Суд над офицером Алексеем Жуковым, обвиняемым в убийстве матери (Российская Империя, XVIII в.)
Приветствие
Добрый вечер! Мы открываем очередной процесс. Но он будет не такой бессмысленный и беспощадный, как вот тут у нас вокруг творится. Вот. Ну, хотя существуют скрепы, традиции, так как это ещё будет разбирательство в нашем отечестве. Вот. Хоть и давно. Но посмотрим, посмотрим, что нам…
О скрепах и традициях сегодня будет разговор, тем более что о них пеклись и две императрицы, прикосновенные к этому делу: тянулось оно, как было принято в те времена, достаточно долго. Но для начала небольшой пролог из двух небольших документов. Октябрь 1767 года. Сейчас Андрей даст нам первую картинку, мы увидим представительного мужчину. Это один из основоположников классической русской литературы – Александр Петрович Сумароков: драматург, переводчик, поэт, литературный критик, в общем, многия и многия жанров мастер. И вот аккурат об эту пору…
Да, и любитель большой, да, к сожалению, да.
Так вот, аккурат об эту пору Александр Петрович ужасно засклочничал. Засклочничал со своими домашними. Значит, во-первых – делили, значит, наследство его отца, во-вторых – делили ещё какое-то имущество, и вот Александр Петрович обращается с – на высочайшее имя с нижайшей просьбишкой. «Всемилостивейшая государыня! Припадая к стопам вашего императорского величества, прошу отделить одну минуту», – какую одну, там за пятнадцать это не прочтёшь, даже в напечатанном варианте, три страницы убористого текста.
Поэт, поэт. «…на выслушание моего всенижайшего прошения, и терпеливо выслушать от меня о всех неизреченных гонениях, которых никакой человек без потеряния чести снести не может, оставя разорение. Помилуйте, государыня, и рассмотрите моё прошение, а сим рассмотрением изволите узнать, что есть у нас люди, о которых характерах сказали бы, что они вымышлены, и что их нет в естестве». Вот, вот тут пошёл драматург – дескать, вот такого напишешь, и тебе скажут: ну ты чего, кино снимаешь, что ли, да?
«И каково имети с ними дело, то я неоднократно, обмирая, чувствовал и ныне чувствую». Дальше тридцать с лишним пунктов, в частности пункт двадцатый: «Просили графа Салтыкова о карауле против меня», – то есть просили охрану им дать, – «будто я всех у них в доме хочу перерезать и сделать то явно, что и сверх естества Жуков сделал тайно. О чём граф Салтыков и вашему императорскому величеству докладывал. Но то, чтобы я старался её и всех людей у ней перерезать», – это сестра родная! – «по следующим моим оправданиям ложь». Итак, Жуков что-то сделал тайно сверх естества. Это первый документ, значит, октябрь 1767 года. Второй документ – прошло почти ровно сто лет, 5 февраля 1876 года. «Ваше императорское высочество!» – высочество в семьдесят шестом году у нас будущий Александр III. – «Позвольте представить благосклонному вниманию вашему и благоволите принять в вашу библиотеку только что изданную мной книгу: “Исторические исследования и статьи”. Может быть, в досужную минуту представит вам некоторый интерес последняя из статей “Убийство Жуковых”, в которой описано уголовное дело, получившее большую известность в начале царствования императрицы Екатерины. Вашего высочества верно преданный К. Победоносцев».
Семейство Жуковых
Андрей показывает нам вторую картинку, те самые совиные крыла, которые ещё предстоит Константину Петровичу распростереть над Россией и заглянуть ей в очи, значит, холодным взглядом – или не помню сейчас каким эпитетом – взглядом колдуна. Вот, собственно говоря, что же это за дело Жукова, о котором Сумароков упоминает как о чём-то общеизвестном, и даже через сто лет Победоносцев свою очень интересную, на самом деле, книгу, куда он собрал под одну обложку много всяких интересностей разного рода так, что он даже рекомендует своему наследнику… своему ученику, давайте вспомним, что как раз в это время, в шестидесятые годы, Константин Петрович уже взрослому – ему уже за двадцать, наследнику цесаревичу преподаёт право и другие государственные науки, что, собственно, и приведёт его впоследствии к невероятному совершенно влиянию. Итак, в чём же суть дела? Мы переносимся в царствование кроткия Елисавет, в первую половину пятидесятых годов, как говорится, раз уж Сумароковым открылись, а он в первую очередь сегодня драматург: действующие лица и исполнители. Всё дело происходит в Москве, в семействе Александра Петровича Жукова, которого во всех документах именуют стариком Жуковым. Ну и правда, ему уже пятьдесят один год, кто он, как не старик Жуков. Правда, старика Жукова в это время нету в Москве, и довольно давно нету – с начала сороковых годов, потому как пребывает он воеводою в Пензе.
В Пензе, да. У нас в Москве говорят – в Пен’зе, в Петербурге – в Пензе. Так вот, значит, в Пензе Александр Петрович оставил о себе такую память, что в недавно, так сказать, мною – ну, то есть не недавно, а вчера, когда я к передаче готовился, обнаруженной мной местной пензенской краеведческой книге, где даётся перечисление градоначальников (абсолютно щедринское совершенно, просто «История одного города») – так вот там говорится, что он единственный, кто навлёк на этот пост такую, в общем, так сказать, нехорошую славу. Потому что – сейчас Андрей даёт нам третью картинку, и мы видим обложку дела, изданного, разумеется, уже гораздо позже, уже в XIX веке. Значит, это собрание следственных документов по делу пензенского воеводы Жукова. Тянулось рассмотрение его бесчинств на протяжении двенадцати лет. В деле обнаружилось двести тридцать три эпизода злоупотреблений. Ну а что за злоупотребления? Злоупотреблял он, в общем, способом, и сегодня нам понятным: он, значит, клал глаз на имущество то купцов, то ещё каких-нибудь зажиточных людей. Причём иногда имущество его не очень волновало, интересовали его какие-то там проценты, доходы и так далее, но вот, например, у жены одного купца его заинтересовали совершенно конкретные вещи – какая-то там инкрустированная шкатулка, какие-то там ткани, привезённые с востока – и он мужа её посадил в холодную, пока она ему, значит, эти вещи не отдала. Ну и с купцами точно так же поступалось. И скорее всего, и не было бы никакого дела, но он, как говорится, попутал берега. И в деле имеется несколько случаев, когда он обижал государевых людей. Причём один раз он, например, обидел целую воинскую команду. На зимней дороге…
На зимней дороге он не смог разъехаться с кибиткой, в которой находилось несколько солдат московской воинской команды, сопровождавшей полковника Толстого. Который это из Толстых – я даже не пытался разобраться, потому что в середине XVIII века их уже богато-пребогато. Но факт остаётся фактом: они не, не смогли разъехаться, значит, он выскочил из своей, из своего тарантаса, учинил лично бить солдат – они, видимо, понимая, кто перед ними, ну, не рискнули ему отвечать – велел своим людям бить их палками. В общем, бедные солдаты – дело, видимо, происходило уже рядом с городом или, или прямо в городе – бегом побежали в свою казарму, там, к счастью, было открыто, они там укрылись, он туда ломился. В общем, полное совершенно безобразие. Интересно, что в конечном итоге ему, видимо, ничего не было – ну, правда, он посидел довольно долгое время, несколько лет он посидел под стражей, но вот что какие-то там были взяты решительные меры, там, на имущество был наложен какой-нибудь арест: нет, по крайней мере никаких следов от этого нет. Но в любом случае, он в деле, о котором сегодня мы говорим, не участвует, потому что у него своё дело, он там в Пензе отдувается по результатам своего, значит, благодетельного правления. Имеется у него жена, Аграфёна Ивановна, которая как раз в Москве, и проживает она на углу Никитской улицы и Мерзляковского переулка, в собственном доме. Вместе с ней проживает младшая из детей, дочь Надежда, ей пятнадцать лет. Всего в семье четверо детей: две дочери, одна, старшая, уже замужем, и двое сыновей, которые находятся на военной службе, то есть они тоже уже достаточно взрослые люди. И вот что касается сына Петра, то он находится в службе, он адъютант генерала Витгенштейна: насколько я понимаю, это отец Петра Христиановича Витгенштейна, вот того, который прославится в наполеоновские войны, вот, который потом будет командующим второй армии на Украине, да, и где начнётся, по сути, декабристское движение в его этих самых, частях – вот, значит, младший, Пётр, он делает такую, пристойную карьеру адъютанта. А вот со старшим, Алексеем – с ним беда бедучая. Вроде бы всё хорошо. Он каптенармус Преображенского полка. Каптенармус в это время одновременно и должность, и звание. Впрочем, это очень похоже на то, как в советское время до изобретения звания прапорщика, например, старшина был и званием…
И, как правило, старшиной, например, роты или батареи был человек в воинском звании старшины. Вот здесь абсолютно то же самое. Каптенармус – это человек, который заведует имуществом роты или батареи. Ну, бывает каптенармус полка, но это, так сказать, уже отдельная история, а он ротный каптенармус. То есть он старший унтер-офицер, и это означает по практике того времени, что если он, скажем, надумает переводиться в армию, то он уже сразу туда переведётся офицером со старшего унтер-офицерского звания из старейшего гвардейского полка, и он заведует имуществом роты. То есть боеприпасы, продовольствие, обмундирование, в общем, всё, всё ротное хозяйство. Но он уже довольно…
Да, это обессмертил Козьма Прутков, это звание…
«Идёт каптенармус во главе капральства, ест глазами начальство». Да.
Капральство – это младшее унтер-офицерство, а старший унтер-офицер его возглавляет. Да, совершенно верно, всё логично. Но дело в том, что каптенармус, значит, Алексей довольно давно в полку не появляется. Полк-то давно уже в Петербурге, разумеется, так сказать, не первый десяток лет. А он находится в отпуске в Москве. И отпуск он этот очень сильно и самовольно растянул.
Больше года пересидел в отпуске, но дело в том, что ну никак ему в Петербург возвращаться нельзя, потому что его, видимо, ещё на подъезде к Петербургу кредиторы могут разорвать на мелкие кусочки. То есть он вёл классический образ жизни, вот тот самый, от которого предостерегал Петрушу Гринёва его многоопытный тятенька, отправляя его в Оренбург, а не в гвардию в Семёновский полк, да? Молодой человек играл, кутил, тратил деньги на женщин, на выпивку, на всё остальное, постоянно клянчил у родителей. Родители были люди нрава, во-первых, решительного, во-вторых, старых взглядов. Они ему отказывались что бы то ни было давать. Он, тем не менее, беззастенчиво занимал со словами: «Мне батюшка пришлёт, мне матушка пришлёт». Ну, молодой человек до того был нравственно, скажем так, широких взглядов, что, например, один раз, когда матушка, видимо, уехала к батюшке в Пензу, а он находился в Москве, он из дома просто продал всю обстановку. Вот так. Вот всё, что можно было из дома вынести, всё, так сказать, движимое имущество он продал, а деньги проиграл. Но больше всего за последнее время матушку расстраивало – видимо, батюшку тоже, но у батюшки были другие проблемы – расстраивало то, что он без спросу женился. Женился он, что вообще-то по тем временам нарушение не только традиции, но и закона. Ну окей, с законом он, видимо, вообще – не очень его это волновало. Женился он на молодой девушке, которую звали Варвара Николаевна Полтева, и она принадлежала тоже к хорошему старому дворянскому роду Полтевых, служилому. И переселился он, как тогда говорили, в примаки. То есть переехал в дом к тёще, которую звали Настасья Семёновна Полтева. И вот в этом доме, под, так сказать, крышей новой семьи, у всей семьи, как покажет потом следствие, включая тёщу, рождается мысль: «А чо мы, собственно, мучаемся-то!» Ну, матушка препятствует счастию, да, денег не даёт, хотя деньги есть, мы точно знаем, что деньги есть. Более того, почтительный сынуля точно знает, где эти деньги находятся – у неё под кроватью в специальном окованном металлом ларце.
Убийство
И деньги там должны быть большие, он знает, он видел, он знает, что там не только ассигнации, что там золотые монеты, что там бриллианты, то есть он – нос свой он туда, совершенно очевидно, совал, ну или по крайней мере издалека видел. А, ну, в общем, долго ли, коротко… Да, Андрей, покажите нам, пожалуйста, хорошо нам с Сергеем Александровичем и многим москвичам известную Филипповскую церковь, ну, это современная её фотография, как вы понимаете, в Филипповском переулке.
Это Апостола Филиппа, да, это.
Апостола Филиппа, в трёх минутах неторопливой рыси от бывшего здания, где когда-то располагалось «Эхо Москвы». Так вот, в приходе этой церкви, то есть где-то совсем рядом, находился дом тёщи, значит, нашего, скажем так, героя. И вот они всей семьёй удумали матушку убить.
Ну а заодно, не было это высказано, но как-то так подразумевалось, что поскольку дочка с ней практически не расстаётся, то, видимо, придётся и дочку, потому что ну она же, скорее всего, свидетелем будет. Нет, потом, конечно, на следствии, значит, бравый военный говорил, что нет, дочку мы хотели просто закутать в одеяло, но как-то мне что-то не очень в это верится, в общем, одним словом… А дальше начинается подготовка вот буквально – военной войсковой операции. Я, когда читал, значит, вчитывался в это дело, в отчёт о деле, я всё думал над тем, что во второй половине ХХ века получило такое широкое распространение понятие – как сюжет, литературный или киношный – понятие идеального убийства, perfect murder, да, убийство безупречное, такое, которое невозможно раскрыть, потому что не осталось никаких следов, да и то, что само убийство-то произошло, вроде как не очевидно. Вот я не знаю, но нужен какой-то антоним. Вот то, что они в конечном итоге задумали, – это абсолютно идиотское убийство. Это такое убийство, которое не раскрыть ну просто невозможно. Это убийство, которое самораскрываемое. Оно вот прямо…
Ну просто это всё равно что оставить на месте преступления записку и сказать, что тут произошло убийство, убит такой-то такой-то.
И самому хорошо бы далеко не отходить, да. А перед этим нужно обойти кварталы и всем людям, про которых известно, что у них длинные языки…
И рассказать, что знаете, ребят, вот собираемся, не ищите меня сегодня ночью, я занят буду.
А буду я занят тем-то и тем-то…Значит, во-первых, к этому делу было привлечено какое-то совершенно феерическое количество народу. Вот смотри – сенные девки Авдотья Ионова и Катерина Данилова. Ну надо понимать, что это не фамилии, а точнее – фамилии-отчества. У крестьян, у дворовых в это время нет фамилий в нашем современном смысле слова, то есть папу девки Авдотьи звали Иона, а папу девки Катерины звали Даниил, Данила, да. Значит, вот эти две девки, привлекается к делу крещёный калмык Александр Александров, привлекается к делу слуга Михайло Григорьев, привлекается к делу столяр Иван Сизов, беглый человек поручика Шереметева, привлекается к делу дворовый Полтевых Тимофей Ефремов, более того – сам каптенармус с женою на дело идут и делом руководят непосредственно в передовых, можно сказать, рядах. Вся эта компания садится в два экипажа, то есть в экипаж и в какое-то там… что-то попроще.
Ещё одной дворовой, подкупленной, которая находится в доме, там, на углу Мерзляковского и Никитской, даётся указание, чтобы она в нужное время тихонечко открыла запертую изнутри дверь спальни, тем самым обеспечив доступ. Дворовые девки, вот эти, которые, значит, это девки убиваемой, но ещё не убиенной, им велено, значит, быть в определённое время на подхвате, потому что они понадобятся. Приехали к дому, остановили экипажи, достали заранее подготовленные лестницы, мужчины – вот эти крещёный калмык и трое слуг, перелезли через ограду, по лестницам: лестницы, я так понимаю, им девки подготовили. По лестницам забрались на второй этаж в коридор, подошли к дверям спальни – спальня уже была отперта, там их ждали подельницы-девушки, они вчетвером-впятером завалились в комнату, ну и дальше убили этих двух женщин, значит, мать и дочь, которые спали (довольно распространённая в то время практика) спали не только в одной спальне, но и в одной постели. Значит, после чего из-под кровати был извлечён вот этот самый кованный металлом сундук, в котором действительно обнаружится немалая сумма, только деньгами пятьсот шестьдесят три рубля двадцать копеек.
Несколько деревень можно купить с людишками в то время.
А ещё там драгоценности, а ещё там что-то кроме денег, то есть, в общем, поживились-то неплохо. Плюс девки прихватили – видимо, им это заранее было обещано – они прихватили две собольи шубы, и надев на себя эти шубы, потому что руки, видимо, были заняты, перетащив сундук и погрузив его, вся эта кавалькада обратным порядком, грохоча по ночной Москве, отправляется, значит, с угла Никитской и Мерзляковского в Филипповский переулок на Арбат. Ну нельзя сказать, что очень далеко, но всё-таки минут пятнадцать-двадцать ехать. То есть я думаю, что по ночному времени их видели.
Цок-цок-цок, никакого там Нового Арбата нет, там система переулков, там выход идёт… понятно, куда-то там…
Ну где-то в районе кинотеатра «Художественный» они всё-таки должны пересекать вот эту линию, бывшего…
Они да, как-то, ну они Молчановку Большую пересекли.
Скорее всего, конечно, через Молчановку.
Одним словом, даже если следствие и без этого не взяло бы, что называется, довольно быстро след, мне представляется, что это дело всё равно было бы раскрыто, на что они рассчитывали – я не понимаю. Ну хорошо, рано или поздно станет понятно, что мать и дочь убиты. То, что они убиты, – вопросов нет. Девки исчезли, поэтому кто был причастен к убийству – будет немедленно понятно.
А девки-то что-нибудь получили, действительно, от них?
Ну они, видимо, получили эти шубы, вряд ли им иначе дано бы было их на себя надеть.
Я не знаю, что получили девки. Мужикам, например, была обещана вольная…
И разным мужикам, видимо, в зависимости от их, так сказать, ценности и вероятного вклада, от 20 до 60 рублей деньгами. Ну то есть сумма, конечно, приличная. Очень приличная по тем временам. На 20 рублей мужик мог жить вполне безбедно год. Да, а девкам, кроме этого, было заранее подготовлено убежище. И это помещает в это преступление ещё одну благородную даму – полковницу Авдотью Нестерову, дважды вдову Российской Империи. Она сначала была замужем за Иваном Петровичем Скорняковым-Писаревым, флотским капитаном. Ну, он много воевал в петровское время и, видимо, погиб в каком-то из боёв. Не удивлюсь, что при каком-нибудь Гренгаме, потому что после двадцатого года его послужной список не прослеживается. Дальше она вышла замуж за полковника Нестерова, полковник тоже её не пережил. Ну и в результате она отличалась известной склонностью к тёмным делишкам. Поэтому не случайно, видимо, что к ней обратились и с ней договорились, что она даст этим девкам укрытие – она их укроет среди своих дворовых. А дело в том, что полковница Нестерова уже была под следствием и полиции московской была хорошо известна. Она имела прикосновение к некому делу о фальшивых векселях, а также завещание её мужа оспаривалось в суде, потому что было похоже, что над завещанием работали какие-то редакторы уже после того, как покойный его, так сказать, подписал и ушёл в лучший из миров.
Расследование
Да. Была оставлена в подозрении. Но, в общем, фигура была, что называется, известна там, где положено быть ей известной. Ну а дальше всё пошло как по писаному. Были обнаружены тела. Было довольно быстро… стало понятно, откуда, что называется, уши растут. И перед перерывом мы полюбуемся с вами ещё на один портрет. Ещё одно государственное лицо. Это никто иной как сам генерал-лейтенант по званию, ну точнее – генерал-поручик в то время, генерал-полицмейстер по должности, Алексей Данилович Татищев. Вот он лично возглавляет следствие по этому делу, потому что дело из ряда вон выходящее, и фигуры слишком значительные, и сумма немалая, и кроме того, это дело из того разряда, о котором докладывают императрице. Императрица велела – разберись лично. Вот на этом…
Ну вот он будет разбираться после перерыва нашего.
Ну так что ж генерал-поручик Татищев у нас?
Ой, я прошу прощения, а мы никакую книжку сегодня не представляем?
Ой, не хотел я, но придётся. И даже не одну, а шесть штук.
Хотел избежать, но вот тоже люди, которым высочайше было поручено вести всевозможные дела, и чем дальше, тем хуже. Это шесть книг, которые изданы о главах тайной полиции в советское время. Начиная от Дзержинского и кончая Андроповым. Книги разных авторов, авторы очень хорошие, это и Алексей Бархатов, и Никита Петров сотоварищи, и Леонид Млечин здесь есть. Эти книги, если покупать их в розницу, в розницу, то по 5 тысяч получается, книги того стоят несомненно, но если купить весь набор, то у вас одна книжка получится бесплатно. Вот так вот, выбирайте, кто у вас будет бесплатный – Ягода, Ежов, Берия, Серов, может быть, или Дзержинский. Иеромонах революции, как его называли.
Но уж точно не Андропов, Андропов бесплатно не бывает.
Да, в общем, пропустили-то, конечно, совсем не так много, пропустили меньше, чем, чем те, о ком написано. Я так вот поверхностно сейчас прикинул, что пропустили кого – Менжинского пропустили, пропустили Шелепина и Семичастного.
И Семичастного, да, в общем-то, в общем-то – мало кого, ну и при всей этой достаточно, слияниях-разлияниях…
…ведомств после войны, например, и во время войны, то ну там самые значительные и долго работавшие фигуры, конечно, здесь.
Ну, итак, генерал-полицмейстер Татищев берётся за дело. Берёт себе двух расторопных помощников, советника Титова и асессора Аксёнова, и вот они, ну, разумеется, плюс заплечных дел мастера, плюс, разумеется, те, кто ведёт протокол, всё, так сказать, неторопливо, всё кладётся на бумагу. Это такой инквизиционный процесс. Это – для тех, кто нас недавно слушает – это термин, это не отсылка к святой инквизиции, да. Это вот определённый тип следственного и судебного процесса, который предполагает, что всё на бумагу, чуть возникают разногласия – очные ставки, чуть возникают противоречия – применяется пытка. Пытка тоже, так сказать, дозирована, в каких случаях такая, в каких сякая, в каких больше, в каких меньше, один раз, два раза, всё это уже более-менее отработано. Но при этом, правда, суд представляет собой систему в высшей степени архаичную, потому что даже попытки пока ещё не сделано – её предпримет позже в учреждении о губерниях Екатерина II – ещё не сделано попытки отделить суд от исполнительной власти. Поэтому суд ведёт то исполнительное ведомство, то министерство, то департамент, как мы бы сегодня сказали, то приказ, потому что приказы ещё сохраняются, хотя Пётр ввёл коллегии, но всё равно есть приказы, например Преображенский, который занимается делами тайного сыска. И вот это всё порождает постоянную переписку между ведомствами, кому дело, там… Ну, в данном случае московская полиция ничего из своих когтей выпускать не собирается, поэтому тут никакого административного футбола не предполагается. Тут Татищев и его люди во всём этом разбираются. Надо сказать, что довольно быстро… Да, на этом деле вообще хорошо на семинаре по уголовному праву, по уголовному процессу – ну, по праву в первую очередь – разбирать понятие, значит, коллективного преступления, потому что здесь чётко выделяется: вот организаторы, вот подстрекатели (в конечном итоге все сойдутся на том, что подстрекательницей была тёщенька, видимо, она первая, так сказать, в её опытную голову пришла эта мысль, что дельце-то можно решить, и довольно просто, и замечательно всё выйдет, вот), вот, значит, и непосредственные исполнители – вот эта гвардия смешанная, мужская и женская, да, из дворовых, вот пособники в форме укрывательства, например, наша, значит, бравая полковница. Надо сказать, что, когда читаешь Победоносцева, становится понятно, почему он рекомендует именно эту главу из своей книги наследнику цесаревичу – потому что само по себе дело, ну, оно, в общем, ничем особенно не, не поражает, ну, кроме того, что да, убийство матери, убийство сестры, это как-то вот совсем за пределами человеческой, человеческого естества, но понятно, что таких дел… Да и какой воспитательный момент-то на этом поймаешь? Но дело в том, что Константин Петрович явно совершенно очень гордился двумя могучими – каждая больше чем по десять страниц – справками, которые он вставляет в эту главу. У него там два огромных исторических рассуждения: первое рассуждение о пытке. Он очень подробно разбирает – вот какая, каково место этого института в Западной Европе, в Древней Руси, в средневековой Руси, что Пётр с этим сделал, что Елизавета с этим сделала, каково было её отношение, каково было отношение к Екатерине: само по себе, действительно, необычайно интересная вещь.
А второе – Константин Петрович делает вставной такой очерк о российском суде того времени, вот то, что я очень кратко и сжато сказал, несколькими фразами, он разворачивает там на дюжину страниц. То есть явно совершенно он – поскольку он преподаёт наследнику право – он хочет в увлекательной форме, в форме повествования о true crime, модное сегодня выражение, он хочет…
Что он предлагал, да-да, предлагал наследнику true crime.
Он действительно предлагал наследнику true crime, но он туда вставил то, что очень не любят трукраймовцы нашего времени, я имею в виду – зрители и слушатели, чуть что, начинается грызнь: зачем нам это рассказывали, как он её, там, бил, по какой части головы, да. Вот, а Константин Петрович был педагог незаурядный всё-таки, сколько лет он преподавал в Университете, каких людей, помимо наследника, вырастил, да?
Вот скажи, пожалуйста, Победоносцев там выражал своё отношение, например, к той же пытке, к действию судов, какое-то отношение, которое должно было сложиться у государя, или это просто были знания?
Да, да, это, это были совершенно академические знания, но Константин Петрович полдюжины раз отзывается о том, что было раньше, как о том, что было в нецивилизованные времена.
То есть он вот таким, там – и вот эта дикость допускалась, потому что, вот эта абсолютно неприемлемая в наше цивилизованное время, для того времени было обычной процедурой. Вот таким вот образом. Да, его отношение совершенно понятно. Дело в том, что вторая половина XIX века – это время, когда у вот таких вот академических юристов очень распространено понятие цивилизованного и нецивилизованного права. Знаменитый русский юрист-международник Мартенс называет свою книгу «Международное право цивилизованных народов». Сегодня его бы тут же заклеймили за расизм, да, и распяли бы в «Фейсбуке», а он-то имел в виду, что это международное право определённой части мира, да, это – ну, грубо говоря, европейско-американское международное право. Ну окей, не будем, так сказать, отвлекаться, ближе к тру крайм. А тем временем идёт следствие, и на этом следствии добросовестно, не торопясь, устанавливается, кто какую роль играл. Вот здесь поначалу всякое запирательство, вот здесь даже те, кто уже сознались, что они в преступлении участвуют, пытаются свою вину уменьшить, тот же Алексей Жуков говорит, что вот сестру мы не хотели убивать, а вот, значит, тёща говорит – да нет, да я вроде как так вот, теоретически говорила, что вот, может, и приберёт господь, и вот хорошо бы это было, но так, чтоб я прямо убивать… Но следователи – очная ставка, очная ставка, пытка, пытка, пытка… Елизавета Петровна против пытки не выступала. Выступать против пытки будет Екатерина. Елизавета Петровна выступала против чрезмерности, она считала, что пытка должна быть введена в определённые рамки и берега, а кроме того, Елизавета Петровна по каким-то своим соображениям была противницей смертной казни, и думаю, что соображения эти были скорее религиозного порядка, чем какого-то прагматического. Поразительно, но вот эта вот царица, которую мы привыкли считать легкомысленной, про которую мы обычно говорим: вот она танцевала до упаду, вот у неё были тысячи платьев, вот когда ей, там, пришлось постричься, вот она фрейлинам велела побриться налысо, чтоб они не выглядели… То есть ну возникает ощущение такой вот Марии Антуанетты, да, только о развлечениях и думающей. Но при этом Елизавета Петровна, во-первых, была государственным деятелем, так, своеобразным, но была, безусловно. А во-вторых, она была глубоко религиозным человеком, вот несмотря на весь этот легкомысленный характер.
Но её паломничества всем известны, тоже со своими штучками, когда она в Лавру ходила вроде бы, вот, но она, так сказать…
Да, а потом пикник, а потом её везли дальше, потом она выходила и снова, там, сотни шагов, вот. Ну а действительно, это, это известно, что она была иногда совсем даже до, скажем там, до ханжества была вот, религиозная.
Кроме того, что следствие занималось поиском ещё не разысканных людей, вот например, вот этого самого беглого, который тоже участвовал в деле, беглый человек поручика Шереметева, столяр Иван Сизов – его искали, потому что его не сразу смогли взять, он нырнул обратно, к, так сказать, своему покровителю. И выяснилась с этим Иваном Сизовым вообще замечательная история. Значит, он, оказывается – я даже сейчас не могу вспомнить, откуда это, сейчас, Серёжа, поможешь мне наверняка: вот сюжет мошенничества, когда продают то ли собаку, то ли лошадь, она потом от хозяина убегает и возвращается к изначальному хозяину.
А, нет, ну это известная штука, но вот…
Известная штука, но вот прям на кончике языка, но не приходит в голову конкретно сюжет это чего.
Нет, как-то тоже мне не приходит, извини.
Короче, Иван Сизов – которого, конечно, звали как-то по-другому – работал вот таким вот неразменным пятаком. Он давным-давно сбежал от своего хозяина, прибился к какому-то жуликоватому чиновнику, который жил в Зарядье, и тот его продавал: а надо сказать, правление Елизаветы – это ещё апогей торговли людьми, в первую очередь дворовыми, да? И тот его легко продавал, получал за него деньги, а тот, будучи человеком очень ловким и пронырливым, опять смывался и прибегал к нему, ну и, естественно, там получал за это какую-то премию, какой-то отпуск, ещё чего-то, и вот тем, тем самым они и проживались. Для того чтобы его найти, когда поступило от полицмейстера указание, когда донесли, в каком, собственно, доме, у кого он скрывается, полиции было приказано обложить дом по периметру и хватать всех – подозрительных, но на слово «подозрительные» полиция не обратила внимания, схватила всех.
Всех, всех оказалось двадцать восемь человек.
Все и были подозрительные, совершенно верно. Шесть дней они сидели в холодной, после чего как-то более или менее разобрались, отфильтровали необходимого вот этого одного и, так сказать, остальных отпустили – разумеется, без извинений, потому что государственное дело, какие могут быть извинения. Разумеется, своё кроткое слово говорила и церковь, когда её привлекали к следственным действиям. Цитата: «Того же октября двенадцатого числа в Церкви трёх святителей, что у Красных ворот, придельный священник Василий Сергеев по исповеди содержащейся в главной полиции Варвары Жуковой», – это жена убийцы, ну то есть Алексея, – «при его превосходительстве генерале… господине генерал-лейтенанте генерал-полицмейстере его императорского величества, действительном камергере, кавалере Татищеве перед присутствием объявил – означенная Варвара Жукова при спрашивании ея о том смертном свекрови её Жуковой Аграфены Жуковой убийстве на духу объявила, что мать её Варвары, во-первых, как Варвару, так и мужа её Алексея Жукова к тому смертному убивству научала». То есть священник получает сведения на исповеди и тут же докладывает их начальству. Указ Петра Великого.
Следственные действия, артикулом предусмотренные.
Наказание
Вот таким вот образом, используя всё что можно, значит, выясняется постепенно, кто какую роль играл. Ну вот, собственно, то, что я рассказывал в первой половине передачи – вот эта картина проясняется. А дальше нужно решить, что с ними дел ать. Все под стражей, разумеется. Довольно быстро полицмейстер определил им всем смертную казнь, ну потому что так положено по тому времени. Причём смертную казнь квалифицированную – колесованием. Но в елизаветинские времена все смертные казни, даже если это какая-нибудь сибирская губерния, полагалось утверждать у её императорского величества. Сидят они: год сидят, два сидят, три сидят… Некоторые из них умудряются даже склочничать. Меня, например, потряс вот такой вот эпизод. В 1758 году (это на четвёртом году пребывания в узилище) полковничиха Нестерова, вот та самая, которая и укрытие беглым девкам давала, и вообще похоже, что она бралась какую-то часть имущества пристроить, там, и реализовать, и так далее – она явно такой заинтересованный в этом во всём человек. Так вот эта Нестерова из-под ареста, защищая родительские права свои, подавала полицмейстерской канцелярии жалобу на дочь свою от первого брака Ирину, «без ведома ея вышедшую замуж, в том, что, забыв страх божий и ея к себе рождение», – то есть забыла и бога и мать, извините за слово «мать», – «та дочь ея ест в посты скоромное…»
Вот чё её беспокоит-то! Вот чё из тюрьмы-то видать, да? «…и никогда не исповедывается и не причащается, и в отсутствие мужа детей родит законных или беззаконных – о том она, мать ея, не известно», – то есть не знает её матушка родная, законных она детей? Каких-то детей рожает. Каких – непонятно. «А ей, матери родной, чинит непочтение и бранит её и имение её расхищает». Ну и в просительной части Нестерова пишет: «Прошу ту дочь мою сыскать и прислать за караулом в полицию, и за непочтение меня учинить ей наказание, чем я пожелаю». Так и хочется сказать: вы бы, мама, чаще в зеркало смотрели.
Ну и по сторонам, конечно. Ещё одна прелюбопытная переписка. Вы уже, наверное, поняли, что мы не столько сегодня о преступлении, сколько об обстоятельствах вокруг, так сказать, о времени. Тем временем кое-кто из сидельцев начинает помирать. Ну, сидят-то они, так сказать, прямо скажем, не в нынешних комфортабельных условиях – бывало, и помирают.
Ну, с теми, кто простые люди, так они помирают – с ними ясно что: их на Божедомку, а на Божедомке… Хорошо вам известный, Сергей Александрович, район.
… где вы провели счастливые детские годы, в районе Мещанских улиц – на Божедомке роются рвы, в эти рвы бросаются всякие помершие на улицах, безвестно помершие в тюрьмах. А через определённые периоды времени рвы засыпаются, священник Церкви Иоанна Воина или какой-нибудь ещё соседней читает чего-нибудь над ними, и таким образом всё, считаются похороненными. Потом, когда в Москву придёт чума уже в екатерининское время, всю эту практику сильно пересмотрят, но по санитарным соображениям. Так вот, запрашивает московская полиция в Петербург: умерла тёщенька – ну, всё-таки дворянка, там, и так далее… Вот её что, тоже на Божедомку? Из Петербурга ответ приходит, вот прямо хочется стоя его читать металлическим голосом – так слышно, как Петербург Москву, абсолютно потерявшую всякое представление о приличиях, ставит на место. «Понеже по тому делу из содержащихся смертоубийц единомышленников её, Полтевой, ещё в бытность главной полиции в Москве, некоторые померли, и тела их отвезены в убогий дом, где и прочие таковые кладутся, а затем московской полиции, имея уже о том точный пример, не только нарочного присылать и убыток напрасно употреблять, но и чрез почту требовать резолюции о том не следовало». У вас же есть установленный порядок! На что вы тратите казённое время и деньги? Почему вообще вы задаёте вопрос, что с ними делать? Ясно, что с ними делать. «Того ради по указу её императорского величества в главной полицмейстерской канцелярии определено: в московскую полицию послать указ, по которому той полицией означенной смертной убийцы Настасьи Полтевой мёртвое тело велеть отвезти в убогих дом, как и с вышеописанных единомышленников её мертвыми телами учинено, понеже она в злых своих делах не только с ними уравненная, но и пущею заводчицею к такому умыслу была», – я же говорю, подстрекательница.
«А что касается по христианской должности до отпевания, то и при оном»…
Ой! Ой, да, Алексей Валерьевич тут у нас несколько застрял, в этом документе. Или документ его так охватил. Вот, надо бы, наверное, перегрузиться нам для того, чтобы… для того, чтобы финал был… Ой, нет, не стоит.
Ага. Вот посреди документа прямо…
Посреди документа. Хорошо. Ну, я с какого-нибудь осмысленного периода. Одним словом, давайте я вам перескажу документ. Так сказать, вы уже более-менее стилистику поняли.
Значит, было сказано, что вот вы говорите, что её надо как-то особо хоронить – нечего её особо хоронить, она всему делу заводчица, она ни в чём не раскаялась, поэтому похоронить её надо и так, как умерших ранее простых людей. А что касается христианского отпевания – так там отпевают, да… Надо сказать, что народу-то вообще под следствием померло довольно много: померла Настасья Семёновна (это тёщенька), помер крещёный калмык чуть ли не первым, помер слуга Михайло Григорьев, но перед смертью слуга Михайло Григорьев заложил родного дядю Захара Иванова, к которому он сбежал, у него прятался какое-то время, а когда его поймали, он выдал, у кого прятался. И 70-летний дядя тоже пошёл по казённой и, так сказать, в результате в тюрьме тоже окончание жизни принял. Вот эти все люди умерли в ближайшие годы после того, как это дело было, значит, начато следствием, как говорится. Ну, а дальше, собственно, умирает Елизавета Петровна, так ничего и не сказав. Это, кстати говоря, не редкий случай. У Елизаветы Петровны была такая манера: в случае когда преступление было действительно очень страшным, но ей всё равно не хотелось подтверждать, конфирмовать смертную казнь, она делала вид, что она забыла. Люди сидели, время шло, их не казнили. Кого-то господь сам прибирал, Елизавету Петровну явно этот порядок устраивал. Но приходит молодая деятельная Екатерина, начинает разбирать старые дела, обнаруживает, что некоторые люди сидят по 20 лет, некоторые сидят так, что уже и документы потеряны и сами они не помнят, за что они сидят. Ну и вот, в частности, это тоже дело попадается ей на глаза, и Екатерина разражается целым манифестом. Напомню, в самом первом году нашей передачи мы рассматривали дело Салтычихи…
Вот в деле Салтычихи тоже будет манифест, оттуда знаменитые слова про душегубицу, да, так сказать, и так далее… Вот Екатерина первых лет своего царствования любила высказаться нравоучительно. «Учиненное убийство в 1754 году матери и сестры своей родной бывшим в нашей лейб-гвардии Преображенского полка каптенармусом Алексеем Жуковым и женой его Варварою Николаевой по отце Полтевых и сообщниками их, столь страшное злодейство, что не токмо в христианских народах, но и между идолопоклонниками и без всякого закона живущими людьми почитается чрезъестественное». Мы сегодня скажем «сверхъестественное», тогда – «чрезъестественное».
«Мы довольно ведаем, сколь ужасное cиe преступление поразило человеколюбивое сердце покойной тетки нашей императрицы Елизаветы Петровны. Но как такое окаянное дело, в целых веках редко случающееся, неведомыми судьбами Божьими по cиe время не решилося, а перед немногим только временем подано нам от Сената нашего докладом, и между тем некоторые участвующие яко орудие в сём убийстве уже померли, главные же самые убийцы и прямые содеятели сын и брат убитых матери и сестры и жена его живы на земле, остаются в тюремном заключении, то cиe самое столь долговременное продолжение их жизни наипаче привело нас в размышление…» То есть, иными словами, на что она намекает, а по сути прямо говорит: раз, несмотря на столь долго тянущееся заключение, господь сам не прибрал основных убийц, мы можем сделать вывод, что, видимо, не угодно ему, чтобы они лишились жизни раньше времени. А почему ему может быть не угодно? Потому что он ещё не потерял надежду на их раскаяние. Значит, наше дело ему в этом споспешествовать.
«Угодно ли Богу будет лишением живота, по законам строжайшим, сих злодеев наказать и яко прямо отступивших от веры Христовой и от закона…» – и так далее, и так далее. Ну, в общем, приговор: «Вследствие такового злоключения душ сих осужденных повелеваем: Алексея Жукова и жену его Варвару, яко первых виновников душегубству родства и сродства своего, предать церковному пред народом покаянию так, как в приложенном обряде предписывается, по исполнении которого послать повелеваем Алексея Жукова в Соловецкий монастырь, а жену его Варвару Тобольской епархии в Далматский монастырь, где им по правилам святых отец об убийцах 20 лет, включая время содержания их в тюрьме, ходить на всякое церковное пение». То есть дали им по двадцатке в отдалённых районах страны – на Соловках и в Тобольской епархии.
Они отбыли это наказание полностью. Ну, правда, надо сказать, что к обоим не принималось крайних мер. Они жили на положении заключённых, но их не гоняли на работу, их, видимо, кормили лучше, чем обычных заключённых, и вообще условия, видимо, у них были получше, и в 1775 году Алексей Жуков, уже считая дни и часы до, так сказать, до воли, убеждается, что волю всё не дают и не дают. Он начинает думать, как бы о себе напомнить, и ничего лучше не находит, как пишет донос. А донос вот как получился: у него там в камере убирался какой-то солдатик. Солдатик этот, убираючись, ему рассказал: ой чё вчера было, чё вчера было! Тут купцы с Архангельска приехали, ну, купцы, так сказать, расположились выпивать, к ним присоединилось несколько монахов, меня тоже позвали. Я как человек казённый сказал: ну, давайте за здоровье государыни императрицы, а купцы меня начали матерными словами лаять, вытолкали взашей… И Жуков тут же требует перо-бумагу и пишет доносец…
Но из доносца ничего не получается почему-то. Велено монастырскому начальству во всём разобраться, наказать кого попало, и Жуков продолжает сидеть. В общем, поняв, что выпускать его, видимо, не будут, через год он покончил с собой. Сначала пытался избежать самоубийства: при каком-то скоплении народу прилюдно начал бранить императрицу, но вместо того чтобы заработать казнь, на которую, видимо, он рассчитывал, он заработал устрожение содержания. И тогда он просто повесился. Что касается его жены, она в Тобольске пережила его на несколько лет. Имеется документ о том, что жила она жила, – но, правда, иногда срывалась. «В начала 1775 года игуменья Далмацкого монастыря Нимфодора донесла епископу тобольскому Варлааму, что Жукова в минувшем 1774 году с 6 сентября по 21 ноября вела житие от пьянства невоздержное, ходя по обывательским домам, увещаний не слушала…» – 2,5 месяца, вообще такой запой-то неслабый, да?
«…но 21 числа ноября, к ней (настоятельнице) в келью, при собравшихся монахинях со слезами испрашивала» – и так далее, и так далее. То есть из запоя вышла и отмолила. Через пару лет умерла и она. Таким вот образом это дело закончилось нескоро, по, так сказать, закрытию, естественному закрытию списка всех участников. Казнить никого не казнили. Гуманные были времена.
Да, ну, в общем-то, а чего они заслуживали-то? Убийство-то дикое, идиотское…
Нет, ну… абсолютно идиотское, совершенно дикое, бессовестность всей вот этой семейки, по-моему, сомнений в данном случае не вызывает, да. Мало ли у кого строгая мать, тем более строгости матери и отца в отношении этого балбеса точно были оправданы, который там, так сказать, пол-Петербургу задолжал…
Так что история-то сама по себе, сама по себе история неинтересная. Мне показалось, что интересно всё вокруг. Ну и последнее. Покажите нам, Андрей, пожалуйста, дом. Дом пережил всех, хотя, казалось бы, не должен был. Эта фотография 1935 года. Угол Мерзляковского и Никитской – вот этот двухэтажный дом – он умудрился пережить пожар 1812 года, вот этот небольшой райончик не сгорел, пламя его обошло. Более того, он пережил Великую Отечественную – его разобрали в 1970-е годы. Сейчас там какое-то общественное пространство, я так понимаю, садик, детская площадка и так далее, – сейчас там вообще ничего нет.
Да, ну это конечно. Какой-то совершенно непонятный… Когда государство, как-то вообще вот, само зарывается в каких-то глубинах хаоса какого-то… Просто какой-то хаос вот это вот всё. Потрясающая история!
Когда каптенармусы не заняты, они начинают чёрти что творить – решила Екатерина Великая и воевала всё своё царствование, я думаю, из этих соображений.
Ну да, да. Ну а вольности дворянству уже тоже было…
Да, это безусловно, это туда же…
Да. Ну хорошо. Спасибо большое! Пожелаем Алексею Валерьевичу хорошо немножко отдохнуть и предаваться любимым занятиям.
Спасибо, да. В следующий четверг нас не будет, да, я ловлю рыбу в следующий четверг, а через четверг мы опять вернёмся, если всё будет нормально.