IV — 'Там, за стеной, есть иное Я.'

;; Q1: Ваш персонаж как олицетворение одного из семи смертных грехов.

;; Q2: Как ты относишься к своей потерянной памяти? Считаешь ли ты, что за твоей спиной много плохих поступков?

;; Q3: На один вопрос покажите ваше видение персонажа. Фанон и только ваш фанон!

art cr. — Mask_V on twt/x

Собирать мир по кусочкам было интересным хобби. Узнавать заново всё то, что мне даже не предназначалось забывать когда-то. “Незнание — благословение.” — так однажды сказал тринадцатый из них, но… Как следовало мне остановиться, когда с первых шагов в Компании, в моём ‘новом я’, мне было продиктовано количество страдания, которое нужно будет вынести, количество знания, которое нужно будет приобрести, количество шагов, которое нужно будет сделать — всё, чтобы дойти до этой точки. Следовало ли, если бы остановка украла у меня то, что должно быть снова моим?

День Инферно казался бесконечно далёким — словно поверхность холста, спрятанная за двенадцатью слоями масляных красок, кои есть приключения и помощь Грешникам. Их проблемы казались ближе и важнее, чем какие-либо мысли о прошлом и собственные трудности, и плач кого-то близкого уверенно заглушал всё то, что гноем вылезало по ночам. Всё, что объединяло их, становилось стеной, огораживающей Данте от ноши самоанализа. Прижимая к себе своих единственных ближних людей, которых получилось обрести за полтора года путешествий, менеджер отталкивает своё я, лишь изредка вспоминая о жизни, оставленной позади. Взлёты, падения, потери и открытия размывали когда-то озвученное желание и заключённый контракт.

Плащ Данте был настолько ярким, что не вписывался в серые фигуры истинно нуждающихся, а номер удобно сливался с другими белыми полосками на красной ткани. Грех растворился в потоке поиска Ветвей, отделяя роль менеджера от роли грешника, будто одному никогда не суждено стать другим.

Но вопреки всему, Грешники спускаются с автобуса, и в этот раз Данте не может заставить себя спрятаться за чужими спинами.

Их встречает серый пейзаж — далёкий от того, каким он был в тот момент, когда рёв Мефистофеля прервал расправу трёх зверей. Тёмный лес, тогда покрытый снегом, ныне спрятан под чем-то, напоминающим пепел, что вызывает странный смешок у Рёшу; земля под ногами ощущается подозрительно тёплой даже для середины лета, а воздух вокруг сухой и стоячий. Куски красного выглядывают средь мрачных заволокших небо туч, будто сверху вот-вот хлынет кровь — столь же неприятно тёплая, как и всё прочее, только ещё и липкая.

Данте хочется снять плащ — но действие чуждо. Вместо этого ладони нервно скользят по краю, и перчатки прилипают к ним из-за пота. Близость Ветви не отзывается внутри. Зачем они здесь? Это всё… ужасно неправильно. Одна большая ошибка.

Но Фауст не ошибается. Мефистофель никогда не останавливается не в том месте, точно следуя своему странному, всеобъемлющему маршруту, а ноги и сердца, похороненные под покрывалом греха, всегда приводят к местоположению Ветви и освобождению, спрятанному в акте срывания с себя застывшей пелены.

Светло-серые следы остаются на одежде, когда еловые ветки приходится раздвигать собственными руками, чтобы пройти дальше. Лес ощущается плотнее, и чернеющие сквозь серый налет макушки ёлок копьём пронзают и без того кровоточащий небосклон. Каждый шаг даётся тяжелее, чем предыдущий — всё вокруг горит без открытого огня, и лишь дым выходит из трещин в земле, образованных корнями. Треск со стороны, и под испуганный гудок Данте вся команда, до этого тянувшаяся тонким строем по тому, что осталось от тропинки, рассыпалась по углам, убегая от падающего на них со стороны дерева.

— <Все в порядке?..> — Данте смотрит на тех Грешников, коим не повезло быть отрубленными от остальных сгорающим стволом. Измаил выпутывает свои волосы из веток и пытается стряхнуть с них серость, и Родя терпеливо протягивает ей руку.

— Целые, но удивительно, что никто из нас ещё не загорелся, — её взгляд падает на тлеющую ель. — Хотя тебе, конечно, не стоит об этом беспокоиться, Данте! Ты уже горишь.

Её фраза привычно заканчивается на чуть более высокой ноте, чем начиналась, в попытке разбавить атмосферу, на что Данте неловко чешет шею, не имея возможности хихикнуть в ответ. Это едва ли подняло дух, судя по ворчанию за спиной Грешницы, но менеджер ценит старание, сейчас крайне необходимое. Всё это место вселяет какой-то странный ужас, оседающий где-то в животе, и не ассоциируется ни с чем, кроме самого первого поражения, разорвавшего их в клочья.

Страх, неприятной вязкой жидкостью оседающий в животе, не должен быть причиной отступать. У Данте даже нет возможности глубоко вздохнуть, так что сгорбленные плечи продолжают неловко прокладывать дорогу для всех остальных. Поднять голову тяжело, когда над ней не сияет Звезда, и остается лишь смотреть вниз — на путь, оказавшийся сокрытым под серым полотном. Никто больше не пытается задать вопрос или хотя бы как-то сместить тишину, потому шаги сопровождаются лишь треском леса, постепенно затихающим по мере продвижения внутрь.

Как возможно вести других, когда твой взгляд застыл на горизонте, запертый незнанием и нерешительностью? Как личности может быть позволено двигаться дальше, когда конечности повязаны отсутствием собственной цельности?

В моменте Данте кажется, будто картинка перед глазами начинает расплываться, и это заставляет менеджера встать на месте. Голова ощущается жарче обычного, будто пламя расплавит её во мгновение, как было в тот раз, но нет какого-то таинственного голоса, каких-то чужих слов, вложенных в сознание со стороны — только противный звон в ушах и вырывающееся из груди сердце, готовое вот-вот пробить рёбра от навязчивого ощущения грядущего провала. И вместе с этим где-то внутри гнездится неприятно-сладостное чувство дежавю. Противное и склизкое, оно заполняет легкие, и человек без нужды дышать сгибается на месте, прижимая руки к груди в панике от удушения.

Грешники рвутся помочь своему менеджеру, беспокойство дёргает всю толпу вперёд, но Данте неуверенно отталкивает чужие руки на ощупь, пока свободное предплечье оказывается плотно прижато к стрелкам — и те застревают в рукаве плаща вместо того, чтобы съехать вниз, на шесть часов, с уверенных двенадцати.

Для кого-то, настолько обязанного жизнью другим людям, Данте ужасно хочется побыть в одиночестве, и это чувство приходит неожиданно.

Слой пепла, скрывающий истину, смывается с деревьев их слезами, что текут снизу вверх. Стволы обращаются мраморными колоннами; жар, спрятанный под ногами, тухнет, и становится тёмной, непрозрачной водой, что продолжает упорно капать в небо из-под ног. Она затекает под форму, бьёт по щекам, принимает форму тяжелых цепей, окружающих мрамор, и даёт альтернативную жизнь дороге, посреди которой Грешники и застыли. Дождь, идущий вверх ногами, закрывает раны небосклона и прячет крови подобный алый, приглушая все, кроме плаща сгорбившегося перед ними менеджера, теперь тоже выглядящего… почти неуместно.

Под голос Фауст Данте наконец находит в себе силы встать с колен. Голова сразу ощущается легче — возможно, даже слишком легкой, с небольшим головокружением — словно вся тяжесть ушла на то, чтобы исказить пространство вокруг.

— Существует вероятность, что нечто в лесу срезонировало с Ветвью в вашей голове, Данте, — она спокойна, как и всегда. Будто это было частью плана, и Фауст не была одной из двенадцати, что подскочили к Данте до смены окружения. — Вероятно, вы дезориентированы, но мы можем найти что-то важное для вас здесь.

— <Но здесь должна быть ещё одна Ветвь,> — возражает Данте. Компании нужны Ветви, не чьи-то слёзы над прошлыми ошибками. — <Это странно.>

— Приятель- может быть, вам просто всё ещё не слишком хорошо?

— Если Менеджер-Эсквайр дурно себя чувствует, мы можем проявить нашу рыцарскую честь! Посредством взятия Данте под руки, дабы облегчить наше общее приключение.

— <Нет, нет. Всё хорошо. Всё просто прекрасно,> — отмахивается Данте. — <Мне просто… Не даёт покоя мусор в голове.>

Я несу с собой своё острое лезвие, заточенное знанием себя и мира, тысячей боёв, тысячей побед. Моя пуля не знает промаха, моя нога не знает ямы — но всё ещё, я знаю больше тебя, невежи. Моё ненасытное сердце жаждет недостижимого, и я нещадно туплю меч гордыни о собственную ладонь, испивая свою кровь самым ужасным ядом. Лишь горечь на языке делает сладость истинно ценной; останавливает самопоглощающее, зацикленное рвение, от которого я лакомлюсь собственным хвостом. Ты, мелочь, не имея ничего, не можешь понять пустоты, оставленной недостающим фрагментом внутри моего идеального в остальном я. Никто не может, и посему лишь я знаю, как сделать лучше.

Моя жизнь до того дня была весьма прямолинейной и следующей законам Города в их приземлённом понимании. Однако не было никого, кто смотрел бы на меня сверху вниз. Мне нужно было лишь наблюдать за тем, как меньшие люди выпутываются из того, что жизнь спускает на них, наслаждаясь своим местом под ясным небосклоном и не находя нужды разделять с ними эти бесконечные преграды на пути к месту рядом со мной. Любая рука, пытающаяся дотянуться и схватить то, что ей не положено держать, получала услужливое напоминание о своём положении в обществе, будь то прижатые к земле каблуком пальцы или простреленное с некоторой долей садизма легкое, и это было моей реальностью — но края идеального автопортрета средь звёзд начали гнить.

Странность, пожалуй, нашлась в том, что вместо того, чтобы обеспокоенно срезать проблемный, гниющий край, я зависаю рядом и нахожу себя в очаровании. Пока любой человек в здравом рассудке бы бросился перебинтовывать раны, мои пальцы сдирали свежезажившую кожу. Мимолетное ощущение, остающееся от нарушения целостности собственных защитных стен, заставляет кровь закипать от неведомого ощущения поражения. Знали ли вы? Если жить в одной роскоши, её блеск неизбежно угасает, становясь той же серой массой, в которой живут и остальные, даже если их существование всё ещё остается на уровне луж после дождя под ногами. Но они? У них, в их низине, существует амплитуда — свои маленькие победы и поражения; горесть, которая позволяет счастью существовать. В моей же жизни не существовало ничего, кроме величия, и тяжесть короны уверенно тянула вниз, вниз и ниже, чем место тех, кто не мог поднять на меня глаз. Каждому шагу к свету не удавалось принести удовлетворения, но каждый шаг делал плащ за спиной массивнее, заставляя ещё отчаяннее ускорять темп.

Чтобы хорошо выверенная веревка превосходства не затянулась на шее, мне пришлось изгибать судьбу собственными руками. Создавать себе падения, неприметные глазу общества. Мне нравилось смотреть на яркий свет до пятен в глазах, осознанно не договариваться о прикрытии и неаккуратно обрабатывать раны после, позволяя краям болезненно щипать; в какой-то момент до меня даже дошел слух о таблетках, которые должны искусственно нагружать психику, имитируя самые ужасные моменты жизни. И это, признаюсь, было весело. Заставляло улыбаться в потолок, пока в глазах плыло от незначительной кровопотери. Заставляло смеяться в момент нанесения ответного удара после того, как чей-то клинок умудрился нанести скромный порез из-за того, что должно было выглядеть слишком рискованным маневром.

После, однако, в мою жизнь явилась она. Мне, увы, неизвестно, какое чудо позволило ей пройти — в ином случае, виновные бы нашли смертельную концентрацию металла в груди весьма скоро! — но я точно знаю, какое из них уберегло её от подобной судьбы. Потому что первое, что она сказала мне, было… Да, точно.

— Фауст здесь, потому что она знает, что Вы пребываете в нужде её гения.

Пока этого было недостаточно, чтобы моя рабочая рука дрогнула, а прицел сдвинулся, это вызвало у меня бесстыдную усмешку и желание приложить свободную ладонь ко лбу. Какова смелость! Это почти забавно.

— И чем она может быть полезна мне, у кого есть всё, чего желает душа? — осмотрев Фауст несколько внимательнее, я осознаю, что её двуручный меч не готов к сражению. Она стоит в зале напротив меня, словно лёгкая веточка, что могла бы оказаться сломанной по щелчку пальцев. Но сама её уверенность в том, что этого не случится, защищает её от того, что непременно произошло бы иначе. Рука расслабляется, позволяя дулу ручного пистолета посмотреть в пол, а не в сторону чужой головы. — Этому ответу определённо лучше быть интересным.

— Тому, у кого есть всё, не хватает только одной вещи, и Вы знаете это лучше меня.

Разве она не права? Во мне навечно есть дыра, которой быть вовсе не должно, её форма неосязаема посреди избытка всего остального. Внезапно осознание того, что кто-то знает, кто-то видит единственную слабость вспарывает канву прекрасного, за которой я прячусь, и улыбка, что застыла на моем лице на маленькую вечность, вздрагивает, даже если секундно. Момент уязвимости, который я не успеваю поймать, быстро переворачивается с ног на голову, принося короткую вспышку эйфории от того, что что-то в моём мраморном, недвижимом мире таки смогло треснуть, оказаться неправильным, уродливым… Таким, чтобы меня могло похоронить под обломками этой триумфальной арки в один день.

 — Если ты здесь только ради того, чтобы напомнить мне о неисправимой погрешности во мне, то я настоятельно советую уйти до того, как выход своими ногами перестанет быть вариантом, — рука вновь сжимает пистолет даже перед тем, как я успеваю это осознать, а ноги несут меня на шаг или два вперед, ближе к ней, со странным желанием впиться ногтями ей в шею и заставить Фауст подавиться собственными словами. Вероятно, даже бушующий адреналин смены обстановки не может перебить выгравированное в моём сознании желание не уронить собственного достоинства, и ничто, кроме полной потери себя, меня от него не избавит.

Она не дрожит, не отходит, но продолжает смотреть на меня своими холодными, голубыми глазами, словно игнорируя пожар, который вызвали её слова.

— Компания может помочь вам, Данте. Вам просто нужно довериться Фауст и последовать за мной. Тогда… Вам будет позволено вкусить ваш личный запретный плод. Стать истинно человеком целым… Высечь Аспект, очертив свою идеальную форму посреди моря звёзд, если изволите.

Пальцы на её воротнике разжимаются, и я ухожу в раздумья над первым стоящим моей мысли предложением за долгое время. Она продолжает говорить, но мы оба осознаем, что ответ уже витает в воздухе, и я не могу убежать от решения, которое, на самом деле, уже принято.

Однако, настоящая работа Компании подразумевала немного большее, чем просто моё наличие в команде. Прискорбно: Фауст, будучи моей единственной связью со всем остальным разношёрстным составом людей, не заставляла меня с ними общаться — до одного дня.

Хотя сказать, что увидеть его не было интересным — было бы смешной ложью! Не каждый день ты видишь Цвет, даже если… Настолько унылый.

— Итак, даже у людей вроде тебя, что находятся почти на вершине потока, есть что-то, чего можно пожелать? Как интересно, и это что-то, чего нельзя получить сухой силой? — я не могу отрицать, Гладиус притягивает мой взгляд, полный восхищения. Никогда в жизни мне бы не пришлось брать в руки что-то такое и позволить себе встать так близко с теми, кого вот-вот покинет жизнь, но смотреть на свернувшуюся кровь на его лезвии от нашего последнего совместного путешествия достаточно завораживающе.

Он игнорирует мой вопрос, снова стараясь выглядеть айсбергом, и веки скрывают алое пылание его глаз. Однако, меня это не устраивает. Я встаю на месте и разворачиваюсь, из-за чего он, идущий позади, не может сделать ничего, кроме как остановиться следом.

— Контракт запрещает нам говорить о наших желаниях, менеджер, — он тяжело вздыхает, очевидно, не желая слушать меня после о-настолько-тяжелого дня разборок с потенциально проблемным для Компании синдикатом. Ох, да, не мне судить; вероятно, размахивать мечом тяжелее, чем стрелять!

 — У меня есть имя, Вергилий, — и как мне положено не смеяться? Не пытаться развлечь себя внутри этих мучительно долгих приготовлений, особенно когда наградой вот-вот размахивают перед моим лицом. — И ты даже можешь им воспользоваться! Я разрешаю.

— Тогда, менеджер Данте, — в мой план, безусловно, входило вызвать его реакцию, но какой она окажется, известно мне не было. Потому когда свободная рука Вергилий потянулась к моей рубашке, это вызвало невольный удивлённый вдох. — тебе следует быть разумнее, чем нарушать политику Компании.

— О, а тебя так волнует политика Компании, Вергилий? Правда? Настолько прилежно для корректировщика, — я смотрю на его ладонь, сжимающую ткань на моей груди, и это ещё одна вещь из короткого списка тех, что могут меня увлечь. Разве не интересно? Он не может убить меня, даже не должен физически навредить. Остаётся не так много способов выплеснуть раздражение.

— И тебе на неё так все равно? И правда, чего может желать кто-то вроде тебя, ты, — он останавливается на полуслове, и наши глаза сталкиваются. Натянутое напряжение приятно щекочет нервы, а его сердитость вызывает только несколько неуместную улыбку.

— Ну? И кто же я? Кроме упавшей звезды, конечно. Мне правда очень нужно знать твоё мнение!

— Для начала — псих, — он шипит, и с моей стороны видно, как белеют костяшки его рук в отчаянной попытке деть негодование хоть куда-то. — Который почему-то считает себя умнее остальных, хотя колыбель из успеха и богатства спасает тебя от любых потенциальных проблем. Тебе даже не нужно быть здесь, чтобы исполнить что-то из своих желаний, так что ты просто занимаешь место, как непослушная и высокомерная заноза.

— Значит, вот так это выглядит для тебя? Как занятно.

Я вижу, как его губы, вытянутые в тонкую линию, дергаются в желании продолжить попытки обругать меня всеми возможными словами, но мне не было слишком любопытно услышать, что именно он хотел бы сказать.

— Тс-с. Ты думаешь, что ты можешь меня поучать. Знаешь, почему? Потому что в твоем сердце уже зияет дыра. Потому что ты, Вергилий, уже держал что-то дорогое близко к сердцу, и уже потерял это. Ты упал, и встал вновь после, но считаешь, что мне повезло, ведь мне не приходилось падать. Сие? Невежество. Мы никогда не были на одном уровне. Никогда не падали на одну землю. Но я? Не позволю лозе зависти опутать меня, покуда я держу лезвие, выкованное из своего сознания и плана, по которому меня ведёт Звезда. Соизволь держать свои слова при себе.

Он нехотя отпускает меня после моментов молчания. Мы едва ли разговаривали после, и мне забавна мысль о том, что он просто попросил Фауст не сводить нас, пока это не будет неизбежным. Ах, а у меня ведь не было возражений касательно того, чтобы обменяться солью для наших ран ещё несколько раз.

Компания, должно быть, и правда исполнила моё желание. Позволила мне прожить жизнь, где у меня была возможность испытать так много боли, сколько в целом едва ли получится уместить в одного человека. Но всё должно возвращаться на свои круги, и мне тоже следует вернуться на моё место — снова стать одной из звёзд, сияющих высоко над Городом. Часть меня, что была небрежно похоронена в тёмном лесу, выкинута и забыта, наконец может всплыть на поверхность, чтобы воспарить над теми, кому придется задирать голову и закрывать свет сверху руками.

Среди надломленных мраморных колонн и цепей, кажущихся бесконечными, явно выделяется цельное здание с выложенной к нему дорогой. Вокруг вымощенного камнями пути — статичная серость, похожая на бывшее поле боя, устланное побитым оружием. Ничего больше, кроме сюрреалистичных следов когда-то существовавшего кровопролития и мавзолея, возвышающегося над состоянием вещей вокруг своих стен.

 — Сознание, вызвавшее настолько неподвижное пространство, должно быть, крайне устойчиво в собственных верованиях, — И Сан размышляет вслух, позволяя себе зависнуть, пока остальная группа начинает движение вперёд.

Только Данте останавливается рядом, чтобы поймать его задумчивый взгляд, но не находит в себе сил придумать, что сказать. Все остальные уже проходили через это, все остальные уже раскрывали своё сердце, как глубоко бы оно ни было закопано, и если остался только забытый всеми, даже собой, номер десять, то этот неизменный, каменный мир — это и есть Данте. И это пугает. Заставляет застывать в страхе, что конец пришёл, застывать в ожидании ответов на вопросы и в панике от того, какими они могут оказаться.

Отис окликает их обоих, и Грешники продолжают шествие. Ни один иной голос не прерывает гробовую тишину, и Данте не может перестать дрожать от проявляющегося всё больше и больше ощущения неотвратимости грядущей ситуации. Весь путь, до этого стремящийся к моменту, когда менеджер снова обретёт себя, начинает разваливаться под ногами прямо перед финалом, размытый тысячей переживаний, никогда прежде не видевшей форму даже в те редкие моменты, когда Данте было позволено быть честнее обычного.

Они проходят сквозь очередную арку, находя мавзолей удивительно пустым для места, которое должно было стать кульминацией, но вскоре их встречает голос, у большинства вызывающий гремучую смесь из дежавю и отторжения.

— Ну наконец-то. А мне казалось, что это время уже никогда не настанет.

Острый тёмный силуэт восседает на месте в самом конце будто бы тронного зала. В центре, словно ковром, растекается лужа яркой голубой жидкости, от которой веет апатией и тоской — её источник найден поблизости, в углу, где пеккатула уныния второго класса лежит замертво с пробитым пулей жидкостным мешком. Левая рука, крепко стоящая на подлокотнике, сжимает то, что похоже на шею ветко-подобного, пламенного гнева, пока правая игриво прокручивает пистолет; в волосы вправлен оторванный от колесообразной пеккатулы гордыни кусок, ныне исполняющий роль гротескной короны с глазом вместо драгоценного камня.

— Так вот почему всё до было так пусто, — успевает прошептать Синклер перед тем, как оказывается бесцеремонно прерванным.

— Добро пожаловать в финал. Как видите, вам даже не придётся доказывать свою компетентность сегодня, хотя мне было бы забавно её проверить! — Данте кажется, что янтарный взгляд пронзает циферблат насквозь, и ни одна стена не спрячет от этих глаз теперь, когда они встретились. — Никакого кровопролития… Почти. А теперь, скажи мне, Данте. Было ли тебе весело?

Даже если бы у Данте была способность к речи, ничего не смогло бы покинуть горло с таким комом внутри. Дальнейшие события размываются до мыла в несуществующих глазах, и всё это и правда кажется таким неправильным, но можно ли убежать от судьбы, которая была запланирована ещё до создания этой маленькой личности — пустого листка, пытающегося быть чем-то иным в условиях Города?

— Non aver paura, non tremare tanto; разве на это есть причина? Людям нашего статуса не положено беспокоиться о таких мелочах. Однако, в той же степени, мне не положено вести разумный диалог с жалкой пародией на собственное величие... Впрочем, гордыня есть неостановимое колесо. Мне суждено вернуться на своё место однажды. Тебе же не думалось, что твоё существование будет вечным? — человек напротив встает, легкой рукой поднимая гнев, который оказался ещё живым на тот момент. Жизненный цикл бедной пеккатулы не продлился долго, потому что вскоре её насквозь, от пасти до хвоста, пронзил выстрел, что было бы впечатляюще для настолько тонкого тела, если бы не было так пугающе. — Выглядишь жалко! Мы не должны так выглядеть, ну же. Или я задаю слишком много вопросов для такой маленькой механической головы?

— Ты кто вообще? — Хитклифф оказывается первым вышедшим из странного транса, в котором пребывали Грешники, будто подсознательно окружившие менеджера ещё перед этой встречей.

— О, в моём удостоверении существует довольно длинное имя. Правда, я не думаю, что нахожу кого-то из вас достойными его знать, не будет сие сказано в обиду мисс Фауст. Остановимся на том, что я, на самом деле, и есть ваш менеджер.

— Это… Действительно так, — отзывается Грешница, мигом ощутившая на себе тяжесть взглядов почти всех остальных. — Этот человек заключил контракт с Компанией Лимбус, чтобы прожить жизнь в качестве исполнительного менеджера.

— Но у этого было несколько нюансов. И, как сказал бы ваш гид, которого сейчас с нами нет… Согласно политике Компании, мы не можем об этом говорить. Так что, позвольте пояснить ситуацию для вас.

Данте не может поднять головы. Она ощущается некомфортной, чужой, и всё тело прошибает холодный пот от одной мысли о прямой встрече взглядом с этим человеком —  нет, с собой. И это я, в свою очередь, упивается тем, насколько выше этой ситуации находится, лениво встаёт со своего места, начиная обходить толпу в центре зала кругами, пока циферблат менеджера оказывается беспомощно сжат собственными дрожащими руками. Желание провалиться под землю и никогда не существовать душит сильнее, чем когда-либо ещё, и это оказывается не менее проблемно, чем явные физические признаки слишком высокого уровня стресса.

— Видите ли, вы все получили, чего хотели. Каждое ваше сокровенное желание, насколько бы мелочным или проблемным оно не было, нашло разрешение, а ваша душа стала легче. Не заслуживаю ли я, кому пришлось столько страдать ради вашей безопасности, того же?

— Но как мы можем знать, что это то, чего Данте хочет?

— Какой милый вопрос из зала! — ответ сопровождается выстрелом в потолок. Пока улыбка не покидает чужого лица, голос оказывается искажён раздражением. — Я и есть Данте. С каких пор желание этой пародии на сформированную личность, которая должна была бы быть мной, имеет больший вес, чем я и моё желание, прописанное в контракте?

“Данте” ждёт ещё чуть-чуть, словно убеждаясь, что одной предупредительной пули в мрамор над их головами хватило, чтобы закончить любые пререкания, а круги, обводимые вокруг Грешников, медленно сдвигают тех в голубую лужу, достающую по щиколотки и продавливающую уверенность ещё пуще.

— Более того, Компании нужна последняя ветвь, и она находится у вас в руках. Точнее, у вас в часах. Я заберу то, что нужно мне, в виде моего же тела, в обратное пользование, Лимбус заберёт свою Ветвь, и мы разойдемся с миром.

— И если мы не хотим отдавать Данте?

— Это? — кончик пистолета касается задней стороны часов, и это вытягивает из Данте испуганный тик, быстро становящийся поводом для звонкой насмешки со стороны. — А вы хотите попробовать? Можете посовещаться.