Греческие мертвецы и подземный мир

Древние греки много внимания уделяли мертвым – тому, как следует хоронить их останки, как можно вызвать духов, насколько вредоносными они могут быть. Дэвид Статтард предлагает нам встретиться лицом к лицу с греческими мертвецами.

Статья из журнала Minerva, перевод и адаптация Теогония • Θεογονία

У западных берегов Греции, у южной оконечности острова Корфу и прекрасного материкового приморского города Парга, на невысоком холме над изобильными сельскохозяйственными угодьями раскинулась деревня Эфира. Чарующе звенят здесь овечьи колокольчики, с близлежащих деревьев каркают вороны, а далеко на востоке в утренней дымке мерцают, подобно миражу, зубчатые горы Феспротии. Это место настолько очаровательно, что даже самый искушенный, обладающий богатым воображением посетитель вряд ли сможет представить, как оно выглядело три тысячи лет назад. Тогда вместо плодородных пашен к берегу моря тянулись болота; неглубокое озеро, заросшее камышом, оглашаемое громкими криками лягушек, омывало скалы, нависающие с дальнего склона холма; а вялые ручьи, питавшие озеро, носили удивительные названия – Ахерон, Коцит, Пирифлегетон – те же, что они разделяли с темными подземными реками, реками загробного мира. Воздух здесь был пропитан зловонием застоявшихся вод и наполнен звенящими тучами мириад комаров. Стоит ли удивляться, что у греков бронзового века Эфира ассоциировала с промозглыми землями мертвых или что именно здесь (по некоторым данным) колдунья Цирцея отправила Одиссея пообщаться с голодными призраками?

Как и положено, герой выкопал яму и, призывая мертвых, вознес возлияния из молока и меда, вина и воды, посыпал белой ячменной мукой и перерезал горло жертвенным овцам, орошая землю черной кровью. Тут же из земли выходили голодные призраки, жаждущие крови и плоти – но Одиссей, застыв с вытянутым мечом, не позволил пировать даже духу собственной матери, пока не услышал все, что ему предстояло узнать от призрака пророка Тиресия, все еще гордо сжимавшего золотой скипетр, принадлежавший ему при жизни.

Эта встреча, описанная в «Одиссее» Гомера, одном из самых ранних произведений западной литературы, уже многое говорит об отношении греков к мертвым. Их духи могли быть бестелесными, но их все еще можно было ранить острием бронзового меча; удаляясь под землю, они, тем не менее, сохраняли интерес к тому, что происходит на ней; и, хотя они были всего лишь оболочками, их все еще можно было узнать по чертам, которые были присущи им при жизни. Среди духов Одиссей встретил Ахилла, самого храброго грека в Трое, сохранившего силу даже в смерти, хотя это мало его утешало.

Я хотел бы служить чужому, батрачить в поле

на безземельного, живущего впроголодь – больше,

«чем верховодить всеми отжившими трупами», — говорит он.

Это не значит, что мертвых не заботил их статус в загробном мире, ведь даже там существовала социальная и моральная иерархия. Виновные при жизни в ужасных преступлениях могли быть приговорены к соответствующим наказаниям – Сизиф, пытавшийся обмануть смерть, был вынужден толкать валун вверх, лишь для того, чтобы тот вновь и вновь скатывался обратно в Аид; Тантал, пытавшийся обманом заставить богов есть человеческую плоть, претерпевал муки жажды и голода; а дочери Даная, убившие своих мужей, вечно приносили воду в разбитых амфорах.

Тем временем храбрые или добродетельные люди могли наслаждаться блаженной вечностью. Современник Гомера, Гесиод, представлял себе беззаботных героев, живущих на Островах Блаженных, а поэт V века до н.э. Пиндар описывал их верхом, занимающихся борьбой, играющих в шашки или на лире. К тому времени, когда он писал свои произведения, перспектива блаженного посмертия была доступна и простым смертным – в так называемых «мистериальных культах», например, в Элевсине под Афинами, где, пройдя физические испытания, посвященные получали обещание духовного удовлетворения в подземном мире.

Однако для того, чтобы мертвые были по-настоящему довольны, было важно, как к ним относятся живые. Первостепенно было, чтобы умерших помнили. Столкнувшись с выбором, Ахилл предпочел раннюю смерть и «немеркнущую» славу бесславной старости (хотя об этом выборе он и пожалел), а Сапфо в начале VI века до н.э. с нескрываемым удовольствием насмехалась над своим знакомым:

Когда умрешь ты – все тебя забудут,

Слезинки малой не проронят, роз из Пиерии не принесут.

Как в жизни, в смерти имени не будешь ты носить,

Лишь смутной тенью обретаясь меж тебе подобных.

Быть одним из бродячих, безымянных мертвецов греки боялись, поэтому уважительное отношение к останкам было столь важно. Явившись во сне Ахиллу, призрак его друга Патрокла упрекал его, что тот оставил тело Патрокла непогребенным – и тем самым лишил его возможности общаться с другими мертвецами. Вопрос о надлежащем погребении пронизывает большую часть греческой литературы. Пожалуй, наиболее известна «Антигона» Софокла, где фиванский царь Креонт запрещает хоронить сына Эдипа, Полинея, убитого во главе чужой армии против его города (нечестивое продолжение действительного афинского закона, запрещавшего хоронить на родной земле предателей и грабителей храмов).

Хотя римляне считали, что душам непогребенных запрещен доступ в подземный мир, вряд ли такое мнение преобладало в V веке до н.э. или раньше – в «Илиаде» непогребенный Патрокл заявляет, что его дух блуждает в Аиде, а в «Одиссее» непогребенные женихи Пенелопы успешно добираются до царства мертвых. Скорее, греки, чье чувство идентичности заключалось в принадлежности к большой группе семьи и города, могли представить, что духи непогребенных исключены из взаимодействия с духами сограждан или членов семьи. Если, как писал спартанский поэт Тиртей, самое худшее в жизни – быть «изгоем и нищим, скитающимся по свету», то, вероятно, это было худшим и в смерти, и лишение трупа погребения означало, в буквальном смысле, обречение души на участь худшую, чем смерть. Такие взгляды объясняют, почему в 406 году до н.э. афинская демократия была так разгневана на адмиралов, которые не вытащили мертвых гребцов из моря после победы в битве при Аргинусских островах, что проголосовала за их казнь; то, что адмиралам помещал выполнить свой долг внезапный шторм, было просто недостаточным оправданием для того, чтобы не обеспечить мертвым их законное место в параллельном афинском обществе подземного мира.

В обычных обстоятельствах афиняне V и IV веков до н.э. делали все возможное, чтобы почтить память погибших на войне. Не в последнюю очередь это происходило на ежегодных поминальных службах, проводившихся в дороге между городом и рощей Академа, где под впечатляющую патриотическую речь кремированные останки павших предавались земле на Общественном кладбище. Прах был помещен в десять гробов из кедрового дерева, по одному для каждого из афинских племен (еще одно доказательство важности принадлежности к гражданской группе), но был и один символический пустой гроб для тех, «чьи тела пропали без вести и не были найдены после битвы», хотя этих людей нельзя было хоронить, все равно было важно почтить их память, поскольку никто не хотел, чтобы его замучили злобные призраки – а они могли быть весьма разрушительными. Зрители «Гекубы» Еврипида (ок. 424 года до н.э.) хорошо знали об этом и не находили ничего странного в том, что призрак Ахилла требует принести ему в жертву троянскую принцессу Поликсену только потому, что он считает, что не получил достаточно признания за свою роль во взятии Трои.

Если Ахилл, удостоенный пышных похорон, мог чувствовать себя настолько оскорбленным, то что может сделать мертвец, к которому отнеслись с гораздо меньшим уважением? Жители Темпсы на юге Италии узнали об этом, когда в начале V века до н.э. их потревожил мстительный дух. Они рассказали, как, сбившись с курса во время путешествия из Трои, один из членов команды Одиссея изнасиловал темесскую девственницу, за что местные забили его камнями до смерти. После этого призрак мужчины стал преследовать город, нападая на стариков и молодых, пока дельфийский оракул не велел темесцам построить ему храм и ежегодно посвящать ему в жены и жрицы самую красивую девственницу в стране. Однако, посетив Темпсу во время ежегодных ритуалов, олимпийский чемпион по кулачному бою Эвтим влюбился в избранную невесту и поклялся сразиться с духом. Он облачился в доспехи, сразился с ним и загнал его в море, после чего женился на деве и жил долго и счастливо. Но Эвтим умер не совсем обычной смертью – он просто растворился в воздухе и стал героем.

В самом строгом смысле героем считался человек, совершивший при жизни такие выдающиеся деяния, что после смерти он становился полубогом. Не все герои исчезали, как Эвтим. Но кости многих становились религиозными реликвиями, наделенными особой магической силой. В ответ на прорицание спартанцы в VI веке до н.э. перевезли из Тегеи кости, принадлежавшие легендарному Оресту, владение которыми, как они были уверены, принесет им победу. В следующем веке афинский полководец и политик Кимон обследовал Скирос в поисках места упокоения Тесея. Когда его люди, ведомые орлом, обнаружили огромный скелет, погребенный вместе с бронзовым мечом и античным копьем, он отправил его обратно в Афины, где распорядился построить святилище в центре города, чтобы герой мог наиболее активно пропагандировать свою власть. Хотя после смерти на Кипре его кости были возвращены на родину, сам Кимон по указанию Аполлона стал почитаться в святилище в островном городе Китион, где его дух, как считалось, мог предотвращать эпидемии.

Усыпальница героя Кимона была кенотафом, но чаще считалось, что мертвые тесно связаны с местом своего последнего упокоения. За исключением Спарты, греческие кладбища располагались рядом с дорогами за пределами городских стен – в стороне от мира живых, но легко доступные – где скорбящие оставляли подношения в виде цветов, специальных напитков или пирога. На вазовых изображениях члены семьи, приближающиеся к могильной плите, в то время как покойный стоит в стороне за ней. На некоторых из них ярдом с головой покойного парит маленькая крылатая фигурка, олицетворявшая душу; но представляли ли греки, что души действительно столь миниатюрны, или художники рисовали их маленькими, чтобы подчеркнуть их относительную беспомощность, сказать мы не можем.

Конечно, афиняне верили, что раз в год в конце января или начале февраля мертвые возвращаются и бродят по улицам города. Это был день Хитрои («День Горшков»), третий день зимних Антестерий («Праздника цветения»), когда после дионисийских шествий и пиров в честь нового роста растений афиняне варили овощи в горшке, который оставляли в качестве подношения Гермесу, богу, проводившему души умерших в – или, в данном случае, из – подземного мира. Ведь в этот день врата Аида распахивались, мертвые выходили наружу, а предусмотрительные афинские домохозяева, жуя облепиху для защиты, смазывали двери смолой, чтобы не впускать злых духов, а жрецы и жрицы следили за тем, чтобы двери святилищ и храмов были плотно закрыты. Изгнать призраков можно было только на закате, когда главы семейств, обращаясь в первую очередь к «keres», злым духам, обходили свои владения, крича: «Уходите, злые духи! Антестерии закончились!»

Хотя иногда мертвых приходилось прогонять, иногда в трудные времена отдельные люди или общины могли пожелать вызвать их. В древнегреческой трагедии представлены два таких случая, в которых используются похожие методы. В «Орестее» Эсхила Орест, Электра и их сопровождающие собираются у могилы убитого ими отца Агамемнона, вознося возлияния и бьют землю, распевая стихи, которые, как они надеются, пробудят его призрак, чтобы он помог им в их миссии мести и убил их мать Клитемнестру. Их «спиритический сеанс» не удается, но в другой драматической сцене некромантии в «Персах» (также Эсхила) царица-мать Персии и ее свита старейшин поднимают из могилы дух своего умершего мужа Дария. И снова процесс происходит с помощью подношений (на этот раз особых пирогов), ударов по земле и распевания стихов, но, когда Дарий впервые появляется, озадаченный своим пробуждением («Нелегка дорога из подземного мира – боги под землей всегда быстрее принимают, чем отпускают»), он кажется еще более невежественным в текущих делах, чем те, кто его консультирует. Лишь со временем к нему возвращается пророческая память, и тогда его послание оказывается совсем не тем, что надеялись услышать персы.

Узнавать будущее – всегда опасно. Однако стремление греков к этому привело к появлению множества оракулов, и, хотя большинство из них были проводниками к богам, многие были связаны с мертвыми. Даже самый знаменитый оракул в Дельфах был доставлен на место захоронения – могилу Пифона, змея-покровителя, убитого Аполлоном; его имя запечатлено в титуле жрицы Пифии, а Пифийские игры проводились отчасти в его честь. Другие оракулы, такие как Амфиарай к северо-востоку от Афин или Трофоний в Лебадее в соседней Беотии, были связаны с конкретными умершими героями.

Но в других, таких как Фигалия в труднопроходимых горах Аркадии, Тайнарон на южной оконечности полуострова Мани и Эфира, можно было посоветоваться с более широкой компанией мертвых – и не только с такими, как Одиссей. Геродот рассказывает, как коринфский тиран VI века до н.э. отправил посланников в Эфиру, чтобы узнать у своей умершей жены Мелиссы, где она спрятала большую сумму денег. Сначала та отказалась сказать ему, и только когда он собрал у женщин Коринфа их самые роскошные платья и сжег их в качестве подношения, Мелисса рассказала, где тайник. Более шести веков спустя писатели продолжали ассоциировать Эфиру с подземным миром – историк Плутарх и путешественник Павсаний считали, что именно сюда спустился Тесей, чтобы похитить Персефону, богиню мертвых.

Сегодня посетители Эфиры могут последовать за ним по части пути – спустившись под землю по головокружительной лестнице в сводчатую камеру, которую некоторые археологи связывают с Оракулом мертвых. В качестве доказательств они приводят статуэтки Персефоны; фундаменты зданий, которые они идентифицируют как общежития; остатки галлюциногенных семян люпина, возможно, использовавшихся в ритуале; лабиринт для дезориентации просителей, находившихся под воздействием наркотиков; и части механизмов, которые, как они утверждают, использовались жрецами для левитации и театрального воскрешения мертвых. Другие, однако, настроены более скептически. Поскольку холм был сровнен с землей в IV или III веке до н. э., его здания были сожжены римлянами в 168 году до н. э., а церковь Иоанна Крестителя и фермерский дом были возведены в XVIII веке н. э., от первоначального древнегреческого места осталось немного. Тем не менее, то, что здесь что-то было, очевидно. Возможно, единственный способ узнать, что именно это было, - спуститься по лестнице, побить землю и предложить пирог - и задать свои вопросы тому, кто может появиться.