Валерий Акимов "Дети с наручниками"
Мы нарушили родительский запрет, покинув пределы селения. Нас охватило загадочное чувство, когда мы посмотрели со стороны на скопления шатров и глиняных крыш.
Солнце стояло высоко; по небу плыли большие и белые облака.
Иеремия начал плакать – я заметил, как по скулам у него покатились слёзы; он плакал молча, негромко шмыгал.
Давид не мог оторвать взгляд от раскинувшихся перед нами равнин. По цвету они напоминали солому и на солнце издавали тусклое свечение. Сперва мы хотели вернуться – мы готовы были к любому наказанию, но затем страх сменился любопытством. Мы двинулись дальше в равнины; скоро селение исчезло из виду.
Нас уже давно мучила мысль сбежать, но теперь стало ясно, что это желание было ограничено стремлением просто выйти из селения и увидеть, что его окружает. Селение являлось миром, где всё подчинялось родительским указаниям; селение, как нам рассказывали, возникло задолго до нашего появления на свет и служило защитой от наступающего снаружи хаоса. Пришёл момент, когда Давид сказал, что селению не больше лет, чем самому старшему из родителей, и возникло оно из низменных намерений, из родительского страха перед смертью, и что за пределами селения не властвует хаос, а покоятся необитаемые земли. Все дети, кроме меня с Иеремией, отвернулись от Давида; его считали лгуном и наглым выдумщиком. Мы не должны разделять родительский ужас, уверял Давид, и тем более позволять ему проповедовать и наказывать, что хорошо, а что плохо. Храня в тайне наше желание, мы придумывали план побега. Конечно, нас страшило наказание. Родители говорили, что покинувшим селение детям грозила самая жуткая участь, но речи Давида действовали на нас сильнее; скоро внешнее пространство стало притягательным настолько, что стало трудно сдерживать внутри мысли о готовящемся побеге. Мы втроём уже не могли говорить ни о чём другом, кроме как о землях, окружавших селение. Настал день, когда мы сбежали.
Солнце зашло. Ноги ныли от боли – мы не останавливались ни на минуту. Лишь когда опустилась тьма, мы остановились на ночлег. Ветер то затихал, то разражался дикими порывами, словно стремился заморозить нас до смерти, однако именно затишье пугало больше всего – мы могли расслышать дыхание друг друга, прерывистое и неровное, а сквозь тонкую материю наших рубашек, поскольку лежали мы, плотно прижавшись друг к другу, чувствовали тонкое, трепетное тепло, которое, казалось, могло исчезнуть в любой момент, когда откуда-то с равнин мчался к нам иступлённый, бешеный ветер, тогда становилось шумно, будто мы очутились в аду, окружённые сонмом вопящих от бесконечной боли грешников. Родители порой рассказывали, что за пределами селения обитают злые и ужасные духи, невидимые, потому что глаза наши не в силах узреть их жуткий облик, абсолютно невообразимый, и ещё духи эти кровожадны и рыскают постоянно в поисках души, которую обязательно пожрут; а внутри у демонов бездонная пропасть, и душа навеки застрянет в ней, коли попадёт туда, и это хуже всякой смерти. При очередных порывах, когда холод пробирал до костей, мы боялись, что вот-вот угодим в пасть этим духам, но ветер вновь замолкал, и мы не слышали ничего, будто погружённые на морское дно, лишь гулко стучали сердца в глубине наших тел. Наконец мы уснули.
Сколько я спал, не знаю, но что-то заставило меня открыть глаза; в одно мгновение я проснулся, словно провёл чёткую черту между сном и явью. Иеремия с Давидом ещё спали, а равнины всё ещё были погружены в ночной мрак; сверкали звёзды; совсем не было видно земли. Вдруг я заметил, как нас окружила большая стая огоньков, они двигались медленно и плавно, как будто эти огоньки – горящие глаза таинственных степных зверей; до моего слуха донеслось рычание. Стая сбилась плотнее, непрерывно сжимаясь кольцом вокруг нас, так что отступить мы не смогли бы; огоньки приближались, и рычание становилось громче. Я никак не мог добудиться до моих друзей, тем временем стая подходила ближе и ближе, я слышал, как клацают челюсти и мохнатые лапы, крадучись, шагают по сухой каменистой почве. Теперь это были не огоньки, а охваченные грозным пламенем взгляды, страшные настолько, словно сквозь них смотрела на меня сама ночь, хозяйка исполненных мглистой темнотой недр; на меня смотрела смерть, на меня смотрела гибель, и я сидел на месте, как прикованный, ожидая, когда звери набросятся на меня, но в последний момент всё закончилось – брызнул свет, и я понял, что это был кошмарный сон. Меня разбудил Иеремия. Солнце уже давно взошло, от ночной стужи не осталось ни следа. Давиду не терпелось продолжить путь. Мы отправились дальше в равнины.
Это были бескрайние, бесплодные земли, опаляемые солнцем, и все холмы и низины обладали одинаковым цветом. Трудно было даже сказать, являлись ли мы чужаками в этих местах, потому что мы, как нам казалось, были единственными живыми душами здесь, в безликом пространстве.
Оставалось загадкой, что нас вело в нашем путешествии, и так продолжалось бы, пока мы не наткнулись на громадное сооружение, воздвигнутое посреди пустынных земель. Давид сказал, что это была тюрьма и что в таких зданиях содержали убийц, воров, заговорщиков. Я поймал себя на мысли, что мы тоже заговорщики, раз вынашивали замысел побега и в итоге воплотили его. Нас объединяла общая тайна, которая и привела к тюрьме. Согласившись на предложение Давида зайти внутрь покинутого сооружения, мы направились к тюрьме. Внутри всё поросло травой, пол и потолки кое-где обвалились, сквозь пробоины струился солнечный свет; в целом создавалось ощущение, что само здание погружено в особое состояние между жизнью и вечным покоем, и мы сами – то ли призраки, то ли тени. Именно в тюрьме я точно осознал свою чуждость этому месту и всем тем землям, которые мы успели пройти; я словно уменьшился в размерах, став не больше зерна или крупицы. Мы разбрелись по зданию, потеряв друг друга из виду. Я поднялся на второй этаж и, проходя вдоль раскрытых камер, представлял, как коротали здесь время заключённые, с единственным и неумолимо скучным видом из зарешёченного окна, хотя решёток в большинстве окон уже не осталось. Тюрьма была огромна и напоминала полость ископаемого чудовища: стены и балки походили на костяные остовы, а наросты травы и плюща были похожи на ещё сохранившиеся кусочки мышц. Я зашёл в одну из камер и сел на широкий выступ у стены; камень хранил холод прошедших времён, будто здесь остались в целости века и поколения; кожей своей я чувствовал прикосновение многих и многих эпох, и чем дольше я находился в камере, тем отчётливей возникало перед глазами то, что вынесло и сохранило в себе это древнее сооружение, его проникнутую меланхолией мудрость.
- Нам пора, - услышал я, сперва не узнав голос, но заметив потом Давида, стоявшего на пороге камеры. – Мы уйдём, а ты останешься.
Я встал с выступа и подошёл к Давиду. Он отступил, выпустив вперёд руки, в которых держал наручники. Я почему-то вспомнил о родителях – наверное, так и выглядело бы наказание.
- В этих землях всё едино. Хватит верить родительским россказням! – Давид мигом нацепил на меня наручники; замки одновременно щёлкнули. Давид толкнул меня вперёд и сам зашёл в камеру.
- Ты не смог ничего сделать! – закричал Давид гневно и вместе с тем жалостливо. – Ты нам не нужен! Ты виноват во всём!
Давид толкнул меня ещё раз, и я, потеряв равновесие, повалился на пол, ободрав до крови колени и локти. Я начал отползать к стене, в то время как Давид что-то искал на полу. Наконец он поднял над собой кусок камня и двинулся ко мне.
- Но я милосерден, - утешал Давид, при этом глаза его блестели, как стекляшки, а лицо исказилось в жуткой гримасе. – Я снизойду до твоей смерти.
Давид с силой бросил в меня камень, однако я успел отскочить и секунду спустя набросился на Давида, а поскольку руки были скованы, мне приходилось толкаться и биться локтями; в пылу драки я забыл обо всём, я будто ослеп и вышел из себя, потеряв контроль над телом. Как безумный, я продолжал биться, пока не услышал крик и не увидел ошеломлённое лицо Давида – на миг это лицо застыло передо мной, а потом крик начал быстро удаляться. Я понял, что вытолкал Давида к краю обвалившегося пола, и крик был призывом и мольбой, чтобы я остановился, но в миг, когда в меня впились расширенные от ужаса глаза, я ударил Давида в последний раз, и он полетел вниз. Раздался глухой стук, после чего откуда-то послышался голос Иеремии.
Я вспомнил, как Иеремия плакал, глядя на селение. Что он чувствовал тогда? Может, он знал, что грядёт нечто необратимое? Иеремия подбежал ко мне, и мы, застыв, смотрели вниз, пока я не вымолвил:
Иеремия взял меня за руку со словами:
- Пора идти дальше. Дорогу домой мы всё равно не найдём, потому что ветры замели её. Пойдём.
За то время, что мы находились в тюрьме, на небо набежали тучи, пошёл мелкий, похожий на пепел, снег. Руки мои так и оставались скованными, и металл тёр и обжигал холодом кожу, принося сильную боль, но много больше мы страдали от измождения и усталости. Земля теперь окрасилась серым; весь путь, который, как слагали многие столетия спустя, длился из века в век, не прекращаясь, преследовало чувство, что в ногу с нами идёт кто-то третий, чьё присутствие ощущалось столь же ясно, что и присутствие нас обоих, правда, сколько мы ни переглядывались и ни оборачивались, мы не видели ничего, кроме каменных безлюдных равнин, припорошенных и осыпаемых серым снегом.