Нил резким щелчком пальцев отправляет очередной окурок вниз, с балкона, на безлюдную улицу. Он выпускает последний, едкий клуб дыма, пока горло обжигает сухим теплом. Тяжесть этого вечера — в каждом вдохе, в каждом медленном движении.
В тени деревьев раздаются шаги, что пересекают ручей почти бесшумно. Почти, потому что Нил планировал оказаться в поле зрения одного единственного человека. Лес будто бы затаился специально, выжидая очередной интересной сцены. Собственное дыхание казалось ему слишком громким, а сердце билось где-то в горле, выбивая какой-то свой ритм, на манеру марша.
— Нил Джостен, — тихо повторяет он, почти шепотом, будто пробует на вкус редкое слово, перекатывает его на языке, как до невозможности сладкую, запретную пилюлю.
Трасса освещена прожекторами — последние ночные заезды перед днем квалификации уже давным давно закончились. Жан, как и все его коллеги, тоже должен был уйти, но вместо этого неподвижно стоит у пит-лейна, наблюдая за машиной Джостена, резко скользящей по виражам. Он знает, как тот едет. Знает каждое его движение и излюбленные маневры, которыми тот не брезгует пользоваться в любой момент.
Восторженные возгласы и оживленное обсуждение отчетливо доносились с чердака квартиры, что не ускользнуло от внимания Жана.
Запах влажной глины, горячего чая и смертной усталости уже въелся в белоснежные стены студии, окутывая постояльцев, а самое главное и работников — мягкой, почти что осязаемой тишиной.
Запах бензина, нервный гул двигателей, воздух, натянутый, подобно струне перед первым аккордом.