Николай Расприн «ПОТЕРЯННЫЙ ДОМ»
“От власти ада Я искуплю их, от смерти избавлю их. Смерть! где твоё жало? ад! где твоя победа? Раскаяния в том не будет у Меня”.
Библия. Ветхий завет (Ос.13:14).
Под палящими лучами летнего солнца Леонид Рогов с семьей взошел на перрон. Стояла подозрительная тишина. И воздух, распаленный духотой и зноем, заражал пространство странной тревогой. Поезд вот-вот должен был приехать; но минуты молчания и обманчивого затишья уже поселились в сердцах молодой семьи, проникли в самую глубину и свились клубком необъяснимой тоски. А вид черной мошкары, мельтешащей над рельсами, будоражил воображение, отчего дурное предчувствие растекалось по телу холодным ознобом.
– Папа, а нам придется долго ехать? – спросил голубоглазый мальчик лет семи, в голосе которого ощущалась слабая дрожь.
– Не переживай, мы быстро доберемся. Даже глазом моргнуть не успеешь! –звонко произнес Леонид и слегка улыбнулся.
– Да она просто шутит. До нашего дома тут рукой подать. Правда же, милая?
Жена Рогова была настолько погружена в себя, что даже не услышала вопроса. Со стороны она выглядела, как униженная и оскорбленная чем-то женщина, которая уже долгое время хранит обиду от людских умов и ушей. Казалось, она всячески старалась скрыть эту боль, но у неё не получалось – томный взгляд, пронизывающий то небо, то землю, выдавал недовольство и даже презрение.
– Милая, всё в порядке? – вновь заботливо спросил Леонид, приобняв супругу за худую талию.
– Не нравится мне это… Может, нам не стоит ехать? – будто очнувшись от глубокого сна, тихо выговорила она и нервно поправила темные волосы.
– Всё будет хорошо. Тебе, правда, не о чем беспокоиться.
Послышался шум колес приближающегося поезда, а затем – звонкий и тягучий гул. Задыхающаяся машина выскочила, словно черт из пучины небытия, и, промчавшись несколько метров, остановилась. Семья Роговых зашла в вагон, и товарняк быстро тронулся с места. Вновь застучали колеса, снова раздался грохот. И весь грузный механизм зароптал и застонал, будто ему невыносимыми казались замкнутые рельсы, с которыми он сросся всем телом, – они были точно оковы, без которых невозможна сама жизнь.
Леонид глубоко вздохнул, стер пот с лица и сел на пол, прислонившись к фанерной стене вагона. Вновь наступило томительное молчание. Но Рогов, будучи главой семейства, изо всех сил старался держаться оптимистично. Когда он ловил на себе взгляды жены или сына, то тут же улыбался, разводя уголки губ во всю ширину. Но странным образом получалась какая-то клоунская гримаса, которая только больше провоцировала недоверие. Первым эту неестественность заметил сын Леонида и со свойственной его возрасту придирчивостью спросил:
– Пап, почему мы едем в таком ужасном вагоне?
– Чем же он тебе так не нравится?
– Здесь сильно дует, – уже с обидой воскликнул голубоглазый мальчик, чьи светлые волосы трепал хлесткий ветер.
– Дорогой, закрой дверцу! Не хватало, чтобы ещё он заболел, – ядовито пролепетала жена Леонида, и её красивые скулы приняли строгий вид.
Сказав это, она тут же забылась, словно уже и не помнила, как слова слетели с её языка. Казалось, материнский инстинкт пробудился в ней на секунду, а после исчез, провалившись в бездну души. Мальчик, интуитивно понимая равнодушие матери, с укором взглянул на неё, а затем вновь уставился на отца.
Крытый вагон товарняка, в котором находилась семья, был похож на камеру для заключенных. И даже свет попадал в помещение, как отблеск маяка в окошко темницы. Леонид, встав на ноги, ужаснулся и неожиданно понял, что закрыть сдвижную дверь – значило остаться во тьме. Эта мысль грянула, подобно раскату молнии в спокойную ночь, и Рогов с фальшивым смешком произнес:
– Какая разница, сынок, ведь мы скоро приедем домой. А дверцу я не стану закрывать.
– Но меня продует! Папа! – уже с обидой вскричал ребенок и попытался дернуть отца за штанину.
– А я не стану, и всё тут. Ты лучше подойди-ка сюда. Сам всё сразу поймешь.
Мальчик нехотя подошел к двери вагона и многозначительно прищурился. Перед ним мелькали зеленые поля, купающиеся в белизне солнца, а по небу медленно плыли пушистые облака; и раскаленный шар, паря в небосводе, будто в знак благословления протянул руки к детской чистоте и непорочности. От этого стало так тепло на душе, что можно было хохотать от радости до самой ночи. Тогда лица отца и сына вдруг преобразились – пропала та странная тревога и таинственная тоска, а измученные сердца запели от восторга. В мгновение летняя панорама приобрела такой неописуемый вид, какого не может быть на “земле”, – от него веяло спокойствием и вечным счастьем. Леонид впервые за многие годы улыбнулся по-настоящему и обнял сына.
– Я так тебя люблю! До безумия люблю и никогда не оставлю! – громко произнес растроганный Рогов и стал горячо целовать ребенка, прижимаясь щетиной к гладкой и нежной коже.
– Папа, ты колючий! Перестань. Мама, а ты иди к нам, тут так красиво, –брезгливо проговорил мальчик, корчась и пытаясь строить из себя мужчину, которому чужда нежность и ласка.
Жена Рогова оставалась в тени и с неким благоговением смотрела в сторону родных, но не решалась приблизиться. Она была похожа на узницу замка, в котором желала закрыться от всех и спрятаться от безжалостной судьбы. И глаза её в очередной раз померкли, сделавшись печальными и пустыми, как сам вагон поезда, в котором ехала молодая семья. Леонид уже давно понимал – с женой что-то неладное, какие-то страшные мысли терзают её и не дают покоя. Но он всё медлил и не решался поговорить с супругой начистоту. Рогов точно боялся этого откровения и утешался тем, что время само вылечит невзгоды. Вот и теперь Леонид, вытянув тощую шею, посмотрел на жену, но ничего не смог ей сказать и лишь прошептал на ухо сыну:
– Она сегодня не в настроении, так что не обижайся на неё. Лучше давай считать облака. Как тебе мысль?
Мальчик, чей взгляд неожиданно стал задумчивым и серьезным, понимающе кивнул, а затем присел на край вагона, свесив ноги над стремительно несущимися рельсами.
День медленно переворачивался вверх дном, и уже ощущался еле заметный запах летнего вечера. Две фигуры – маленькая и большая – прильнули друг к другу, и только их тени нежно подергивались во власти раненых чувств. Так просидели они почти до самых сумерек, и лишь тогда темноволосая женщина тихонько подошла сзади и еле слышно сказала:
– Да, можешь уложить его, – прошептал Леонид, потирая липкие веки и стараясь быть твердым и решительным. – И ещё кое-что… Как уложишь сына, приходи сюда, нам нужно серьезно поговорить.
Жена Рогова, не проронив ни единого слова, взяла на руки спящего мальчика и ушла. Мужчина остался один, и только луна, восседающая на чернильном небосводе, слушала его одинокие мысли. От них веяло горькой радостью и той призрачной безмятежностью, какая бывает перед сокрушительной бурей. Леонид никогда не испытывал подобного чувства. И вся мелькающая природа – живопись черных красок – в те минуты находила безграничный и трепещущий отклик в нем.
– Возможно, вся жизнь – лишь дорога домой. А дом – конечная станция. Но что мешает созерцанию на этом пути? К чему вся эта суета? Всё человеческое существование основано на глупости, абсурде. Эта бессмысленная материя, поддержание которой возводится к главной и единственной цели… Но зачем? Однажды ты умрешь, тебя предадут земле, а тело съедят черви. С течением лет никто и не вспомнит. А они ещё хотят, чтобы я закрыл дверь. Лишил их и себя последнего лучика света. Эх, они не понимают, ничего не понимают… – тихо вел монолог Рогов и уже не надеялся, что жена вернется к нему на серьезный разговор.
Ночь окутывала пространство загадкой, а небесный фонарь разливался повсюду белым сиянием. Ещё днем Леонид боялся закрыть дверь вагона, чтобы не остаться во мраке, но теперь, когда воцарил кромешный сумрак, он не ужасался его – окно в бесконечность оставалось открыто. Ничто не могло помешать созерцанию вечности. Но время неутомимо тянулось за поездом, и ветер, маня за собой, ласкал небритое лицо мужчины; а плавный стук колес убаюкивал и клонил в сон. Рогов не заметил, как закрылись его веки, и тело отдалось власти Морфея. Последние минуты покоя гасли, и глава семейства даже не подозревал, какой же ужас грядет с новым рассветом…
Сон подкрался незаметно, прошел через сотни образов, и, одурманив чувства, написал картину. Леонида настигло пугающее видение. Языки пламени вздымались вверх, колыхались, как ветви деревьев в сильную бурю, и извивались, подобно змеям; а небо сделалось алым, и угольный дым громадной тучей клубился в воздухе. Кто-то истошно кричал от боли, и его голос будто сливался с миллионами таких же воплей, которые вместе создавали страшный гул. Чудилось, вся природа подчинилась рыданию и в молчании плакала горькими слезами. Но странным образом не было дождя, ни одна капля не падала с купола неба; и всё живое беспомощно превращалось в пепелище. Последнее, что отпечаталось в сознании Рогова – был корчащийся в зареве пожара силуэт, прибитый к полыхающему кресту.
Мужчина проснулся от громкого звука и чуть не вывалился из поезда: он до утра проспал сидя у открытой двери вагона, которую так и не закрыл. Леонид, покачнувшись вперед, отпрянул всем телом назад и завалился на спину. Его сердце екнуло от испуга, а в глазах резко потемнело – то, что должно было быть лучиком света, чуть не оказалось смертельной ошибкой. Когда Рогов обернулся, то увидел, как в углу вагона плачет сын, со страхом цепляясь за шею матери.
Мальчик пробудился с явным расстройством, будто его детское воображение всю ночь рисовало кошмары. Но краснота век, бледность щек и тускло-зеленый оттенок кожи говорили ещё и о болезни. Какой-то гонец смерти оказался у порога сердца и нетерпеливо застучал в алые врата. Ребенок, лежа на коленях матери, боязливо всматривался в её усталые от бессонницы глаза и сквозь слезы осипшим голосом повторял:
–Мама, мне больно, голова болит…
– Тише, тише… Не кричи. Что такое? – медленно выговорила она, и, нехотя положив руку на лоб мальчика, вдруг ужаснулась и словно впервые за долгое время проснулась. – Господи, да у тебя жар! Нужно срочно дать таблетку! Леня, иди сюда!
Рогов быстро подбежал к ним и недоумевающе развел руками, как бы пытаясь что-то мгновенно сделать, чтобы всё вернулось на свои места. Он всегда терялся в подобных ситуациях: они вынуждали возвратиться к реальности, от которой ему втайне хотелось сбежать. В тот миг жена вдруг представилась Леониду какой-то карикатурой, и все её слова и жесты звучали и выглядели наигранно и неправдоподобно. Это лишь усилило смятение и единственное, что смог тогда сказать Рогов, было:
– Вот, подложи ему под голову мою рубашку. Сейчас, сейчас… Только без паники! Всё образуется, главное не нервничать и сохранять спокойствие.
Мужчина, расстегнув дрожащими руками пуговицы, стал снимать бордовую рубашку. А мальчик всё не переставал плакать и впиваться пальцами в шею матери, которая вдруг прошипела:
– Ты что не брал с собой никаких лекарств?!
Леонид встрепенулся и зачем-то схватился за карманы штанов, а после недоумевающе обвел глазами весь вагон. Помещение выглядело абсолютно пустым – только голые стены, крыша и открытая дверь окружали семейство. Так было и раньше, но почему-то именно в то мгновение вакуум показался неестественным, безобразным и словно угрожающим расправой. Он точно взирал невидимым оком из ниоткуда, с обреченностью и зверским равнодушием выбирая новую жертву.
– Мы не брали с собой никаких вещей. Но это не страшно, ведь дома у нас есть всё, что нужно. А по моим расчетам мы вот-вот доберемся, так что давайте просто немного потерпим, – твердо сказал Леонид, и мальчик замолчал, с надеждой взглянув на отца. – Вот, всё-таки подложи ему под голову рубашку.
– Это всё из-за тебя. Я же просила закрыть дверь, – сказала темноволосая женщина, спустив мальчика со своих колен на дощатый пол. – Вот теперь его продуло. Этого ты добивался, а?
Леонид, брезгливо щерясь зубами, промолчал, а затем подошел вплотную к двери. За ней уже показался ярко-пунцовый рассвет, и при его виде Рогов снова замешкался. Лучи солнца, царапая аквамариновое небо, вылезали из-за горизонта, и все необъятные поля окрашивались в какой-то апокалиптический, дикий цвет. Казалось, подстреленное солнце, обливаясь кровью, неслось всю ночь со страшной вестью, но, чуть не добежав, рухнуло на сырую землю и погибло. Мужчина с трудом взялся за ручку двери и в оцепенении замер, подняв завороженные глаза к роковому рассвету.
– Сколько тебя просить! Это что так сложно?! – вновь раздался женский голос, а за ним тихий плач ребенка.
Рогов, сделав большое усилие над собой, захлопнул дверь. Несмотря на утро, в вагоне стало темно, как в погребе. И вся жизненная сила словно покинула Леонида, который в истощении души побледнел и опустил взъерошенную голову. А шум колес вдруг перестал быть слышен, и вагон, будто паря в невесомости, понесся в бездонную пропасть.
С тех пор, чем дольше длилась поездка, тем загадочнее становились пассажиры товарняка. Чернота не отступала, и они не могли высмотреть лиц друг друга сквозь угольную мглу. А происходящее обретало всё более нереальный, фантастический облик, какой бывает лишь во сне. Вся семья ощущала эту липкую атмосферу, но не могла ничего поделать – она была подобна умирающему организму, который отказывался бороться с нависшей болезнью.
Леонид лежал в одиночестве, уткнувшись лицом в стену. Он изредка слышал всхлипы своего мальчика, и ему становилось дурно от этих звуков – они, как голодные звери, свирепо вгрызались в сердце и никак не могли его проглотить. И время словно остановилось, и трудно было сказать – прошла минута, день, месяц или целый этап бытия сделал круг, и всё вновь повторяется в нескончаемый раз. Однажды впотьмах к Леониду пришла жена. Она украдкой приблизилась и легла подле мужа и так пролежала, будто бы целую вечность, а после коснулась его плеча и сказала:
– Ему так плохо. Скажи мне, умоляю, скажи, когда мы приедем? Сколько ещё ждать?
Мужчина повернулся к ней и, пытаясь разобрать очертания супруги в вырвиглазной темноте, с надрывом произнес:
– Сколько великих умов билось об стену, чтобы понять это. А мы, обычные обыватели, едем и едем куда-то и вроде уверены, что знаем куда, но почему-то, чем дольше живем, тем эта убежденность становится всё обманчивее и ненавистнее. Сколько уже прошло с того дня, как мы сели в этот поезд?
Жена Рогова задумалась, и её мысли зароились в голове, как торфяная мошкара на вечернем болоте. Она уже хотела что-то сказать, но не смогла, и вдруг непонятное изумление и страх окутали разум. Леонид, не дожидаясь ответа, поднес указательный палец к горящим губам супруги и прошептал:
– Тсс… Я и так всё знаю, можешь ничего не говорить. Ведь мы всю жизнь едем в этом поезде, не так ли?
В темноте послышался какой-то шорох, а после стих. Рогов припадочным взором выжигал жену, и далекий, ещё призрачный гнев засиял внутри него. Вся накопленная злоба за равнодушие и безучастие близкого человека зароптала в каждой клеточке тела. И, когда Леонид уже ощутил накал вырывающихся эмоций, жена бросилась к нему на грудь и заточила его в крепкие объятия. Она сразу же заплакала, и тяжелый, истошный, но глухой вопль раздался по всему вагону.
– Это всё я виновата. Прости меня. Как долго ты терпел. А я… Я просто мучила вас всех… – заморосил по воздуху женский голос. – Но если я скажу тебе, в чем же проблема, ты возненавидишь меня и будешь прав, тысячу раз прав! Такое нельзя простить, и нет мне прощения. Я это знаю… О таком даже подумать невозможно, не то что вслух сказать!
Рогов сразу же остыл и, как уязвленный преступник мысли, потерял нить между мотивом и эмоциями. Он прижался к жене и, почувствовав биение её сердца, проникся той болью и правдой, что оно хранило. Нечто трогательное и робкое невидимым узлом связывало в тот миг двух напуганный людей – что-то отдаленно похожее на любовь, но не лишенное зависимости, настигло обоих узников вагона.
– Если бы ты знала, какие мысли в последнее время посещают и меня... О, тебя бы это напугало, но это уже мой крест и только мне его нести. Я ко всему готов, так что рассказывай раз начала. Ни одна семья не может быть счастлива, когда в ней живет тайна. Я не стану осуждать и злиться… Расскажи всё, что так мучает и не дает покоя. Побудь хотя бы раз за столько лет cо мной настоящей! – сказал Леонид, морщась и переходя то на шепот, то на громкие тона.
В очередной раз во мраке донесся странный шорох и сразу же стих. Сдерживая раскаты душевных порывов, заплаканная женщина стала рассказывать; и в каждом её слове звучала тяжелая правда, так долго пробывшая в плену лжи. Рогова путалась в словах и мыслях, и речь становилась хаотичной и невнятной. Из этого неясного наброска откровения показалось воспоминание об отце – потаенном грузе сознания, который, будто бы тихо гниет на дне колодца, но всё равно отравляет воду. Жена Леонида вспомнила, как в далеком детстве ехала с семьей в поезде, и как один из тех дней оказался для неё настоящей трагедией.
– Это была холодная зима. Мороз стоял ужасный, и я всё дула в заледеневшие ладошки, чтобы согреться. А отец то и дело успокаивал меня, говорил, что осталось подождать совсем не много. Я уже не вспомню, куда именно мы ехали, но папа был так весел, но в то же время серьезен и по-взрослому спокоен. И вот однажды случилось ужасное. Он открыл дверь вагона, из которой повалили хлопья снега, а после исчез. Я помню яркий свет, очертания его широкой спины и больше ничего. С тех пор я никогда не видела отца, – быстро и отрывисто слышался тонкий сопрано.
– Ты же говорила, что твой отец покончил с собой, – изумленно прозвучал грубоватый баритон.
Вновь пронеслось редкое и осторожное шуршание во тьме, резко сменившееся тишиной и тягучим молчанием. Рогова, вытирая слезы с покрасневших щек, продолжила говорить:
– Так мне объяснила моя мать. Я поверила и с тех пор возненавидела смерть. Ведь всё, абсолютно всё обречено на погибель! Даже наш сынок, наш маленький и ни в чем не повинный ребенок… Так странно об этом говорить, но почему-то теперь, когда он заболел, я перестала его ненавидеть.
На этот раз раздался грохот, и спустя мгновение зазвенел отчаянный крик. Оказалось, шаркая непослушными ножками, ходил по вагону мальчик. Малыш, обтекая холодным потом и выставив тощие ручонки перед собой, сновал из стороны в сторону. Должно быть, ему хотелось нащупать родное тело матери, но он почему-то молчал – только его полуоткрытый рот беззвучно подергивался в черной пустоте. Ребенок словно чувствовал, что кроме родного тела, плач которого был слышен, во мраке прячется нечто иное. Словно какой-то злой монстр из сказок наблюдал за ним и только ждал момента, чтобы схватить его и утащить в своё логово. Из-за этого малыш не решался дойти до матери, а только ходил по кругу и в болезненном припадке шатался. В итоге он, лихорадочно передвигая ножками, споткнулся и рухнул на пол, и истошный крик вырвался из его груди.
К ревущему нечеловеческим голосом мальчику из противоположного угла вагона поспешили отец и мать. Они обняли его с двух сторон, но он вырывался, размахивал кулачками и никак не мог успокоиться. И лишь спустя некоторое время под усыпляющие слова родителей угомонился и только тихонько, почти неслышно хныкал. Леонид, ещё не успевший обдумать сказанные женой слова, выглядел слабым и беспомощным как духом, так и телом. Но уже тогда он стал что-то понимать – какую-то важную деталь, способную одолеть свалившуюся, как по злому року судьбы, на его семью беду. Мужчина посмотрел в сторону двери и, еле различая её темный силуэт, сказал:
– Нет, больше так жить нельзя…
Леонид уверенно зашагал к “окну в бесконечность”. Каждый шаг его был непоколебим, а в чернильных зрачках блестела надежда. Мужчина жадно вцепился в дверную ручку – полосы света разом озарили мрак вагона, а солнце ослепило глаза. Рогов, охваченный чувством облегчения, глубоко вдохнул свежий воздух, но вдруг за его спиной прозвенел голос жены:
– Даже не смей! Ты что не видишь, как плохо нашему сыну? Смерти его хочешь? Закро…
– Ты, кажется, сама этого хотела, – резко перебил её Леонид, скаля белые и острые зубы. – А я лишь желаю нам всем счастья, черт подери! Как вы этого понять то не можете?
– Погубить нас собрался. Вот чего ты хочешь! Но я тебе не посмею, слышишь! – грозно и отрывисто воскликнула Рогова и, оставив сына, кинулась на мужа.
Она с воплем набросилась на Леонида и в истерики стала царапать ему лицо, бить его ногами и по-звериному, как мать, защищающая своё потомство, чуть ли не кусаться. Какое-то безумие охватило её – ту, которая ещё совсем недавно беспомощно плакала на груди мужа и обвиняла себя во всех грехах. В одно мгновение светлые чувства переменились агатовой ненавистью и злобой.
После разъяренная женщина ухватилась за приоткрытую дверь. Леонид, сжав ладонями лицо, впал в оцепенение и не мог сдвинуться с места. Но, как только в вагоне стало снова темно, он всем телом оттолкнул жену так, что та отлетела в сторону и с треском ударилась о стену.
– Мама, папа, перестаньте! – ревел мальчик, приподнявшись на худеньких локтях.
Мужчина снова отворил дверь и, ненасытно хватая ртом воздух, высунул голову в проем. Снаружи пылало дневное солнце, зияло голубое небо и сахарные облака висели в вышине. Но панорама уже не казалась такой прекрасной, как прежде. Залитый огненным солнцем пейзаж отчего-то преобразился, и какая-то пугающая деталь замелькала в глазах Леонида. Он судорожно озирался по сторонам, и вдруг его взор остановился – вдали, прямо по направлению пути поезда, застыл в воздухе огромный столб дыма. Не успел Рогов обдумать увиденное, как жена вновь ринулась на него сзади. Леонид обернулся и, схватив её тонкие руки, скрутил их и со злобой повалил супругу на пол.
– Папа, хватит! Маме же больно! – рыдал ребенок, и голубые глаза его стали красными от слез, как у старика.
И только тогда, сидя на жене и заламывая ей руки, Рогов вдруг заметил сына. Объятый трепетом мальчик таращился на отца с таким душераздирающим видом, будто любящий и добрый папа уже не был человеком – словно на голове его выросли черные, смоляные рога. Леонид опешил и словно прочел что-то по обезумевшим глазам сына. Сложно описать какую гамму эмоций ощущал в тот миг Рогов, но ему сделалось плохо и до рвоты от себя противно. Воспоминания из прошлого пронеслись быстрыми и болезненными мыслями, и Леонид, скорчившись и стиснув зубы, наклонился к самому уху супруги и сдавленно прошептал:
– Я закрою эту поганую дверь. Только успокойся, ради сына успокойся…
Кончилось тем, что Рогова зарыдала и перестала сопротивляться. Тогда Леонид отпустил её и обессиленно поплелся к открытой двери. И снова помещение окутала тьма, и поезд, будто летя вне пространства и времени, понесся прямиком в самую бездну. Мужчина, напоминавший приговоренного к казни, лег в угол, уперся лицом в стену и принялся ждать сурового приговора судьбы. И вся молодая семья вновь оказалась в заточении загадочного молчания и странной тоски…
Дом – таинственное пристанище бренной души – был так далек и недоступен, что никто уже не надеялся добраться туда. И лишь всё чаще стали замечать отчаявшиеся люди невидимое, но безжалостное око, непрестанно следившее за ними. Леонид старался не открывать своих грузных век, но даже так зеница бытия находила его, проникала в тело и испепеляла изнутри. Она словно дразнила всех узников вагона тем, что они, в отличие от неё, не способны были видеть. Как к ослепшим при жизни приходило око и, воплощаясь образом в сознании, беспощадно хохотало над ними. Однажды в глубоком унынии и состоянии крайне обессиленном Рогов вспомнил детство. В мыслях он, подсознательно ища защиты, невольно вернулся в постижимую и сокровенную обитель души всякого человека – в его ранние годы жизни. Это сравнимо с желанием сорвавшейся с цепи собаки вновь возвратиться к хозяину, невзирая на понимание того, что тот опять огреет палкой.
Детство Леонида было тяжелым. Однако его семья не страдала от бедности и никогда не опускалась до нищеты. Змей, точивший союз людских сердец, крылся в другом. Отец Рогова был подвержен опаснейшему недугу человека в достатке – скуке. И, чтобы унять эту томительную боль, он пил, и после в нём просыпался кто-то другой – некто, способный на темные чувства, прятавшиеся в обычном состоянии на глубине. В эти времена маленький Леонид боялся отца, который, не зная меры, избивал свою жену. Несчастная женщина стонала, плакала, беспомощно барахталась, как насекомое, придавленное грязным пальцем, пока большие руки хлестали её по лицу и драли волосы. Леонид вдруг явственно припомнил, как подобное произошло прямо в поезде, когда он, будучи совсем ребенком, с семьей ехал куда-то. В тот день отец в очередной раз напился, причем сделал он это как бы втихаря, стараясь остаться незамеченным. Но, когда опустошились бутылки, глаза стали стеклянными, и в них завозилось что-то таинственное и чужое, всё пошло своим привычным чередом. Тогда юный Рогов сбежал из вагона и как-то умудрился залезть на крышу поезда. Он, прикрыв уши руками, чтобы не слышать вскриков матери, долго всматривался в далекое и величественное небо. В тот момент ему ужасно хотелось взлететь и раствориться в нём навсегда – устремиться птицей ввысь и спрятаться за белесыми облаками от тирана отца. Но небеса, маня в свои чертоги, дразнили мальчика и не пускали к себе, будто бы считая, что жалкий человек не достоин их красоты.
Чем глубже погружался Рогов в прошлое, тем чаще он вспоминал поезд. Менялись лишь интерьер, сам вагон и пейзаж за дверью, которая чаще всего была закрыта. И с испугом Леонид неожиданно и в полной мере осознал – в его памяти нет ни одного воспоминания вне этой машины, несущейся неведомо куда по замкнутым рельсам.
– Мы все умрем здесь и только тогда вернемся домой. В этом нет сомнений. Но кто же машинист этого холодного механизма, не знающего милосердия? Или он всего лишь часть машины и сам был изгнан… Да за что же нас заперли здесь!? Почему не выпустят на волю, не освободят от страданий? Род человеческий, как же ты жалок! Смотреть на тебя тошно – живешь сгорающей надеждой! А с ней горят твои дети, женщины, мужчины, старики и семьи всех людей. Всё здесь полыхает! Нет счастья на земле, а небо закрыто, и мы всё прячемся и прячемся во тьме и горделиво стонем. Нас вышвырнули в тело, и теперь одна лишь смерть нас освободит, – стенал Леонид, а на губах его змеилась улыбка. – Ха-ха-ха, рогатый машинист… А ни ты ли единственный, кто нас не бросил? А ни ты ли живешь теперь в каждом из нас и разделяешь нашу участь? Несчастный, бедный машинист, куда же ты нас везешь…По кругу или в пропасть? Хотя одно другому не мешает. Но если всё же рельсы выложены в круг, то значит и смерть нас не спасет. Ха-ха-ха, в таком случае мы все обречены – домой не вернешься ни живым, ни мертвым!
Несколько суетливо, с глуповатым и одновременно серьезным выражением лица, Рогов стал как-то странно потирать ладони и шмыгать носом. Затем он поднялся из своего угла, но застыл в полусогнутом состоянии. Мужчина, напоминая загнанного в клетку зверя, часто заморгал и вдруг невинно рассмеялся, как бы отмахиваясь от колкой шутки. Но тут же по лицу его пробежала судорога.
Со стороны Леонид выглядел комично, но под этой внешней оболочкой крылась лихорадочная, безумная истерика, расползающаяся паутиной по тлетворному рассудку. Весь абсурд жизни заиграл в этом несчастном человеке бурными красками раскаленных чувств. Неожиданно взгляд Рогова сделался жадным и равнодушным, как у преступника, приблизившегося к рубикону совести, и он снова тихонько рассмеялся. Мужчина, зрение которого успело привыкнуть к мраку, теперь мог разобрать всё до мельчайших деталей. И вот его беспутный взор остановился на сыне. Тот в противоположном конце вагона лежал на бордовой рубашке и болезненно поддергивался. Рядом с ним находилась мама – она, прижав сына к себе, тихонько спала глубоким сном любящей матери. Леонид вдруг повернул голову в сторону и, словно обращаясь к кому-то, шепотом произнес:
– О, да это же бедный Йорик. Я знал его, Горацио…
Рогов на цыпочках подкрался к спящему мальчику, а после осторожно взял его широкой ладонью за затылок, будто поднимая с земли прогнивший череп. Ребенок открыл заплывшие и опухшие от болезни глаза, и тут же его плечики сжались от страха – он вновь видел не отца, а какое-то неведомое существо с черными рогами на голове.
– Увы, это не Йорик. Я обознался, Горацио, но судьба его страшней, чем у того шута, – шептал не своим голосом Леонид, на руках которого дрожал мальчик. – Это мой сын. Ему всего семь лет, а он со дня на день должен умереть. Я чувствую, как жизнь покидает его. Но такова правда – всё когда-нибудь умрет. Это всего лишь вопрос времени. Но вот в чем дело, Горацио… Если бы смерть освободила моего ребенка, то я бы сейчас радовался, но смерть – лишь возвращение жизни и страданий. Заново родимся, доиграем свои роли и вновь на корм червям. В этом и заключается весь ужас бытия, ведь получается, что ад уже здесь.
Леонид носил сына из стороны в сторону, ступал аккуратно и мягко, а речь его звучала размеренно и плавно. Но всё в движениях его казалось неестественным, вычурным и до гротеска наигранным. Точно лицо его прятала маска, которая вот-вот должна была слететь и оголить страшную правду. Мальчик всё также молчал, поджав потрескавшиеся губы, и покорно оставался неподвижным. Но неистовый страх то и дело скользил дрожью по его хрупкому телу.
– О, смерть. Её так боятся. Даже самоубийцы, эти жертвы насилия жизни, в последнее мгновение испытывают ужас. Но смерть беспомощна. Бояться стоит вечности. А чего, позволь Горацио спросить, бояться нам, когда мы уже на дне? Но люди этого не хотят признать. Человек – изгнанная жертва. А жертва обречена на вечное хождение по мукам, ведь она готова отдать всё, лишь бы жить пусть даже и в аду. Другое дело мученик… Быть может, у него есть шанс возвратить потерянный дом? Ведь залезть на крест добровольно и насильно – разница большая. Если не замечать этого различия, а смотреть лишь на форму, то Христа смело можно обозначить самоубийцей. Тебе смешно, Горацио? Думаешь, это всё вздор!?
На последних словах Рогов вспылил и произнес их уже не шепотом, а достаточно громко, отчего жена его проснулась. Она тут же заметила, что сына рядом нет. Женщина окинула заспанными глазами помещение вагона, и вдруг побелела от ужаса – недалеко от неё ходило жуткое существо, почти утратившее человеческий облик. Получеловек, полу-зверь носил в своих когтистых лапах мальчика, и говорил что-то неясным, животным голосом. Рогова, не вставая, поползла в сторону закрытой двери. Ей было страшно, и она почему-то решила, что именно так можно спасти сына. Казалось, материнский инстинкт полностью охватил её, и все действия тела диктовал теперь именно он. Но, когда женщина тихонько подползла к двери и уже собралась отварить её, донесся грубый бас:
– Горацио, ты видишь это?! Червяк тянется к свету. Но уже слишком поздно. Вернись во тьму и страдай, как страдала раньше! Созерцание неба – это самообман! Вернись, а то я раздроблю нашему сыну голову!
Рогова замерла, уставившись вытаращенными глазами на рогатого зверя. Сердце её застучало неумолимо быстро, а руки опутал бешеный тремор. Но она дернула ручку двери, и в вагон резко протиснулся яркий, ослепительный свет, озаривший пространство. Леонид взревел не своим голосом, бросил мальчика на пол и тяжелой поступью зашагал к жене. Та, молитвенно сложив руки перед собой, сжалась всем телом перед ликом расправы. А Рогов побагровел, и черная улыбка засияла на его безумной физиономии. Он уже не знал границ и не ведал запретов – рубикон совести остался позади…
Мужчина жадно впился в шею жены, и предобморочная синева, проявившаяся на её лице, только сильнее разожгла в нем вожделенную страсть. Он душил беззащитную женщину и хохотал грохочущим, сатанинским гоготом, свирепо вырывавшимся из его рта. Настало полное затмение рассудка. Беспомощная жертва, как придавленное грязным ногтем насекомое, жалобно ерзала по полу и с каждой секундой слабела; а небеса сквозь распахнутую дверь подсматривали за несчастной семьей и молчали, словно жалкие люди не были достойны их изящества и чистоты.
Гроздья сетевидных вен вздулись на лице Роговой, и она, выпучив глубокие глаза, предсмертно зашипела и забрызгала слюной. Облик начала конца уже предстал перед ней, как вдруг случилось неожиданное – поднялся на ноги бледный, как покойник, мальчик. Он уже не смотрел на родителей: они словно перестали существовать для него. Ребенок глядел в небо, видневшееся в проеме и переливавшееся нежной лазурью. Мальчик с минуту простоял неподвижно, затем поднял свой трясущийся кулачок к небесам и упал ничком на пол. Его голубые глаза помутнели, и он тут же умер – сама смерть застучала в алые врата. Леонид, не разжимая шею жены, обернулся. Рядом с ним лежал лицом вниз ещё теплый труп его сына. По телу мужчины пробежал холод, а руки обомлели. Голова разом закружилась, заходила ходуном, и всё вокруг поплыло – Рогов, оставив жену, завалился на бок и потерял сознание.
А небо всё смотрело на молодую семью, на их невзрачный вагон, на сам несущийся поезд и продолжало молчать…
Пока Леонид находился в обмороке, его мысли бодрствовали. Воспаленный рассудок рисовал фантастические и чудовищные картины. Объекты и предметы в сознании то расширялись, то сужались и делались острыми и жгучими, как раскаленное лезвие; а образы всё наплывали и множились, хаотично сменяя друг друга. Вдруг Рогова во второй раз настигло пугающее и яркое видение – картина огромного пожара, в центре которого горел прибитый к кресту человек. Пламя въедалось в тело мученика и нещадно поглощало чернеющее от ожогов тело. Так же, как и в прошлый раз, был слышен единый вопль отчаяния миллионов людей, но человек на кресте молчал. Он словно не ощущал боли и не ведал страданий. Очертания его лица поначалу были слабо различимы, но после проявилась улыбка, а затем – радостно-блаженный взгляд. Выражение человеческого счастья всё точнее и точнее вырисовывалось, как вдруг Леонид понял, что мученик на кресте – это и есть он сам. Видение крайне поразило Рогова и тотчас привело в сознание.
Как это случается с людьми, пробудившими в себе темные чувства и уже успевшими их истратить, Леонид пришел в относительную ясность ума с внутренней опустошенностью и ощущением, что всё тело покрыто грязью. Только очнувшись, Рогов тут же вспомнил случившееся и вновь закрыл глаза. Ему внезапно стало страшно и очень захотелось, чтобы всё закончилось именно в тот миг и никогда больше не повторялось. Но, как бы Леонид ни жмурился и не задерживал дыхания, гулкий шум колес товарника не затихал. И жизнь, гонимая страхом смерти, продолжала водить свой нескончаемый хоровод. Мужчине ничего не оставалось, как встретиться с ужасом бытия, и он медленно поднялся на ноги.
Первое, что увидел Леонид, его тут же потрясло – его жена, оставшаяся в живых, сидела в обнимку с холодеющим трупом сына. Она прижималась к мальчику, целовала мертвенно-белое лицо и что-то шептала. У несчастной женщины даже не было слез – только безумие, пустота и нежелание верить в произошедшее заполнили всё её естество. Со стороны казалось, что она вовсе не замечает смерти ребенка, а просто чутко сторожит сон своего чада. Но страшная правда, как очень тонкий надрез, не ощущаемый сразу, начинала потихоньку саднить и этим предвещать нестерпимую муку.
“И это всё из-за меня…” – подумал Рогов, с содроганием наблюдая, во что превратилась его семья. Сердце мужчины заколотилось в груди и словно разбилось на тысячи осколков. Но Леонид понимал – он зашел так далеко, что раскаяние уже ничего не значит. Однако Рогов, поддавшись страху от изнеможения души, громко произнес:
Но жена не слышала его и всё шептала и шептала что-то на ухо мертвому ребенку. Тогда Леонид глубоко вздохнул и дрожащим голосом сказал:
– Оставь его! Перестань! Жизнь только и хочет, чтобы мы страдали. А ты возьми и перестань! Подойди ко мне. Я же люблю тебя, мы же семья…
Вдруг Рогова в последний раз поцеловала холодный лоб сына, повернулась к мужу и с надрывом прокричала:
– Ты монстр! Ты чудовище! Вот кто ты!
Не успел Леонид ничего ответить, как она рванула к открытой двери вагона и спрыгнула. Послышался глухой звук, а после череда тихих и частых. Тело ударилось о землю, а после покатилось кубарем, будто бы за невидимую нить, привязанную к беспомощной марионетке, кто-то резко дернул и продолжал тянуть. Леонид подбежал к краю и высунул голову в проем. Его взору представилась чудовищная сцена – жена, ещё несколько раз перевернувшись, cлетела в овраг, пролегавший возле железнодорожного пути. Она упала на мягкую почву и замерла в неестественной и скрюченной позе, а её поломанные руки приобрели какую-то диковинную форму, отчего Леонид чуть вновь не потерял сознание. Последнее, что запомнил Рогов, – это томный взгляд супруги и струйку крови, нежно лившуюся из её рта.
Нахлынула новая волна ужаса. “Больше ничто не держит меня в этом мире. Всё кончено” – промелькнула судорожная мысль в голове Леонида, и он подошел к мертвому мальчику. Тот лежал на бордовой рубашке, которую отец отдал ему ещё в начале пути, и от этого чудилось, что красные языки пламени вылезают из-под него. Рогову было невыносимо больно видеть это. Но он, как преступник, прятавший следы содеянного, всё же взял тело сына за ноги и потащил к открытой двери, а после скинул с поезда. Ударяясь и подлетая, тряпочной куклой покатился по земле маленький труп семилетнего мальчика…
– Прощайте. Я не смог вас уберечь… – полушепотом произнес Леонид и яростно захлопнул дверь.
В очередной раз спасительный свет оставил вагон, и мрак окутал помещение, в котором остался один лишь Рогов. Не успел он сделать и шага, как упал на колени, подобно рабу, подставившему голову под смертельный удар. Упершись лбом в пол и обхватив руками лохматую голову, Леонид всхлипнул; и сквозь скрежет зубов послышался кроткий, внешне скупой вопль. По щекам мужчины потекли слезы, и вся его фигура закачалась из стороны в сторону, как ржавый маятник. Рогов взвинчено стукнул кулаками по полу, но тут же замер. Неподвижный, замурованный человек, напоминавший скорбную статую, широко открыл рот и запрокинул голову. Ему хотелось кричать, но он не мог – обнажился во тьме его черный зев, но голос словно высек кто-то невозмутимый и беспощадный. Рогов, как немой узник, уставился в потолок темницы и безудержным воплем молчал. И вдруг он заметил безжалостное и равнодушное око – оно глядело сверху прямо на него и в безмолвии своем смеялось. Подлым и беззвучным глумлением блестела белая зарница неба, похожая на яркую и единственную звезду всего непроницаемого, бесконечно чужого и зловещего космоса. Она пришла за своей последней жертвой, чтобы ещё не раз узреть несчастного человека, чьё пребывание зиждется на вечном и загадочном проклятии всякого живого существа.
– И вот настал мой черед. Ты пришел за мной. Забрал жену, сына, а теперь принялся за меня, чтобы повторить это ещё множество раз. Это твое гадкое развлечение, да? Сослал нас сюда, чтобы с садисткой отрадой глядеть на муки собственного творения? Дал нам способность выбирать и обрек на вечный ад. Жена моя презирала смерть и видела её в сыне, а потому втайне желала его убить. Но она любила его, как всякая мать любит свое дитя. И это не её вина, а твоя! Сделал нас жертвами и выставил всё так, будто бы мы сами в этом виноваты! Когда Адам и Ева вкусили плод, ты скинул их в бездну. Но почему они сделали это? Потому что ты дал им возможность выбора, – навзрыд говорил Леонид и трепетал то ли от страха перед ликом божественного, то ли от торжества своего ничтожества. – Я теперь кое-что понял. Рогатого машиниста, который нас всё везёт куда-то, на самом деле не существует. И мне кажется, тебе придется остановить этот чертов поезд и высадить меня. Мы, люди, и есть этот рогатый машинист. Каждый из нас! Так что мой путь окончен! Я больше не желаю пресмыкаться и быть твоей жертвой и потому, раз способен выбирать, приказываю этому поезду встать!
И поезд стал тормозить. Раздался скрипящий и свистящий звук тяжелой машины. Колеса с лязгом царапались о рельсы, высекая искры и в каком-то металлическом спазме уменьшая скорость вращения. Леонид впервые ощутил подлинную силу своего “я”, с которого словно слетели черные рога, железные оковы и тугие цепи. И всё в Рогове содрогнулось от ощущения величия момента, веявшего подлинной свободой и истинным концом страданий. Товарняк грохотал, метался, словно не желая останавливаться и выпускать своего узника, но всё было кончено. Поезд с тяжелым рычанием остановился.
–Я готов принести себя в жертву, – твердо сказал Леонид и распахнул дверь вагона, который всегда был не более чем тюрьмой. – Пора!
Сразу почувствовался запах едкой гари и привкус пепла во рту. А небо, отраженное в зрачках Леонида, было алым, как только что выпущенная кровь. Мужчина вышел из вагона. Вдали, на выжженном поле, горело большое деревянное здание, чем-то напоминавшее высокое дерево с давно прогнившими корнями. Рогов, забыв про всё, непоколебимо зашагал к нему, с каждым шагом ощущая жар в ступнях, – раскаленным углем была покрыта вся земля. Загрохотал позади поезд и вновь двинулся в путь, но Леонид даже не обернулся на звук: он достиг конечной станции и теперь возвращался домой. Его путь был окончен.
Убивая в себе природу и страх, порожденный ею, ступал и изгибался Леонид так, будто бы на тощей спине его лежал огромный крест. Но, несмотря на всю тяжесть, мученик смеялся. И даже черный дым, тянувшийся к нему угольной рукой и мозоливший глаза, не мог стереть подлинную улыбку с лица Рогова. И словно двигался он к объятому огнем зданию, как по скорбному пути на гору Голгофу.
– Мироздание горит. Всё горит, всё полыхает! – задорно и с детской наивностью рассмеялся Леонид, стараясь не сбавлять ход.
И чем ближе подбирался он к своей цели, тем отчетливее стали доноситься странно-болезненные голоса – какие-то визжащие и отчаянно- скулящие вопли. Слышно было и то, как возмущается природа, гулким ветром сновавшая из стороны в сторону. Но от этого только больше пламенела конструкция, и громче делались крики. Маленький человек брел по раскаленному полю, и какое-то окрыляющее чувство всё сильнее захватывало его, просачивалось в душу и с нежностью обволакивало израненное сердце. Содрогался мир, рушился в объятиях апокалиптического огня, а Леонид робко улыбался. В нём уже не осталось страха, и жизнь покорно останавливалась: ей больше незачем было держать в плену и отравлять этого человека.
– Вот я и добрался, – торжественно произнес Рогов, подходя к горящему дому. – Как же долго я существовал, чтоб посмотреть на всё со стороны. Быть или не быть… Теперь я точно знаю ответ.
Гигантский пожар, над которым громоздилось пунцовое и молчаливое небо, был невероятно страшен. Горел дом, и из него извергался безумно-бешеный крик – истошный плач всего живого. Из распахнутых окон здания вырывались языки пламени, а из раскрытой двери – багровые волны огня. Всю постройку пожирала сокрушительная стихия, ненасытно вгрызалась в каждую её часть и шипела, извивалась, как ядовитая кроваво-рубиновая змея. Казалось, здание сгорало дотла уже множества раз, вновь конструировалось и превращалось в пепел. А небесное око, не желавшее пролить слезы дождя и остановить этот ужас, снова и снова упивалось мытарством рабских душ и с ледяной жестокостью молчало.
Леонид с ликованием смотрел на свой родной дом, на людей и всех живых существ. Сердце мужчины распирало от горя и радости, и он возвышенно и нерушимо сказал:
– От власти ада искуплю я себя и от страха смерти избавлюсь. Смерть! Где твоё жало? Ты больше не заставишь меня ходить по кругу. Ад! Где твоя победа? Я больше не зависим от тебя. Небо, возьми моё тело на откуп. Раскаяния в том не будет у меня!
И Рогов зашел в растворенную дверь. Огонь, словно открыв багряную пасть, поглотил его целиком. Зазвучал искрометный, неистовый вопль Леонида, но он не сливался с миллионами других – в нём не было боли и не существовало страданий. Радостью свободы и вечного счастья звучал жертвенный крик, но вскоре стих, прекратился, навсегда покинув этот изуверский мир.
Дом продолжал гореть, а поезд – катиться по замкнутым рельсам. Всё живое убегало от смерти, продолжая вечную пляску мук. И не от кого было ждать спасения, любви и руки помощи. Но мученик спустя долгие годы скитаний всё же обрел потерянный дом – на землю Леонид больше не вернулся…