леденцы и письма родителям с привкусом сладости
красные дорожки отпечатков босых ног тянутся за двумя детьми, вышедшими из глубин серебряной воды и умытыми шепчущими ветрами. они вьются шерстяным клубком, надеясь соткать себе клыки — несмотря на безрукость — и съесть сразу двоих.
дети держат кресты прямо за пазухой. сжимают сильнее, когда ставни захлопываются с грохотом, а за деревянными каркасами сыплются проклятия.
их клянут в чём-то неясном. в отсутствии чего-то конкретного. в недостающем кусочке общего детского пазла — пропажу которого заметили все, кроме них.
— снег будет и тебе могилой, — мурлычет голос, оплетённый ветром и сладостью во рту. — брат.
четыре слова кружатся страхом: вертятся, прыгают, водят одинокий хоровод вокруг того, что никто не хочет понять. упрямятся.
четыре слова не исчезают — лишь отступают, как отступает холод, если бежать.
срывается первой, потому что ногам вдруг становится аномально мало земли.
снег охотно принимает её прыжки — хрустит, смеётся, разлетается в стороны. зовёт поиграть. принимает эстафету у маленькой девочки.
она скачет быстро и неуклюже, почти по-заячьи.
в этом нет ни смысла, ни плана — только острый, ребяческий адреналин. он ощущается как первый вдох после долгого нырка.
в карманах шуршат леденцы и носовой платок — после недавней простуды насморк всё ещё мучает её. колготки промокают стремительно, за ними — штаны. никак не наоборот.
— элоди! — зовёт брат. в его голосе больше смеха, чем приказа.
он бежит следом. следы становятся глубже, красные дорожки теряются. снег начинает переписывать их историю, стирая и сказку, и проклятие.
лес принимает их без вопросов.
ветки цепляются за рукава, стараясь удержать. снег щёлкает пастью, где-то рядом обнажаются клыки. все шепчут что-то своё — но уже не пугают.
элоди оборачивается на бегу и почти врезается в дерево. улыбка — слишком большая для лица, глаза — слишком живые для только что произнесённого «могилой».
и именно в этот момент она замирает: минует опасность и выходит из поля зрения брата — хотя бы наполовину.
она падает на колени, не издав ни звука. будто тормоза отключили насильно: тело всё ещё давит на педали, пытаясь уйти под грунт, исчезнуть.
элоди скрывается за деревьями — на полшага, на толщину ствола, — и жан уже набирает воздух, чтобы окликнуть её, вернуть, одёрнуть, сказать хоть что-нибудь.
кто-то резко хватает его за рукав и тянет вниз, за сугроб, так неожиданно, что он едва не падает лицом в снег. ладонь тут же закрывает его рот.
— тихо, — шепчет элоди, почти смеясь дыханием. — спугнёшь ведь.
она — клубок восторга и напряжения. натянутая струна.
осторожно, едва-едва, элоди тянется вперёд и выглядывает из-за сугроба. глаза у неё сверкают так, будто она только что выиграла что-то очень важное — и никому об этом не скажет. даже под страхом смерти. разве что брату. ведь брат — её опора и хранитель самого сокровенного.
жан медленно повторяет за ней и замирает.
между деревьями, на небольшой поляне, стоит олень.
— он такой же, каким нил и описывал!
жан полностью согласен с восторгом младшей сестры. именно такой, каким его описывал их общий друг — и жаль, что тогда в это слабо верилось. теперь жан точно первым делом побежит на крыльцо хэтфордов и будет лепетать об увиденном наперегонки с сестрой.
сбивчивые рассказы в кругу родных людей, от которых теплело в груди. сердце делало десятый кульбит за секунду, а желание говорить — говорить — говорить и кричать только нарастало. оно копилось специально для таких моментов: на чердаке чужого дома, среди пледов и подушек, самодельных светильников и гирлянд из-под жестяных банок.
олень вовсе не сказочный — без венцов, без обещанного сияния, как у «патронуса» из книжки. просто большой, тёплый, дышащий. бок поднимается и опускается, из ноздрей выходит пар.
глаза — тёмные, внимательные и, на удивление, спокойные — скользят по лесу, не цепляясь за детей.
потом из-за его ноги появляется второй — неуклюжий оленёнок, будто собранный наспех.
он торопится, сбивается с шага, спотыкается о собственные ноги, стараясь не отстать от предполагаемого родителя.
и почти сразу за ними выходит третий — ещё крупнее первого, тяжёлый, замыкающий процессию, как точка в конце предложения.
ни жан, ни элоди не двигаются. им кажется, что лес на мгновение принял их — не как гостей и не как зрителей, а как крошечную ошибку в собственном узоре. не целый пазл — всего лишь фрагмент, который случайно оказался на своём месте.
секунда тянется. потом ещё одна.
в этой тишине нет ни слов, ни ругани, ни того, от чего они бежали. только дыхание. снег. и медленное, уверенное движение вперёд.
в их небольшом пригороде дети пропадают пачками — убегают прямо в «нарнию» и не хотят возвращаться. они пишут письма родителям, упрекают их, немного — себя, а потом уже лесных духов, не дающих спокойно спать под дуплом.
дети нынче исчезают по повиновению снега.
но моро бегут, сдирая запёкшуюся кровь с ресниц и пяток, — бегут, чтобы рассказать увиденное родным и нилу. усесться на крыльце и лепетать о своём.
ведь завтра у элоди вместе с рене — выступление в хоре. скоро сочельник, а подарки ещё не упакованы полностью.
лишь бы успеть до восхода солнца всё на свете.