Я знаю, век уж мой изверен
Свадебный марш Валерия Медведева, как Фраевские Сказки старого Вильнюса, хочется цитировать чуть больше, чем полностью – дачные диалоги артистической среды 70-х годов напоминают мне нашу эстетную переписку с Дарьей Олеговной:
– Ты знаешь, – шепнула Жозефина Валентину, – я иногда думаю: когда репетирую или танцую или когда сплю, как же в это время с любовью? Она что, исчезает на это время? Валентин подумал и сказал: – Нет, не исчезает, – и тихо объяснил, что он понимает под этим «не исчезает»: – Это как звезды на небе, их видно ночью… Ну там Альфу Центавра, Бетельгейзе или Венеру, а днем их не видно, но ведь они все равно есть, они все равно на небе: и Альфа Центавра, и Венера, и Бетельгейзе.
Последний раз я читала его в детстве, ругаясь и умирая со скуки от внутренних монологов главного героя, все хотелось докопаться, наконец, до причины, по которой Юла его бросила, а сейчас смотрюсь в роман как в зеркало и совершенно не обращаю внимания на сюжетную динамику – полгода назад, как и всю мою жизнь до этого, я терзалась теми же вопросами, что и он, и, наверное, вечно буду воевать за то, чтобы не было никакой «подлой тайны, чтобы все грустно и ясно, как осенью в саду, когда все деревья без листьев».
Кем вы были, Валерий Владимирович, что за полвека до меня так все поняли, так тонко рассказали мне про мои мятущиеся эмоции? Я слышу отзвуки вашей прозы в романах Полякова, а ваши описания карикатур Валентина, напоминают мне рисунки Камиллы из Просто вместе Анны Гавальды – возможно ли, что ее русские гены выстроились каким-то мостиком в ноосферу, откуда через вас, гениев, приходят на нашу грешную землю воплощенные в печатных знаках вибрации высших миров?
«Вы, может быть, не верите, что я гений, тогда я вам сейчас докажу», – сказал я и нарисовал лавку художников, где продавец торгует лавровыми венками, как кепками, и на венках даже размеры голов проставлены: 55, 55, 56, 57… (В.Медведев)
Чуть дальше на полке Камилла увидела последний альбом Семпе. Она развязала шарф, сунула его в рукав и зажала пальто между коленями, чтобы насладиться книгой со всеми удобствами. Она переворачивала страницы медленно, раскрасневшись, как это всегда с ней бывало при встречах с Семпе, от волнения и удовольствия. Она обожала их, великих мечтателей, четкость линии, выражение лиц, маркиз из предместья, зонтики старушек и невероятный лиризм ситуаций. Как он это делал? Где находил сюжеты? Вот свечи, кадильницы и огромный барочный алтарь его любимой маленькой церкви. На скамье в глубине церкви сидит женщина и говорит по сотовому, прикрывая рот ладошкой: Алло, Марта? Это Сюзанна. Я в церкви Святой Евлалии. Хочешь, чтобы я попросила о чем-нибудь для тебя? (А.Гавальда)
Какое-то непередаваемое цветаевское чувство диалога с давно ушедшей родной душой, помните ее стихотворение Бабушке? – Бабушка! – Этот жестокий мятеж в сердце моем – не от вас ли? И только я ловлю себя на этой мысли, как он пишет диалог Наташи и Валентина про до диез верхней октавы, из которого ни один гугл не осилил первоисточник, потому что он оттуда же, из нематериальных сфер:
А Наташа ткнула пальцем в самом конце клавиатуры и прошептала: – Не знаю, вы меня поймете Иль это понимаю я, И на невероятной ноте самоубийство соловья… Сказала и еще раз тронула пальчиком «невероятную ноту». Нота родилась, пожила некоторое время в воздухе и умерла. – Это ты про папу? – спросил я. – Ну знаешь… Это Марина Цветаева про Маяковского.
Я знаю, век уж мой изверен, из-вер-ен – Медеведев был вдвое старше Пушкина, когда поправил эту строчку, встреть Онегин Татьяну на закате жизни, он наверняка бы так и сказал. Как жаль, что разговор с ушедшими возможен только в ретроспективной форме, а то бы я, как Левий Матвей, ходила и записывала диалоги Великих из разных эпох друг с другом, глядишь, и вырвались бы мы тогда из постмодернистского тупика к новому культурному Ренессансу.
А пока еще поблуждаем в пустыне в ожидании дождя, который грянет как свадебный марш, марш вечного обновления жизни и вечного ее продолжения.
