LXII

За горной цепочкой пробуждалось новое солнце, и очередное красивое в своей наскучившей привычности утро наследовало трон времени. Как только на позднеосенних склонах начинало искриться в благодатных лучах разнотравие, не спавший всю ночь великорослый горнист поднимал с земли своими фанфарами тетеревиную стаю. В расписанных восточными узорами палатках мгновенно просыпались, трижды потягиваясь, рабочие-водоносы. Они по-армейски быстро облачались в яркие лоскутные кафтаны, нахлобучивали на свои плешивые головы украшенные бисером азиатского орнамента тюбетейки и бежали, бежали, бежали в березовых цокулах наперегонки к ледяному ручью.

На берегу стоял большой кедровый ларь. Толкаясь и незлобливо переругиваясь, водоносы разбирали из его пропахших чабрецом глубин музыкальные инструменты. Лютня, бузуки, чогур, курай, кобза, флейта, варган, бубен, давул, баян. Хвать, хвать, хвать — и давай играть. Вышину больно пронзала какофония. Мешались друг с дружкой разухабистый шашмаком, заунывный эпос степных кочевников, воинственный марш лесных племен, лиричная баллада. К музыкам пристраивались крокодиловы вопли, приторные мелизмы и натужный хоомей оставшихся без инструментов водоносов. Некоторые из обделенных вскоре от усталости падали на колени в овсяницу, распугивая кузнечиков и ящериц, и от души свистели, потеряв до конца дня остатки голоса.

От всего этого идущего с гор шума в деревне внизу просыпались большие семьи, раздраженно выталкивали хриплый лай из своих глоток сторожевые псы, с возмущением мычали коровы, хлопали истово крыльями куры — жизнь продирала свои заспанные веки, разминала околевшие за ночь телеса. Но уже через четверть часа рабочие-водоносы смолкали, побрасывали обратно в ларь музыкальные инструменты, и тишь забирала свои права. Безумно прыгая и делая «колесо» на пологих тропах, водоносы спускались трудиться в деревню. Тамошние бородачи оставляли в подостывших за ночь саклях своих жен и детей и тоже шли на работу, перекинув через широкие плечи пустые бурдюки.

Деревенские сталкивались с водоносами у колодца, и эта встреча неизменно заканчивалась кровавым побоищем. Оно всегда имело одну и ту же причину, которая уходила в доветхозаветное прошлое — даже сам бог не вспомнил бы истоков распри. Из-за постоянных склок с местными водоносы никогда не выполяли свой труд — дно колодца было сухим. Хулиганистые мальчуганы бородачей даже боялись приближаться к нему, будто чуя неладное, словно видя то, чего не зрят другие. А может, просто потому что бабки пугали наивных внучат живущим в колодце злым шурале, который утаскивает к себе в загробное подземелье непослушных отпрысков, отказывающихся доедать чечевичную кашу.

Но на самом деле это был я, кто существовал в этом глубоком темном безводье, это был я, кого окружало каменное вместилище, это был я, кто вот уже десять столетий не знал ни тепла, ни огня. Наперекор моим потаенным желаниям никто не имел представления, не догадывался обо мне — ни деревенщины, ни водоносы. Каждое утро я слушал отзвуки их ругани и глухие удары, причудливо гудящие эхом в гулкой трубе колодца. И был промеж вражующих неписанный указ: драка должна была продолжаться лишь доколе, покуда в колодец не прилетал выбитый кем-то тут же клык, резец али иной коренной зуб. А я терпеливо собирал их, осторожно стирая с эмали капельки крови о безжизненную кладку.

Однажды — была ли это зима или лето, эпоха царя или императора, полнолуние или неомения, я не знал, так как жил в полном отрыве от людских чаяний и забот — ко мне на дно колодца мягко упал, наконец, последний зуб мудрости. Он упал! Я собрал полный человечий набор, тридесять две штуки — и теперь, повинуясь древнему как само бытие наказу высших сил, я был призван подняться на пыль земную и встать под небесный купол. Цепляясь за неровные выступы, я выбрался наружу и, клюкой подпиральной ощупывая себе стезю, подслеповато похромал наверх, в лагерь водоносов. Прозрачневея от усердия веков, я был незрим для людей, неслышим, необоняем ими. Пробуждалась от тысячелетнего заточения, с каждой поступью наливалась кровью моя сила.

Добравшись до ледяного ручья, я открыл древяной ларь и извлек из него баян. Быстрыя мои пальцы стали давить круглые кнопки, руками я раздувал меха, поя песнь, гений которой шлифовал в многовековой тьме мой ум. О божество мелодии, о мой гармоничный дух, Ты услышал меня!.. Слезы высвобождения сладостно потекли по моим грязным, испещренным паутиной морщин щекам. Такие долгожданные, такие желанные, такие дорогие мои слезы.

На следующее утро водоносы обнаружили мой синюшный, запряженный в ремни баяна остов. Вражде пришел конец. Ее причину забыли, так и не вспомнив. Колодец наполнился, и вокруг него, на дубовых столах, пировали пир семьи бородачей и водоносов, поднимали кубки за своих богов. Не за меня.