фитиль догорает
— элоди, — последняя буква тянется твёрдым мармеладом и лопается в зубах.
моро в ответ только мычит, не отрываясь от новых нот, которые раздали к очередному выступлению. её друг по хору прожигает собеседницу взглядом и пытается вытянуть ответ на неозвученный вопрос — если не словами, то магией.
— искала мармелад, — девочка закусывает уже давно не подающий признаков целостности карандаш, пробегает взглядом по ещё одной строке и вычёркивает партию, предназначенную старшим.
карандаш падает на лист с глухим, окончательным стуком.
— с чего это? я правду говорю.
чистую правду. просто она у неё всегда начинается не там, где стоило бы. точки расставлять правильно так и не научилась.
и в голове снова стала скакать белка.
голос друга распадался и, в конце концов, вовсе ушел на периферию воспоминаний.
тогда она была меньше.
а мармелад, на честный и детский взгляд, огромным. и еще невыносимо вкусным. его купил брат на их общие, долго собираемые деньги. они разделили его поровну сразу же в магазине и оттягивали каждый кусочек подолгу. элоди тогда отошла всего на минуту — оставила брата у прилавка, посмотреть вокруг, вдохнуть чужой, еще не совсем приевшийся сердцу городок.
а потом, не пойми откуда, выбежала белка и выхватила мармелад так ловко, будто всю жизнь только этим и занималась — воровала сладкое у зазевавшихся девочек. элоди даже не сразу поняла, что произошло. только липкая пустота в ладони и хвост, мелькнувший между кустами.
моро сорвалась с места, не думая вообще ни о чём. как и всегда, впрочем.
ветки кустов, в которые ей удалось забрести, хлестали ее по рукавам, подошвы скользили по влажной земле, сердце билось где-то в горле — от злости, от смеха, от странного ощущения, что это ужасно важно: вернуть себе своё. белка была быстрой. но элоди — до детских колик упрямой.
стоило почти догнать вора, как она врезалась в кого-то прямо на повороте.
это было не больно — удар смягчила болоньевая куртка и огромный шарф преграды. ощущение было такое, будто она налетела на тёплую стену.
перед ней стояла девочка постарше. с невозможно спокойными чертами лица. миловидными, прямо как в мультиках. мармелад был у неё в пальцах, слегка надкусанный.
— белка мармелад украла, — выдохнула элоди и ткнула пальцем в кусты, куда уже давным-давно запрыгнула без пяти минут воровка.
девочка посмотрела туда, потом на мармелад, потом снова на элоди и еще пару раз на кусты — и вдруг улыбнулась, слегка склонив голову в бок. радужные кончики волос выбились из-под нежно-лилового шарфа.
— держи, — сказала она легко. — она всё равно не любит клубничный.
так элоди познакомилась с рене.
рене жила рядом с церковью. знала, где ступеньки скрипят громче всего и в какое время лучше прятаться от колокольного звона. знала каждую белку и звала их по именам.
оказывается, у нее тоже как-то раз украли сладости. и у ее друга, тоже, не раз и не два. но сколько не лови, именно ему, вечно хмурому, они их не отдавали. «тебе повезло», произнесла она тогда.
элоди называла рене сестрой — просто потому, что так было легче объяснять остальным, почему она теперь всегда рядом с ней.
эл бегала за рене хвостиком.
садилась рядом.
смотрела, как та поёт, и повторяла за ней — точно игрушка с голосовым датчиком.
а потом как-то незаметно приволокла в эту компанию и жана. он сперва ворчал, делал вид, что ему всё равно, но всё равно остался. так они и стали чем-то цельным. пускай никто и не нашёл для этого подходящего слова.
через несколько месяцев элоди предложили место в хоре. и глаза у неё загорелись так, что этого невозможно было не заметить. потом были уговоры, общее давление, осторожное согласие родителей — и месяц до первых выступлений.
церковь для элоди всегда пахла свечами и хвоей. воздух дрожал, как натянутая струна. она стояла рядом с рене — слишком близко, но иначе не могла — и смотрела, как в зале медленно оседает тишина.
она пела, иногда забывая слова. срывала голос, забывая где и как стоит его поменять. фальшивила в моментах и смеялась от неловкости вместе с другими.
а рене пела ровно, держала мелодию, будто протягивала руку сквозь звук. ангельскую руку. ведь сама по натуре, по общему мнению в округе, являлась его воплощением.
и когда орган брал последний аккорд, элоди вдруг понимала:
вот оно — её детское счастье, её восторг, её «здесь и сейчас». её…!
а на фоне горела башня. фитиль догорал и тлел перед глазами. красиво.
и щелкает он так, как зубы и неестественно вывернутые пальцы. а еще скалится что-то очень твердое на языке. и…
— эл? — доносится где-то у входа в церковь голос рене.
мысль не успевает оформиться во что-то ясное. оно, судя по всему, и к лучшему.
— уже бегу! — ей стоит спеть с рене снова. но уже в кругу таких же потерянных детей и белок. а еще оленей, которых они с жаном встретили пару дней назад.
ей нужно еще много всего сделать, пока снег не морозит запястья и босые ноги.