croire à son etoile
Тихое шуршание одеяла под боком заставило Кевина наконец поднять глаза от книги, в которой он утонул на добрых пару часов. Он медленно повернул голову и посмотрел на Робин.
Девушка лежала на боку, спиной к нему. Она дышала ровно, спокойно, и даже во сне казалась лёгкой, почти невесомой, как пух. Простыня, накинутая слишком небрежно, теперь медленно сползала с её плеча, обнажая гладкую кожу спины. Она открывалась понемногу, как страница, к которой прикасаются с благоговением.
На молочной коже, в хаотичном, но каком-то своём закономерном порядке, темнели родинки — будто звёзды, разбросанные по карте небесного свода. Некоторые были едва заметны, другие — чуть крупнее, и всё вместе они образовывали созвездия, известные только ему.
Кевин затаил дыхание. Книга, только что державшая его в плену сотен страниц, оказалась тихо отложена на тумбу. Он не двигался. Не тянулся. Только смотрел и боялся спугнуть, разрушить этот момент — слишком живой, слишком настоящий, чтобы быть явью, а не очередным сном в бреду.
Прикоснуться к ней было всё равно что коснуться молитвы в первый раз. Кевин знал: едва кожа соприкоснётся с его ладонью — память разом распахнёт двери, приглашая с распростёртыми руками утонуть в прошлое.
А его прошлое было слишком хрупким. Точно также, как и ее. Оно отзывалось не словом, а мелкими отрывками, с небрежными уголками и неровностями по периметру. Оно было как запах дешёвого мыла, как щёлк вентилятора на потолке, как один-единственный, забытый кем-то кусочек прошлого июля.
Забытого точно также, как и та тёплая ночь — ленивая, пыльная, и пахла она дешёвым мотелем и слегка мятной свежестью простыней, будто кто-то решил не жалеть в этот раз кондиционера при стирке. Вентилятор на потолке скрипел устало, как бы невзначай напоминая о том, что здесь никто никуда не торопится. Воздух был горячий, тягучий и в нём медленно вращались остатки тишины.
Робин снова лежала на животе (эта ее привычка забавляла, но Кевин вслух этого никогда не скажет), уткнувшись лицом в подушку. Её тёмные волосы сползали вниз, распадаясь на постели мягким ореолом. Простыня соскользнула до поясницы, и спина — белая, гладкая, как первозданный лист — лежала перед ним, открывая вид на каждый участок кожи.
Кевин сидел рядом, осторожно перебирая одну из ее спутанных прядок. Он всё ещё не прикасался к коже. Смотрел — и этого было вполне достаточно. В каждом изгибе, в каждом изгнании света и тени, во всём её теле было что-то настолько прекрасное, что его охватывал непомерный восторг. Как будто перед ним — произведение искусства, слишком хрупкое, чтобы даже подумать о том, чтобы касаться.
Но всё же — со всей осторожностью — он коснулся.
Пальцы скользнули по родинкам, обводя каждую. В полумраке они казались звёздами. Он соединял их мысленно, как линии в детской книжке для развития мышления с заданием с точками. Составлял карту. Сохранял её в памяти.
— Что ты там высматриваешь? — пробормотала она, не отрывая лица от подушки. Её голос был все еще хриплым, тёплым, только недавно вынырнувшим из сна.
— Родинки, — ответил он и придвинулся ближе. Он наклонился и поцеловал одну. Так легко, будто бы это не губы вовсе, а мягкий ветерок. От поцелуя мурашки пробежали по её коже, и она зарылась лицом в подушку ещё глубже.
— Они похожи на созвездия, — прошептал он, целуя следующую, а пальцем продолжал водить по другим. Робин снова вздрогнула, и было это вовсе не от холода, а от чего-то иного, глубокого и неуловимого.
— Ты что, меня изучить решил? — с лёгкой усмешкой пробормотала она, повернув к нему голову. Волосы щекотали ее лицо, и она попыталась их сдуть, забавно щурясь сквозь полусон.
У нее всегда при этом дёргался кончик носа.
— Думаю, что если есть что-то, что я хочу помнить всегда — это ты, — мягко сказал он, заправляя мешающую ей прядь за ухо. Потом провёл пальцем от переносицы до кончика её носа, разглаживая появившиеся складки — их любимый жест. Такой простой, но все еще родной и успокаивающий.
Робин ему тогда не ответила. Только глубоко вдохнула и вновь прикрыла глаза, открывая ему вид на трепещущие, длинные ресницы. Она доверял Кевину и позволила ему остаться рядом.
А Кевин... Кевин не знал, делает ли все так. Но впервые чувствовал, что всё делает так, как нужно.
Позднее она стояла перед зеркалом, будто застигнутая врасплох. Глядела на своё отражение с той особой, выжженной пустотой во взгляде — отрешённой и застывшей. Пальцы её медленно скользили по телу, останавливаясь на каждом из рубцов, словно проверяя: всё ли на месте. Всё ли ещё здесь, всё ли она не забыла.
Каждый шрам ее — потухший, но ощутимый якорь. Каждая родинка — молчаливое напоминание, что память — не всегда враг. Иногда она может быть картой, которую кто-то не прочь расцеловать.
Кевин тогда подошёл к ней сзади, не произнося ни слова. Он обвил её талию, мягко прижавшись лбом к её плечу и вдыхая запах свежести. И снова — по уже выученной траектории — поцеловал одну из родинок. Потом вторую. Потом третью — спускаясь вниз по позвоночнику, очерчивая позвонки и лопатки, по знакомой, запомненной карте.
Каждая точка — как координата во вселенной, написанной только для него.
Может быть, он должен был делать это чаще. Водить круги губами вокруг её звёзд. Смотреть на них, касаться, запоминать — как будто каждое касание приближало её к покою.