесь баклуши-то бить.
Не поворачивая головы, она промолвила, преуменьшая всхлипы.
Преподаватель давно уже не курил. Однако знал, что мопедный всадник до и после своих заездов прятал от матери пачку в застрехе его жилища. Делая вид, что внимательно читает, смотрел он на отражение кровати в окне, поджидая, пока молодая кора уснет. Убедившись, что та тихо посапывает, Учитель аккуратно вышел из-за стола, резким движением выдернул из стопки утеплителей под крышки ульев колючее одеяло, и, выйдя, на улицу пошел в глубину сада.
Опадал жасмин. Первый раз за лето выбравшись в дебри собственного участка он рассматривал его уходящую дикую красоту. Лепестки летели, озаренные светом пламенеющего табака. Стоя под сенью куста, он мыслями кружился вместе с хороводом розового облака. Докурив и включив фонарь, с тоской обнаружил, что жасмин цвел белоснежно-белым.
Все ныло сердце. Кувыркаясь с бока на бок, лежа на коротком старом матрасе, Учитель не мог уснуть. Стоны невольно вырывались из груди, усердно подавляемые волей человека. Отвернувшись в угол, чтобы не дай бог разбудить девочку, в глаза ударил лунный круг сквозь призму линзы очков. Почувствовав облегчение, старик погрузился в сон.
Копошась на старой кухоньке древнего жилища, мать спокойно попыхивала дешевым листом табака. Свет фонаря за окном, жизнь бегущих домой детей радовали, грели ее изрытое венами сердце. Но это там - снаружи...
А здесь царило что-то другое. Ровные ряды советской пупырчатой плитки, местами поредевшие бетоном потерянных сотоварищей. Повизгивающий, грязный линолеум покрывал пол. Коптящая конфорка и лучи украденной лампочки боролись с июньской ночью.
Докурив, мать вошла в общую каморку, обвешанную сползающими кусками новостей и дешёвыми обоями.
Изрезанная пружинами мебель мирно покоилась в уголках пещеры. Было тихо. Пахло махоркой, болгарским перцем и старостью. На небольшой кушетке спал маленький комочек, родной, смирный. Он сладко посапывал, обнимая плюшевого одноглазого попугая.
Мгновение. Пара бесшумных шагов. Прикосновение теплых, изрезанных морщинами, покрытых копотью рук. Вот оно второе солнце: румяное, яркое, греющее душу безутешной женщины.
Надо было спешить, пока спит ребенок. В старых, мужских трико, залатанных по шву белой тесьмой, цветастой с жирными пятнами блузе, мать засобиралась в местный киоск.
На улице сгущались сумерки. В вечных лужах прогона сверкали лучи фонарных ламп. Слабый шелест цветущих истуканов наполнял свежестью июньскую ночь. Быстрыми скачками мать добиралась к киоску. Галоши и старые чулки набухали от намешанной дорожной грязи.
За обшарпанным деревянным бараком показалась знакомая крыша. Женщина вспомнила те далекие юношеские ночи, когда в компании своих ухажеров она так же бойко добиралась сюда.
Еще тридцать шагов и вот это запотевшее, изуродованное бычками и грязными лапами окошко. Глянув в него и сказав список необходимых продуктов, мать обратила внимание на обитательницу этой грязной конуры. Это было огромное, заплывшее жиром существо, невообразимым образом помещавшееся в киоске. С недовольным, изъеденным сифилисом лицом, она с трудом доставала с ближних полок выцветшие упаковки, с вызовом кидая их на прилавок.
- Но в прошлый раз было меньше…
- Завоз. Новый, - вздыхая и переминая любимое место хрипнула торговка.
Поднимаясь по бетонным, местами расколотым ступеням, она верила, что на этот раз не провалится в недра барака. Обычно обитатели переползали данную преграду на четвереньках, поэтому никому и в голову не приходило что-то чинить.
Ключ, замочная скважина, запахи берлоги наполнили легкие. Дом…
Ребенок давно не спал, он смотрел на картину двора, освещенного светом спутника. В голубых глазах отражались ночные облака-дикобразы, постепенно фыркающие и обгоняющие друг друга.
Поцеловав в гладкий, пахнущий детством, лоб, мать пошла на кухню. Посидев некоторое время, чадо начало ползать, перебираясь с одного стула на другой и издавая при этом веселый вопль.
Заулыбавшись, мать готовила ужин. Пепел порхал над линолеумом, раковиной и коптящей плитой. Откашливаясь, она переворачивала яичницу, посыпая ее желтой солью. Оставив сковороду трещать потоками масла, женщина с сигаретой в костлявой руке глянула в общую комнату. Девочка сидела на подоконнике, показывая своему плюшевому собрату окрестности барака. Она водила своими пальчиками по запотевшему старому окну, что-то радостно мыча.
Мать охватили воспоминания из ее детства. Когда-то и она с такой же беззаботностью играла во взрослую жизнь.
Вспомнив об ужине, она поспешно удалилась на кухню. Перекладывая пережаренные, обмасленные куски желтка в железную миску, она параллельно уминала черствый немного покрытый плесенью хлеб.
Попутно теряя тряпичные тапки, мать несла блюдо, как изысканный официант, только что получивший чаевые.
Звон. Яичница попрыгала по поверхности советского ковра на встречу ждущим тараканам. На подоконнике валялась плюшевая игрушка, свисая в проем. Луна заливала все пространство квартиры, перебегая по изодранной мебели на лицо женщины. Бескрайний простор полей простирался перед ее взором, как море на старых обесцвеченных открытках киоска. Облака дразнились, напирая друг на друга.
Она оглядела пространство вокруг. Все углы, трещины и ямы старой пещеры. Нигде не было даже и следа. Мать попыталась позвать ее, но не давал сжавший мертвой хваткой горло комок.
Перед глазами пронеслась жизнь. Мимолетное детство, блудницкая юность с постоянными ночами хахалей. Бескрайние потоки выпивки, центнеры коричневой махорки. Вспомнился тот единственный, угрюмый солдат, впервые с которым почуяла она любовь и подобие нежности. Вспомнилось все, пролетая будто дым трубы котельной, подгоняемый порывами ветра.
Выбежав в тонущий в темноте подъезд, мать понеслась вниз. Перила бурно качались, от каждого неловкого движения женщины. Вдруг под ногой не оказалось ступени. Все завертелось в голове. Почувствовав толчок в затылок, за невольно закрытыми веками понеслись фиолетовые пятна. Зубчатые колеса становились все больше и крупнее, пока совсем не исчезли вместе со мраком ночи.
Обыск квартиры произошел той же ночью. Десятки пустых сигаретных пачек, пустые бутылки, какие-то пакеты и салфетки наполняли углы берлоги. Молодой офицер с планшетом в руках рассматривал узоры старых занавесок. Взгляд в ванную - желтизна, смрад и перегар. Спасаясь от духоты, он перебежал в пространство большой комнаты, опершись на дощатую белую дверь.
Офицер отставил руку, поворачивая ручку на себя. За дверью сидела маленькая девочка, и капелька мертвого моря текла из ее очей.
На кладбище раздавался томный звук железа, встречающего на пути корни лысых ветел. Черт вместе с учительским приятелем делали свою работу.
- Что за ночка, а? Четыре могилы копать. До завтрашнего лишь бы управиться.
- Человеческа жиснь, она така…
- Пчеловода жалко, однокашник мой. Да и девчонку эту. Слыхал? Утром прибежала к деду, а кончики волос у нее и побелели. Просыпается, говорит, а он готов.
- Так ведь, кого не жалко-то? Парнишек-то ведь вон, - подбирая слова говорил Черт, - одного в ручье с его ентой машиной нашли. Любил он кататься-то… Души в ней не чаял. На днях тут его и видывал. Как раз перед смертию, когда запасы делал… А второго-то в сетях запутанного.
- А штош с ними пребудет-то? Погрустили денек, да вон опять на рыбалку побрели. Ты-тк глянь.
Чуть поодаль кладбища находилось в народе прозванное Рельское озеро, где еще Емельян Пугачев вешал местных дворян да попов на деревянных виселицах-релях. Мирно окружив главаря, аккуратно орудующего самодельным удилом, сидела унылая братия.
- Младшой брательник сам теперь помощник.
- Так-то ведь кто знает? Милицейской пока круживси по всем этим местам, напоследок и к ней прикатил. Бабка в соседях натрещала.
- Так ведь в божий храм взяла к сябе прислужница. Чудеса. Живет уж век почти.
- Чевось? Не брешу. Я еще совсем сопливым был, она мне сказы старинные говаривала. Помнится, одна про райскую птицу была. Счасья человеческого. По воздуху без крыльев порхат. А как на землю садиться, так несчасья ту сторону и кроют сразу.
- Как в песне что ль? «Счастье – что оно? Та же птица»?
- Дурачье. Копай. А то сами косьми ляжем. Коронить завтре будут. Ну и собачий холод…
Процессия мерным шагом проходила сквозь кладбищенские ворота, стоявшие прямиком возле сколоченного из старых досок сортира. Уже через декаду минут гробы стояли возле рядом вырытых свежих могил. Под громогласный женский плач, на блестящих матерчатых канатах погружены они были на сырую мясистую глину. Ровными горстями на крышки падала земля с кусочками порубленной травы, кисло пахнущей смертью.
Возле могилы матери толпилось несколько деревенских зевак. Маленькая девочка, одной рукой крепко сжимавшая ладонь поседевшей коры, а другой своего плюшевого питомца. Последовав примеру остальных, отковыряв кусочек глины, кинула точным броском прямо в блестящий золотистый крест на гробе. Немного подумав, посмотрев на лица стоящих рядом людей, она крепко обняла на прощанье своего попугая и кинула его вслед за комком.
Долго еще раздавались звуки лопатного скрежета. Над деревней стоял промозглый смог, закрывающий солнце.