СМЕРТЬ ВТОРАЯ. Teodor Sonne.

15 лет назад роман Михаила Елизарова «Библиотекарь» со скандалом ворвался в русскую словесность. В 2023 году книга обрела вторую жизнь: сериал по ее мотивам показывают по Рен-ТВ, дорогое издание допечатывается и уже выброшен на полки книжных магазинов бюджетный тираж. Очевидно, русским как-то особенно близки концепты Елизарова — попробуем разобраться, какие именно.

Сразу скажем, что попытки понять роман за полтора десятилетия не претерпели какой-то существенной эволюции. В середине нулевых либеральный критик Немзер обозвал книгу Елизарова «низкопробным фашистским трешем», сейчас идейные наследники Лимонова называют ее образцом красно-коричневой прозы. Если понимание остается на уровне идеологии, грош ему цена. Нужно буквально с нуля прочесть «Библиотекаря» и увидеть его с культурологической точки зрения, которая и дает ключ к прочитанному.

Итак, существовал некогда второсортный советский писатель Дмитрий Громов. Чтение его книг давалось с огромным трудом, но не потому, что они сложны или заумны. Напротив, Громов писал простые и понятные истории — настолько тривиальные, что они вызывали зевоту. Язык его книг был тоже стертым, банальным, плоским. В совокупности это определило судьбу громовских опусов — их выкинули с книжных полок, списали из библиотек, оставили на задворках. Именно там, на обочине жизни, их находили немногочисленные читатели, открывшие особенные свойства этих книг.

Елизаров называет два главных условия, необходимые, чтобы эти свойства проявились: Тщание и Непрерывность. Иными словами, громовский читатель должен быть занудой и буквоедом, способным без отвращения прочитать запоем скучный и бессодержательный текст. Фактически это двойной тест: на логоцентрика (только для них ценна всякая буква) и маргинала (только им доставались никому не нужные экземпляры громовских книг). На эти главные условия наслаивалось множество дополнительных: полное эстетическое отупение (скажем, от непрерывного стресса или беспросветности жизни), банальный дефицит чтива (например, в больничной или тюремной библиотеке). Всё это — характерные приметы русской жизни, порождением которой и был Громов. Его книги не просто скучны и бездарны — они вобрали в себя вековую скуку, неустроенность, гностическое долготерпение. В сознании читателя это резонировало сильнейшими вспышками манихейской активности.

Разумеется, никакой настоящей магии в этих книгах нет. По сути они вызывают индуцированный психоз: осиливший Книгу ярости впадает в исступление и способен зверски убить всех, до кого может дотянуться, читатель Книги власти ненадолго становится мощным суггестором. Контакта с психосферой при этом не происходит, а значит, индивид расходует собственные психические ресурсы, что рано или поздно приводит к истощению. После каждого «прихода», вызванного чтением книг, наступает тяжелая обратная реакция. Но иного способа преодолеть гностическое бессилие у русских не существует, поэтому книги Громова становятся объектом вожделения и поклонения, вокруг них собираются кружки фанатов, именуемые библиотеками и читальнями. Хранитель книг называется библиотекарем — именно им стал главный герой романа Алексей Вязинцев.

Вязинцева соблазнила и привела в громовский мир Книга памяти: «Лично мне она подсунула полностью вымышленное детство, настолько сердечное и радостное, что в него сразу верилось из-за ощущения полного проживания видений, по сравнению с которым реальные воспоминания были бескровным силуэтом. Более того, этот трехмерный фантом воспринимался ярче и интенсивнее любой жизни и состоял только из кристалликов счастья и доброй грусти, переливающихся светом одного события в другое… Поразительно, как легко память смирилась с дискриминацией. Книжный фантом не претендовал на кровное родство — в конце концов, он был глянцевым ворохом старых фотографий, треском домашнего кинопроектора и советской лирической песней. И всё же настоящее детство сразу покатило на задворки — долгий поезд, стылый караван заурядных событий, которыми я не дорожил».

Действие «Библиотекаря» происходит в 1999 году — в тот же год вышел фильм «Матрица». Если бы Вязинцев удосужился посмотреть его вместо чтения громовской макулатуры, он без труда бы узнал себя в Сайфере, который готов променять неприятный и жестокий реальный мир на иллюзию вкусного ужина в несуществующем ресторане и выдуманную судьбу успешного актера. По сути Елизаров и пишет о Матрице — русской матрице, которая вербует своих адептов через похожие иллюзии, почти всегда связанные с прошлым.

Отсутствие медиации — роковой изъян громовского мира. На метафизическом уровне он проявляется в перекрытых психосферных каналах, на социальном — во взаимной озлобленности библиотекарей и читателей, готовых вцепиться друг другу в горло. Да что там в горло — весь роман Елизарова наполнен описаниями кровавых побоищ. За вожделенную книгу не просто сражаются — уничтожают конкурентов булавами, копьями, лезвиями и даже крючьями подъемных кранов. Любопытно, что эти берсерки логоцентризма большую часть времени ведут тихий, мирный и непримечательный образ жизни. Не будь громовских книг, они так и остались бы отрешенными гностиками. Слово — это ложный канал медиации, ведущий в преисподнюю, вместо ощущения полноты мира оно дает своим адептам расколотый дуальный универсум, в котором такой же собрат-логоцентрик кажется демоном, подлежащим немедленной и кровавой расправе.

В финале романа Вязинцев наконец-то обретает полное собрание сочинений Громова — мечту каждого библиотекаря. И книги действительно дают ему бессмертие, только цена ему — изоляция и полное погружение в бесцветный и нудный громовский мир. Так дьявол логоцентризма расплачивается черепками за живую душу.

Но может быть, Елизаров описывает некие частные или крайние случаи? Приложима ли созданная им картина к русской культуре в целом? Думается, да. Библиотекарь как образцовый книжник, воплощение логоцентризма, время от времени всплывает на поверхность культуры, и обычно ему приписываются те же качества: нервное и физическое истощение, болезненность, гностическая отрешенность. Вспомним «Доктор Живаго» Бориса Пастернака: «У библиотечных служащих были такие же опухшие, книзу удлиненные, оплывшие лица, как у половины читающих, та же дряблая, обвислая кожа, землистая с празеленью, цвета соленого огурца и серой плесени, и все они втроем делали попеременно одно и то же, шепотом разъясняли новичкам правила пользования книгами, разбирали билетики с требованиями, выдавали и принимали обратно возвращаемые книги и в промежутках трудились над составлением каких-то годовых отчетов». А вот манихейская изнанка того же образа — свирепый мутант-библиотекарь из романа иноагента Глуховского «Метро 2033», прячущийся в руинах бывшей «Ленинки». Очевидно, речь идет не о профессии, а о культурном типе, который остается неизменным, пока существует русская матрица. До тех пор, пока слово ценится выше жизни, а мир редуцируется к литературному описанию, уделом такой культуры будет опустошение и угасание. Русский умирает дважды — сперва в реальности, затем на книжной странице.