Мой сын был стрелком в школе Колумбайн

По просьбе moloko plus Саша Старость перевела выступление мамы Дилана Беннета Клиболда на конференции TED Talk, которая состоялась в ноябре 2016 года в Палмспринг, Калифорния.

Сью Клиболд

перевод Саша Старость

иллюстрации Ираклий Рамишвили

Последний раз я слышала голос своего сына, когда он уходил в школу ранним темным утром. Он произнес всего одно слово: «Пока». Это случилось 20 апреля 1999 года. Чуть позже, тем же утром, мой сын Дилан и его друг Эрик убьют двенадцать учеников и одного учителя в школе Колумбайн. В общей сложности они ранят еще более двадцати человек, прежде чем покончить с собой.

Тринадцать ни в чем не повинных людей погибли, их родные и близкие пережили чудовищную травму, многие участники событий в Колумбайн получили обезображивающие ранения или остались инвалидами.

Масштабы такой трагедии невозможно измерить только количеством смертей и ранений. Нет никакого способа оценить психологический ущерб, нанесенный людям, оказавшимся в школе в этот день, или спасателям и волонтерам. Мы не сможем адекватно осознать последствия стрельбы в школе Колумбайн, особенно если учесть, что это событие стало примером для многих и многих других школьных стрелков, совершивших собственные преступления.

Колумбайн напоминает мне приливную волну, которая в конце концов разбилась о берег. Но потребуются еще годы, прежде чем локальное коммьюнити и общество в целом смогут осознать ее разрушительную силу.

Мне самой пришлось потратить годы, чтобы смириться с наследием, которое оставил мой сын.

Чудовищная жестокость, которой ознаменовались последние мгновения его жизни, показала мне, что он совсем не тот человек, которого я знала.
Впоследствии люди часто задавали мне один и тот же вопрос: «Как ты могла не знать? Что же ты за мать?»

Я тоже задаю себе этот вопрос. До стрельбы я считала себя хорошей матерью.

Я думала, что помогаю своим детям стать заботливыми, здоровыми, ответственными взрослыми. Это было главнейшей целью моей жизни.
Трагедия убедила меня в том, что как мать я провалила свою задачу. Отчасти именно чувство провала и привело меня сегодня на эту сцену.

Не считая отца, я была человеком, который знал и любил Дилана больше всех. Если кому-то и следовало заметить, что с Диланом что-то происходит, это должна была быть я. Верно?

Но я понятия ни о чем не имела.

Сегодня я здесь, чтобы поделиться с вами опытом. Каково это — быть матерью человека, который убивает и причиняет боль? Годы спустя после трагедии я продолжала копаться в своих воспоминаниях, пытаясь понять: что же именно я сделала не так? Где я облажалась?

Но оказалось, что простого ответа на такой вопрос нет. Я не смогу дать вам готовых решений. Все, что я могу сделать, — это поделиться тем, что мне удалось узнать.

Когда я беседую с людьми, которые не знали меня до стрельбы в Колумбайн, мне всегда приходится сталкиваться с тремя трудностями.

Во-первых, каждый раз, когда я захожу в комнату, я не могу предсказать, есть ли там кто-то, потерявший близких из-за моего сына. Поэтому мне очень важно начать с того, что я осознаю, сколько страданий принес людям член моей семьи, и, раз его самого здесь нет, мне придется отвечать за него. Я хочу попросить у всех вас прощения за ту боль, которую мог причинить вам мой сын.

Вторая сложность, с которой я сталкиваюсь, заключается в том, что мне приходится просить понимания и даже сочувствия каждый раз, когда я называю смерть моего сына самоубийством. За два года до смерти он писал в своем блокноте, что режет себя. Он говорил, что живет в бесконечной агонии и надеется найти ружье, чтобы наконец покончить с жизнью. Ни о чем подобном я не догадывалась до самой его смерти. Я увидела эти записи только через два месяца после стрельбы.

Когда я называю его смерть самоубийством, я не пытаюсь преуменьшить жестокость, с которой он ушел из жизни. Я просто пытаюсь понять, каким образом его суицидальные мысли привели к идее о массовом убийстве.

Я прочитала множество литературы и общалась с самыми разными экспертами, и теперь мне кажется, что он участвовал в стрельбе не потому, что хотел убивать, а потому, что хотел умереть.

Третья проблема, которая возникает, когда я обсуждаю убийства и самоубийство, совершенные моим сыном, состоит в том, что каждый раз, затрагивая тему психического здоровья, или здоровья мозга, как я предпочитаю его назвать, я тут же неизбежно касаюсь темы насилия.

Последнее, что мне хотелось бы сделать, это укрепить вас в уже существующих предрассудках вокруг психического здоровья. Только очень маленький процент людей с психическими расстройствами проявляет жестокость по отношению к другим людям. И тем не менее 75—90 процентов людей, совершающих самоубийство, страдают от какого-то психического расстройства. Вам отлично известно, что наша система здравоохранение устроена так, что не может предоставить помощь всем нуждающимся. К тому же не у всех людей с деструктивными мыслями симптомы соответствуют критериям какого-то конкретного диагноза. Многие из тех, кто регулярно страдает от приступов агрессии или ощущения безнадежности, так никогда и не попадают в поле зрения психиатров, не получают необходимого лечения.

Зачастую мы узнаем об их существовании, только когда наступает так называемый поведенческий кризис. Если официальные оценки верны, и действительно один-два процента самоубийств включают убийство другого человека, значит, когда количество самоубийств в популяции растет, количество расширенных суицидов тоже будет расти.

Я хотела понять, что же происходило в голове у Дилана перед смертью. Поэтому я обратилась за ответами к тем, кто пережил самоубийство близких. Я занялась исследованиями, работала волонтером на благотворительных акциях и при любой возможности разговаривала с людьми, пережившими попытку суицида или суицидальные состояния. Однажды моя коллега услышала, как я обсуждаю все это с другим человеком, и в итоге у нас состоялся очень важный разговор. Она услышала, как я говорила, что Дилан не любил меня, потому что иначе он бы не совершил такой чудовищный поступок.

Она дождалась, когда я останусь одна, извинилась, что стала случайным свидетелем моего разговора, и добавила, что я не права. Она рассказала, как была молодой матерью-одиночкой в тяжелейшей депрессии, с тремя детьми. Ей пришлось лечь в больницу, чтобы обезопасить себя и близких. В то время она была уверена, что ее детям будет гораздо лучше без нее, поэтому она спланировала самоубийство.

Она убедила меня в том, что в мире нет ничего сильнее материнской любви, что она, конечно же, любила своих детей больше всего на свете. Но ее болезнь заставила ее поверить, что они станут гораздо счастливее без нее. От нее и других таких, как она, я узнала, что на самом деле мы не принимаем никакого «решения», не делаем «выбора» в пользу суицида. Мы выбираем машину, на которой ездим, выбираем, куда сходить в субботу вечером. Но человек, находясь в тяжелом суицидальном состоянии, нуждается в немедленной медицинской помощи. Мышление такого человека нарушено, он теряет способность адекватно оценивать ситуацию. У него больше нет доступа к инструментам для такой оценки. И пускай он может составить план или вести себя логично, его восприятие и понимание истины искажены болью. Эта боль сама интерпретирует окружающую реальность. Многие люди умеют скрывать тяжесть своего состояния, и нередко на то есть причины.

Среди нас тоже немало людей, которым знакомы суицидальные мысли, но не у всех они отличаются таким постоянством, не все переходят к планированию. А ведь именно эти признаки являются симптомами патологического процесса. Как и с любой другой болезнью, острое суицидальное состояние необходимо распознать и вылечить прежде, чем оно унесет жизнь.

Смерть моего сына была не просто самоубийством. Он совершил массовое убийство. И мне нужно было понять, как его суицидальное мышление превратилось в мышление убийцы. Исследований на эту тему очень мало, простых ответов не существует. Да, вероятнее всего, у него была депрессия. Да, вероятно, у него был определенный психотип: перфекциониста, полагающегося только на себя. Да, возможно, поэтому он и не обратился ни к кому за помощью. В школе он пережил некоторые травмирующие события, из-за чего чувствовал себя неправильным, униженным, разъяренным. К тому же у него была сложная дружба с мальчиком, разделявшим его чувства и отношение к миру, его ярость и отчуждение. С мальчиком, у которого было много психологических проблем, который был контролирующим, фантазировал об убийствах. Вдобавок ко всему, именно в этот момент, когда Дилан был настолько нестабилен и чувствителен, он смог получить доступ к оружию. В нашем доме, правда, оружия никогда не было. Но выяснилось, что семнадцатилетнему подростку до ужаса легко получить его на руки. Причем как легально, так и нелегально, но главное – безо всякого разрешения от меня. И сейчас, спустя 17 лет и после множества других инцидентов со школьной стрельбой, проблема никуда не делась. Купить оружие по-прежнему элементарно.

Поступок Дилана разбил мое сердце, и, как это часто бывает с травмой, полностью подчинил себе мое тело и душу. Через два года после его смерти у меня диагностировали рак груди. А спустя еще два года у меня начались проблемы с психикой. Помимо непрекращающегося страдания мне приходилось жить с ощущением постоянного страха. Я панически боялась случайно столкнуться с членами семей погибших. Я боялась преследований медиа. Боялась наткнуться на разъяренных людей. Мне было страшно включать новости. Я боялась услышать, как в новостях меня называют ужасной матерью или отвратительным человеком.

У меня развились панические атаки. Первый приступ произошел через четыре года после стрельбы. Нужно было дать показания, а значит, снова встретиться с семьями погибших лицом к лицу. Второй приступ случился через шесть лет после стрельбы. Я готовилась к своему первому публичному выступлению на тему расширенного суицида. Оба эпизода длились несколько недель, это не были короткие приступы. Они настигали меня повсюду: в офисе, в хозяйственном магазине, даже в кровати, когда я читала книгу. Мое сознание внезапно закручивалось в спираль абсолютного ужаса, и как бы я ни пыталась успокоиться или убедить себя, что все в порядке, ничего не работало. Мой мозг словно пытался свести меня в могилу. Страх перед чувством страха заполнил все мое существо. Тогда я наконец смогла получить непосредственный опыт проживания психического расстройства, я поняла, что такое жить с нарушенным сознанием. Именно в этот момент я и стала настоящим самоадвокатом. Постепенно нормальная жизнь вернулась ко мне, не без участия врачей, психотерапевтов и практик самопомощи. Хотя, конечно, нормальная жизнь в моем случае — это относительное понятие, учитывая обстоятельства.

Теперь, когда я оглядываюсь на прошлое, я, кажется, понимаю, что моему сыну потребовалось два года, прежде чем он стал абсолютно дисфункциональным. Этого времени было бы более чем достаточно, чтобы ему помочь, если бы кто-то знал, что он нуждается в помощи. Если бы кто-то знал, что делать.

Каждый раз, когда меня спрашивают, «как ты могла не знать?», меня словно бьют в солнечное сплетение. Это звучит как обвинение и провоцирует мое чувство вины, ведь сколько бы терапии я не получила, мне никогда не избавиться от этой боли полностью. Но вот что мне удалось понять: если бы любви было достаточно, чтобы спасти кого-то от суицида, самоубийства бы почти прекратились. Но любви недостаточно. И суициды продолжаются. Сейчас это вторая основная причина смерти молодых людей от десяти до тридцати четырех лет.

Четырнадцать процентов американских подростков признаются, что составляли план самоубийства в последний год. Я поняла, что как бы мы ни хотели верить, что все под нашим контролем, в действительности мы не можем знать или контролировать все, что наши близкие думают или чувствуют. Наше упрямое убеждение, что мы не такие, как все, что наши любимые люди никогда и не подумают причинить вред себе или другим, и есть причина, по которой мы пропускаем то, что спрятано на самом видном месте. И когда наши худшие предположения подтверждаются, мы должны научиться прощать себя за это незнание. За то, что не задавали правильных вопросов. За то, что не нашли правильного лечения. Но мы всегда должны предполагать, что наши близкие могут страдать, вне зависимости от того, что они нам говорят или как себя ведут. Всем своим существом нам следует прислушиваться к ним, не осуждая, не навязывая решений.

Я знаю, что буду жить с этой трагедией, а точнее, с этими трагедиями, до конца своих дней. Я понимаю, что для многих моя потеря несравнима с тем, что пришлось пережить семьям погибших. Моя боль не облегчит их боли. Я осознаю, что есть и те, кто считает, что у меня нет права на страдание и боль, что единственное, на что я имею право, — это жизнь в бесконечном покаянии. В конечном итоге все, что я узнала, сводится к одному: трагедия в том, что даже самые бдительные и ответственные из нас могут оказаться не в силах помочь. Но во имя любви мы никогда не должны прекращать попытки познать непостижимое.