ШКАФ

Б-г с ней, с политикой. Вспомнилось неожиданно, из прошлой жизни. Шкаф вспомнился. Он стоял в коридоре, у кухни. Добротный, деревянный, тёмный, с закруглёнными углами. Старая школа. Из прошлых времён. Что называется, теперь таких не делают. Точнее, делают где-нибудь в Китае, Бирме или Канаде. Ну, и в американской глубинке. Где доски — это доски и их ставят даже на перегородки, не экономя на материале. А на полки и заднюю стенку идёт простая, честная фанера. На полки толстая, многослойная. На задник — тонкая, листовая, часто-часто прибитая маленькими тонкими гвоздиками. Двери у шкафа держались на длинных металлических петлях во всю длину, которые папа называл рояльными. Впрочем, крышка у старинного пианино крепилась на такие же петли — наверное, название пошло оттуда. Снаружи шкаф был шероховатый, скорее всего из ели, хотя кто теперь это скажет... На момент, когда автору исполнилось десять лет, шкаф был как новенький. А потом в школе на полу он нашёл крайне ценный перочинный ножик, с двумя лезвиями и тяжёлой рукояткой, покрытой с двух сторон зелёными пластмассовыми пластинками.

Самыми популярными фильмами у тогдашних детей были картины про индейцев, с Гойко Митичем в роли Чингачгука и прочих войнов и вождей. Не попытаться использовать находку, чтобы хотя бы попробовать научиться бросать нож, было никак нельзя. Коридор сталинской трёшки был для этого идеален, как и шкаф. Точнее, его боковая стенка. Нож шёл по-разному. Иногда отскакивал. Иногда втыкался, украшая её белыми отметинами, напоминавшими след лесной птицы. Что называется, чем бы дитя не тешилось... До конца изгадить не удалось — очень уж шкаф был прочен. Но несчастная боковая стенка была покоцана изрядно. Родители вздохнули и поставили в угол, но ненадолго. Ощущение счастья от того, что бросок удался и ножик торчит параллельно полу запомнилось. Он потерялся в той же школе довольно скоро, так что тренировки пришлось прекратить, но метки на боку шкафа остались до самого его конца. Хотя усилиями папы были заглажены и затонированы.

Внутри шкаф был янтарно-жёлтым, гладким. Стенки и перегородки, покрытые лаком, были удивительно приятные на ощупь, «ласковые». Гладить их было интересно. Ещё интереснее было залезать внутрь с фонариком и сидеть, как в домике, прикрыв дверцу, но оставив маленькую щёлочку, как длинное вертикальное окно. Там было два отделения — на одну дверцу, с полками, где лежало постельное бельё и, сверху, хранились подушки, и на две, для одежды, над которым была длинная полка для шляп и шарфов. Одежда в шкафу висела верхняя, на зиму. Она вечно пахла нафталином, так что долго было не высидеть. Но кроме пальто, бабушкиной шубы из нежного, угольно-чёрного, с годами ушедшего в рыжину лейпцигского котика — памяти о дедушкиной службе в Германии, и маминой, из густой коричневой овчины, «мутона», там висел ещё и флотский дедушкин китель с погонами и орденскими планками. Это было интересно. Планок было много. Они были разноцветными, полосатыми, и на взгляд, и на ощупь совершенно удивительными.

Дедушка провёл в военно-морском флоте всю жизнь, и когда надевал все свои ордена и медали, смотрелся потрясающе. Но они хранились где-то в коробочках и играть ими было нельзя, как и кортиком, который давали в руки редко, и только под присмотром. А вот планки были доступны. Можно было открыть шкаф и смотреть на них, пытаясь представить, какая от какого ордена. Можно, когда рост стал позволять, дотягиваться и гладить, пытаясь представить, за что их вручили. Дедушка про это никогда не рассказывал, и расспрашивать его было бесполезно. Ни он, ни его сослуживцы, которые у мамы с папой оставались ночевать, когда приезжали в командировки, не любили говорить про войну, хотя воевали все, и у каждого дома в шкафу висел парадный китель с наградами. Даже на прямые вопросы, вроде «А вы сколько немцев убили?», они не отвечали. Один только раз дедушка сказал: «Двоих. Кортиком. Когда они с подлодки десант высадили» — и больше ничего не рассказывал ни про то, как они строили укрепления на островах в Белом море, ни про то, что там было в 41-м...

Шкаф был послевоенный. Его купили в 50-е, когда дедушку перевели в Москву, работать в «Спецстрое». Всю жизнь его мотало по всем морям. Гарнизоны, военно-морские порты, базы подводных лодок, арсеналы, узлы обороны... Военные моряки-строители высоко ценились и на гражданке. Только они умели работать с большими объектами, находящимися в сложных, да что там, в любых климатических условиях. Заполярье, субтропики, метели, ураганы, на Тихом океане — тайфуны и цунами... Для строительства атомных объектов — самое то. Так что, в 30-е, дедушка служил на Дальнем Востоке, перед войной его перевели в Ленинград, дав квартиру в доме Адмиралтейства, чудом не разбомблённом в блокаду, а потом были Белое море, Балтика, Крым — Севастопольская база ВМФ и Балаклава. На пенсию он ушёл уже с Камчатки. Что, впрочем, выяснилось только в 2017-м, когда в архивах подняли документы — шла операция ВКС в Сирии и Институт Ближнего Востока автора работал с Министерством Обороны и Генштабом. Дедушки, впрочем, к тому времени уже тридцать с лишним лет не было на свете. Кителя тоже — моль его всё-таки добила.

Когда в конце 80-х опять разрешили эмиграцию, любимый дядя из Ташкента, уезжая к сыну в Нью-Йорк, оставил под шкафом отлёживаться зачем-то купленные на дорогу бутылки шампанского. И всё бы ничего, но в доме водились мыши и в квартиру они тоже изредка наведывались. Папа мышей не боялся и ставил на них мышеловки. Мама боялась до ужаса. Но к тому времени папы не стало, второй инфаркт его доконал, так что мышей ловить было некому. Шкаф стоял как раз напротив двери в туалет, и, как выяснилось, за фаянсовой чашей ватерклозета в «домике с водой», была мышиная норка. Когда мыши приобрели странную привычку среди бела дня заскакивать в туалет, не обращая внимание на того, кто там находится, шмякаясь о стульчак и ныряя за него, её нашли и заделали, но решили проверить, что со шкафом, из-под которого начинался маршрут. Оказалось, что пластмассовые пробки были аккуратно прогрызены. Так что мыши, накачавшись шампанским, вели себя самым естественным для семейных выпивох образом: держали курс домой.

В начале 90-х страна перестала существовать. Брат с семьёй уехал в Израиль, как многие. Мама поехала к нему, помогать воспитывать двух внучек — там, через четверть века, и умерла. Квартиру в процессе сложного обмена продали. Мебель роздали. И где теперь этот шкаф — неизвестно. Уже и не вспомнить. Наверное, кому-то служит по назначению: в семье не принято было выбрасывать хорошие вещи на помойку, как делают в Америке. Старой мебелью в России, да и по всему бывшему Советскому Союзу, не разбрасываются. Её пристраивают, реставрируют, на худой конец, отправляют на дачу. Хорошо сделанная крепкая вещь может служить десятки лет, переходя от хозяина к хозяину. Особенно удачливые шкафы, столы и комоды служат по нескольку столетий, уже как антиквариат. А модные они, немодные... Некоторые переезжают в другие страны или на другие континенты. В конце концов, что люди, что вещи — судьбы у всех разные, но те, что покрепче, выдерживают все превратности судьбы. Шкафов это тоже касается.