ОДЕССА. ПЕРВОЕ МОРЕ

До чего ж странно человеческий мозг устроен! К примеру: как и откуда возникают сны? Нет, насчёт подсознательных ассоциаций и всякого такого — понятно. Насчёт Менделеева с его таблицей — тоже. Долго и напряжённо соображал, лёг, уснул, голова работает — сложилось. А теперь её старшеклассники и студенты учить должны, мучаться. Причём у студентов хотя бы от того же Менделеева компенсация есть — водка, которую именно он довёл до идеала. А школьникам за что на уроках химии страдать?! Но в самом деле, откуда сны? К примеру, лёг, уснул, а у тебя в голове целое кино крутится. В цвете, со звуком и даже запоминаешь кое-что, то есть с эмоциями там тоже всё в порядке. Опять же: как они в конечном итоге получаются, если ничего, что во сне увидел не читал, не смотрел и в жизни не встречал? Б-г его знает!

Вот и с книгами так же. Садишься за компьютер, ещё не зная, про что будет текст. Надо три поста в день в телеграм-канал выдать? Надо. Ну и... Главное — начать. А дальше — пока не выдохнешься. Что-то где-то в думалке щёлкает, что ли? Шарики скрипят, катятся, за ролики заезжают, встают на свои места и погнали наши городских, как говаривали в молодости у нас в общаге, притом, что почти все там сами были городские, хотя и из разных мест. Ну, а если в очередной раз перевести тумблер в голове с теории мыслительных процессов на конкретные воспоминания, имеет смысл в очередной раз вспомнить о море. Точнее — об Одессе 60-х, где его увидел в первый раз. Как сейчас помнится — пять лет было. То ли впечатления детства в голове прочнее всего застревают, то ли настал такой день, то ли настроение правильное...

Очень уж море запоминается, когда ты мелкий и голова пока ничем не забита. Запахи, вкусы, тепло или холод, ветер или дождь, снег или палящее южное солнце, гладкость коричневого твёрдого шарика каштана под светло-зелёной колючей шкуркой или жёлудя под пупырчатой шапочкой, маленькие пляжные ракушки — остренькие, витым конусом, или тарелочкой, с красивым цветным перламутром внутри, выпуклые, рифлёные снаружи и невероятно гладкие внутри... На Балтике был ещё янтарь, матовый или прозрачный, жёлтый, красный, молочный, оранжевый — мешочек его лежал когда-то дома. Его собирала мама в Пруссии, сразу после войны. У каждого в детстве свои сокровища. Куда они сейчас все делись? И тот янтарь, и все те ракушки и гладко окатанные морем маленькие камушки, собранные на пляжах и аккуратно уложенные в жестяную коробочку с плотно закрывавшейся крышкой. Жалко их. Не найти — в каких переездах куда были уложены или кому подарены, и не вспомнить...

В общем — море в Одессе. Все встают рано-рано. Часов в шесть. Солнце уже заглядывает в балконную дверь, пробиваясь через резные листья здоровенного каштана, растущего у дома. Воздух свежий, утренний. Горлицы воркуют. В Москве многого одесского нет — ни горлиц, ни платанов на бульварах с толстыми, как будто ошкуренными серо-салатовыми стволами, ни винограда, растущего у домов. Южный город — для северного ребёнка как другой мир. Он и был другим миром. Ярким, сочным, с невероятными звуками, запахами и странным акцентом говорящих, своей модой и своим укладом, в котором у настоящих одесситов было принято ездить на море перед работой, часам к семи-восьми. Солнце уже есть, но ещё не жарко. Море прохладное, ласковое, а не тёплое, как парное молоко, в котором плещутся одни ленивые до отвращения туристы. В общем — правильное море.

Дядя Миша Земшман, маленький, лысый — с несколькими волосинками по краям черепной коробки, похожий на старого весёлого бесшёрстного шимпанзе с кривыми ногами и чувством юмора, которое зашкаливало, как никаким эстрадникам и не снилось, боевой офицер, моряк, друг родителей и отставной полковник — сослуживец деда, с пляжа уходил так, чтобы уже к девяти быть на работе. Где-то он в военно-строительоной организации трудился. Сплавать до буйка, напевая «а мы плывём от буя, до буя», в стиле Утёсова, обсохнуть, подняв руки вверх, чтобы солнце просушило подмышки и — «вперёд за орденами». Нормальная размеренная и, как сейчас ясно, удивительно правильная жизнь времён заката эпохи Хрущёва — раннего Брежнева. Где-то кто-то делает карьеру. Где-то кто-то занимается политикой или идеологией. А люди живут. Работают, отдыхают, дружат, любят друг друга...

По дороге дядю Мишу встречали собаки, которые охраняли стройки его главка. Он страстно их любил, подкармливал и обращался к ним исключительно на «вы», интересуясь, как спали, как провели день, какое настроение и самочувствие... Наполовину прикалывался, наполовину всерьёз. По крайней мере, любая встреченная им по пути псина, от крошечной домашней до огромного лохматого сторожевого кабыздоха, в ответ на его: «Здравствуйте, как поживаете?», начинала вилять хвостом и заглядывать ему в глаза с выражением. Что называется, имел-таки человек подход к собачьему народу. Получал от него полную взаимность, с процентами. Хотя своей собаки не держал — вечно на работе, длительные командировки на объекты... Нельзя животное мучить. Ну, а сам — принципиально бездетный холостяк, любимец красивых дам и верный друг, он был огромным жизнелюбом и весельчаком.

Раз в год на два-три месяца, летом к нему на голову сваливались из Москвы мы вчетвером — с папой, мамой, братом и двумя раскладушками, на радость двум его сёстрам, семье брата — тоже отставного полковника, только врача, и соседям по коммуналке. Так тогда все и ездили друг к другу. Все дедушкины друзья и сослуживцы, плюс родня с обеих сторон, только у нас в Москве на Кутузовском, рядом с Панорамой Бородинской битвы и Триумфальной аркой, и останавливались. Это было нормально. Ненормальным было бы, если в гости друг к другу не ездили. Так что лето в детстве и юности автора, до самого окончания института, — это была Одесса. И — море, к которому и возвращаемся. Благо именно там он его первый раз увидел и на всю жизнь полюбил. Сколько их было потом — этих морей и океанов... Сколько портовых городов, курортов и пляжей... Но лучшее было тогда, в Одессе, в 60-е. Такого уже не будет.

Так вот, вставать надо было рано. Плавки надевались дома, чтобы не тратить времени после. Время было деньги — надо было приехать вовремя, чтобы занять место. То есть, конечно, на худой конец можно было устроиться и на сухом песке, который к полудню раскалялся, далеко от воды, у каменной опорной стенки, которая на одесских пляжах шла террасами, окаймляя и отделяя сам пляж от прибрежных парков, но это было неинтересно. Так же, как неинтересно было ложиться на деревянных лежаках из тонких крашеных планок, стоявших чуть поодаль. На них, понятное дело, были свои любители и даже кто-то загорал или читал, но в основном усаживались поесть и сыграть в карты — любимое пляжное развлечение на курортах. А вот расстелить тонкую пляжную подстилку у самого уреза прибоя — в первом ряду, или хотя бы во втором — это было правильно. Но тут важно было успеть. Иногда минуты решали.

Дома не завтракали — мытый виноград, яблоки и груши, фиолетовые снаружи и жёлтые внутри сливы-«унгарки» у которых легко отделялись косточки, а также помидоры с солью, предпочтительно твёрдые продолговатые «сливки», пара варёных вкрутую яиц и хлеб с сыром (без масла и без колбасы — с расчётом на жару) брались с собой и отлично шли на свежем воздухе — после первого заплыва. Дорога была простой: на трамвае, старом, уютном, с деревянными жёлтыми филёнчатыми на редкость удобно изогнутыми сиденьями. Мелькали мимо деревья и дома, и наконец трамвай останавливался на нужной остановке — если ехали на «Аркадию» близко, если на «Отраду» — подальше, если на «Ланжерон» или «Дельфин» — ещё дальше. По московским меркам чепуха, но трамваи шли медленно и останавливались часто. Куда, в самом деле, трамваям было спешить? Дребезжи и лязгай себе по рельсам, вези весело переругивающийся, протискиваясь к выходу или проталкиваясь внутрь на остановках народ.

На нужной остановке сходили. Ах, какие перлы звучали в этих трамваях! «Эй одессит, убери живот у карман!» и «Мадам. Вы-таки выходите, а то как честный человек я уже скоро должен буду на вас жениться?» — запомнилось до сих пор. Ну, вылезти, не отдавив никому ног, была задача, но как-то она каждое утро решалась. Потом переходились рельсы, тянущиеся двумя сдвоенными стальными полосами по узкой пыльной прибрежной дороге, и шли к пляжу. На «Аркадии» по парку. На «Отраде» по узкому проулку, между невысокими стенами из старого, изъеденного непогодой ракушечника, а потом вниз, по лестнице. В принципе — у каждого пляжа была своя предесть и свой контингент любителей этого места. Ну, а для москвичей все они были хороши, так что выбирали куда поехать по обстановке. Чем позже выезжали, тем дальше нужно было ехать, чтобы с гарантией найти места у воды.

Каждый раз ударным впечатлением дня был момент, когда впереди показывалось море. Серая полоска на горизонте в конце пути превращалась в слегка колеблющийся, серебряный плащ, разостланный у песчаного берега. Он сверкал под утренним, неярким солнцем, на которое по нескольку минут можно было смотреть, прищурившись. Ощущение было сказочное, словно впереди был другой мир. Начинало пахнуть йодом, водорослями и ещё чем-то, неуловимым. На горизонте стояли корабли, ждущие своей очереди войти в порт — иногда какой-то из них шёл куда-то не торопясь... А потом был пляж. Сандалии — непременно с носками, босиком в те годы носить их было просто неприлично, да и сейчас автор эту западную моду почитает в лучшем случае босячеством, приличные люди так не ходили, снимали перед тем, как пойти по песку, чтобы не набился под ремешки и не натёр ноги. Дальше, по неглубоким грядам и барханчикам мелкого серого песка, шли к берегу, обходя тех, кто приехал раньше, расстелил свою подстилку и уже разложился. И обустраивались сами.

Подстилка расстилалась, с расчётом на всю семью — трое взрослых, с учётом дяди Миши, и двое детей. Иногда в городе отдыхал кто-то из знакомых — тогда рядом забивали место они. Зонтиков в те годы на пляжах не было, так что мужчины обходились лёгкими парусиновыми кепками, дамы соломенными шляпками, а у детей непременно были панамки, «чтоб головку не напекло». Подстилка аккуратно прижималась по углам от ветра, в основном сандалиями с запиханными внутрь носками, сумками с едой или книгами. В воду надо было входить, одев резиновую купальную шапочку, чтобы в уши не залилась. Входили медленно, в зависимости от температуры, «чтоб тело привыкло». В холодную дольше. Сначала по колено и надо было постоять, потом до уровня плавок, потом по пояс — дальше или окунаться по плечи, а потом уже плыть, или сразу идти в заплыв. Но это когда плавать научился.

Мелким ребёнком плескался у самого берега — на глубину не шёл. Потом у папы на руках — преодолеть страх. И наконец, когда он решил, что можно отпускать, почувствовал свободу и навсегда полюбил море. Научился спать на воде в тихую погоду, раскинув руки и ноги, идти в волну под неё, чтобы вынырнуть на гребне, избегая удара всей её толщей сверху, выходить на берег во время шторма, чтобы не захлестнуло, не смяло и не унесло с отливом... Много чему папа научил. Только на скорость как не умел плавать, так и не научился до сих пор. Зачем? В море каждый раз так хорошо — спешить никуда не хочется. Там можно и час провести, и два, и несколько часов... В Одессе выработалась привычка: плыть до буйка, обозначающего зону купания, обогнуть его, хлопнуть по нему рукой, металлическому, красному, прикрепленному цепью к тяжёлому блоку ракушечника, лежащему на дне, и обратно — не торопясь, получая удовольствие от запаха воды и ветра над ней, криков чаек, парящих в небе и постепенного приближения берега, откуда машут. Невероятный кайф!

Чем, когда маленький, хороша первая линия — рядом полоса мокрого песка, на котором, при желании, можно построить замок. С башнями, оградой, воротами и рвом, куда по прорытой от моря канавке набирается вода и он становится совсем как настоящий, из книжки. Правда у любого такого замка есть враги, и в Одессе их было много. Это совсем маленькие дети, двух или трёх лет, которые ничего не понимают, строить сами не умеют, но чужие замки рушат без колебания и сожаления. Подбегает такой голышок и ножкой топ! Ты старался, всё доводил до совершенства и только отошёл на шаг полюбоваться, как здорово получилось, вдруг мелкий паршивец, обычно голышком, «чтоб тельце дышало и здоровее был», всё раздолбит и бежит к дуре-мамаше, которая зорко следит, чтоб её чаду по попе за это не прилетело. Логика у них железная: «Он же ребёнок». Ну, так и следи за своим ребёнком, мадама! А то хочется врезать ему по булочкам так, чтобы звон по всему пляжу прошёл. До сих пор жалко, что нельзя было. Так напрашивались...

Сворачивались не позже полудня — лучше в одиннадцать. Солнце становится злое, жаркое. Загар кожа взяла — главное не забывать поворачиваться, как шашлык на шампуре, чтобы не сгореть. Дважды в жизни сгорал — мало удовольствия. Но это было уже в молодости и не на море. Первый — в Венгрии, в стройотряде. Поработал пару деньков голым по пояс, сдуру не осознав, что если мадьяры так делают, так они цвета тёмного мебельного лака — им уже всё едино. Второй — на Хортице, на Днепре, приехав в отпуск к друзьям в Запорожье. Разморило на пляже, пока они на смене были — заснул. Проснулся, перевернулся на спину, опять в сон. Результат — сошло всё, что могло сойти. Сметаной мазали, помогло. Боль страшная, тонкие пласты шкуры лохмотьями сходят — на всю жизнь закаялся. Но в Одессе — ни разу не было. То ли родители бдили, то ли сам не расслаблялся...

Ну, и после пляжа — святое: обед. И тут уже всё зависело от того, есть в «Лондонской» (её в те годы именовали официально «Одессой», но кто же в Одессе старые места называл так, как советская власть велела?) или в «Красной» интуристы. Если они были, выручал отличный (на самом деле) ресторан на железнодорожном вокзале или «Южный», где за смешные деньги на удивление вкусно готовили жареную осетрину. Безо всяких изысков, с ломтиком лимона... До сих пор вкус помнится. Ну, а потом — домой, в родную коммуналку дяди Миши, на Льва Толстого 32, квартира 2. В жару сидели дома. Папа готовил — он это любил и великолепно делал. Рассольник из почек, тушёные почки, миска салата: простого, из огурцов, помидоров и травы, с домашним пахучим подсолнечным маслом или сметаной, купленной на «Привозе», густой, чтобы ложка стояла, такой в Москве не было. Ну, и вечером в летний кинотеатр или в гости — к дяди Мишиной родне.

В качестве развлечений был ещё Оперный театр (редко), Археологический и Морской музеи (днём, после пляжа), посидеть с книгой на Приморском бульваре под платанами, которые до сих пор живы — идиот Саакашвили их срубить попытался, но одесситы его тормознули, или сходить на марочную биржу — у моряков колоний прикупить. Великое было удовольствие. В 90-х в Москве изрядно удалось пополнить коллекцию, доведя её до состояния целого шкафа, но вовремя остановился, поняв, что денег уходит нереально много. А ведь начиналось это всё именно с Одессы. Потрясающий был город. На всю жизнь наложил такой отпечаток... Везли туда потому, что Крым в детстве был закрыт насмерть, по медицинским соображениям. Был такой астматический бронхит, что каждая поездка к деду на дачу, в Евпаторию, заканчивалась больницей. Ну, туда ездить и перестали, а после смерти бабушки дед её какому-то генералу продал — за те же деньги, за какие построил. Вот с тех пор в Одессу и ездили — к морю... Да будет она стоять у него вечно!