Болит.

1920е годы оставили нам две величайшие загадки русской литературы: действительно ли Ильф и Петров написали авантюрный роман “12 стульев” и уверовал ли платоновский рыбак в смерть, бултыхаясь на дне озера Мутево. И вот не минуло и столетие, и однозначных ответов мы не получили, а русский человек в Монреале уже озадачен другими вопросами: отчего сердце кликает да больно дышать. Но постойте — если больно дышать, то нужно пойти в пустыню и говорить с перелётными ветрами, этому нездоровью Сологуб ещё до основания журнала “Огонек” предложил действенное лечение. Правда. А с сердцем что? Ну вот у Ходасевича глухо билось, у Брюсова глупило, у Северянина тоской кольнуло, у Иванова тянуло, у Бальмонта увлекалось, да у того же Сологуба только дрогнуло да и то от радости, и ни у кого не кликало. А может оно и не кликает, а квохчет или клокочет, а может тренькает и хлюпает или вовсе буркает? Осознав, что задача определенно требует нетривиального междисциплинарного подхода, я записался на приём к университетскому врачу.

Лишь слова обращают текущее чувство в мысль, оттого размышляющий человек беседует. Беседовать самому с собой — это искусство, беседовать с другими — забава, подбирать звукоподражательный глагол для описания производимых сердечной мышцей обертонов — задача посерьезнее подбора квартиросъемщика, соответствующего представлениям о “приличном человеке”. Тот врач он не из простых. К нему третьекурсник с самоподозрением на СДВГ и просроченными дедлайнами, а у доктора хитрый взгляд и список побочек. Ему про мигрени — он: “Ибупрофен”. Ты ему про воспаленные узлы, он тебе про рецидив ветрянки в 30 лет. Крепкий орешек. Я тоже, знаете ли, натертый калач, поэтому подготовился заранее — выписал себе в заметки синонимы. Список вышел не объемнее словаря Эллочки Людоедки. Но всё-таки лучше, чем ничего. Пойду. Пришёл. Волнуюсь. На стенах плакаты о здоровом питании, в мисках презервативы размеров XL. Час от часу не легче. Называет имя, узнаю в нём свое, шагаю к распахнутой двери. Успеваю подумать: ну за смол-ток успею настроиться и перевести дыхание, сбитое одышкой, а там можно будет и армянский анекдот рассказать, шевелившийся в голове, как ребенок во чреве матери. Не успеваю додумать. На что жалуетесь? Голос его прозвучал мелодично, но спеться нам было не суждено. Всё же дуэль.

Начинаю (*привожу в полупереводе*)
Я: “Click”.
Он: “интересно”
Я: “Growl”.
Он: “забавно”
Я: “Clatter”.
Он: “wow”
Я: “Gurgle”.
Он: “ну это должно быть ваш гастрит”
*вспоминаю, что по эмпатически-экономическим причинам имитировал гастрит. сдаю назад*
Я: “Bounce”.
Он: “курьезно”
Я: “Bubble”.
Он: “чудно”
*тут я уже не могу вспомнить продолжение ряда и просто в отчаянии оброняю*
Я: “да больно дышать”.

Доктор хоть и развит всесторонне, но Сологуба не читал. А если бы и читал, то где в Монреале пустыня? С последнего пустыря в центре и то выгнали бомжей, огородив площадку рабицей. Поговаривают, что построят греческий магазин, в который изредка будут привозить финский плавленый сыр viola производства Эстонии. Но когда это ещё случится? Короче, ни пустыни, ни поэзии серебряного века. Доктор решил пойти проторенным путём. Измерил сатурацию (наверное, не любит кислородное голодание), давление (зачем-то четыре раза — наверное, любит статистику), сравнил пульс на запястьях и щиколотках (наверное, любит сравнивать). Выслушал стетоскопом. Нахмурился бровями. Дело, говорит, странное.

Он: “Дело, говорю, странное”.
Я: “А?”
Он: “Выглядишь ты вполне здоровым, (*меж тем, в гастрит он мой поверил как миленький*) но симптомы выражаешь тревожные.”
Я: (*выражаясь*) “Жуть.”
Он: “Романы читаешь?”
Я: “Да, толстые и красивые, но порой сомневаюсь в авторстве. А вы? Вас не тревожат литературные мистификации?”
Он: “Да. Я — историк. Сегодня вечером на Патриарших будет интересная история!”
Я: “Что?!”
Он: “Что?”
Я: “Что вы сейчас сказали?”
Он: “Говорю, я — стоик. И хоть и прихожу домой уставший, всё же остаюсь приверженным разуму, воли и добродетели, контролируя свои эмоции и принимая жизненные обстоятельства такими, какие они есть.
*показалось*
Я: “Это вы к чему?”
Он: “Бери из дома одеяло и иди-ка ты в неотложку. Я всем, что у меня есть, тебя уже измерил (*ну точно любит статистику и измерения*), там тебя и протестируют, и просканируют, и все 33 удовольствия, но не забудь одеялко."

Доктор в следующие финальные минуты приёма еще 3 раза заранее извинился за квебекскую систему здравоохранения, нехотя выписал мне рецепт на капли в нос (обещал ему не злоупотреблять, но не клялся) и записал меня на повторный приём через 2 недели. “Символично”, — подумал я. Вышел в коридор, там на одном из 12 стульев сидела девушка. Она взглянула на меня глазами, отуманенными двухнедельным ожиданием. “Символистично”, — подумал я второй раз и пошёл прочь. Думать в третий раз было страшно — слишком уж много совпадений и знаков в один день, а три — число магическое. Но деваться было некуда. С одной стороны, одолевало любопытство узнать предназначение личного одеяла в emergency room в одной из больниц Монреаля. С другой, некоторые тайны должны навсегда оставаться неразгаданными. Да и не то что бы у меня есть лишнее одеяло транспортабельного размера. Но вот и решили. Ну и бог с ним. Где наша не пропадала. И вообще сердце-то у меня не кликает, а как-то покалывает, словно тоской. С кем не бывало? А с одышкой справится ядерная пустяня, которая уже вот-вот.

Я: "Скоро ядерная зима, а в неотложке мало ли что творится — могут одеяло отобрать, и как тогда быть?"
Тоже Я: "Да даже если обойдётся, удовольствия нам этот поход не принесёт. Там раненые стонут в очередях. Там люди несчастны и обездвижены."
Я: "А помнишь, я читал в одной научной книге, что от скорости сила тяготения, вес тела и жизни уменьшается, ста­ло быть, оттого люди в несчастий стараются двигаться? Рус­ские странники и богомольцы потому и брели постоянно, что они рассеивали на своем ходу тяжесть горюющей души народа. А в неотложке все несчастны и обездвижены."
Тоже Я: "Не в научной, а в романе, не я читал, а предгубисполком Шумилин, но мысль хорошая, кому её не припиши."
Я: "И я говорю. А ты чего замедлился? Чего встал?"
Тоже Я: "Болит"
Я: "Болит"