А. Музыкантский: МАНИХЕО-ГНОСТИЧЕСКАЯ ПАРАДИГМАТИКА, 5
На дне души мы презираем Запад,
Выкрадываем Гегелей и Марксов,
Чтоб, взгромоздив на варварский Олимп,
Курить в их честь стираксою и серой
А год спустя — заморского болвана
Тащить к реке привязанным к хвосту.
Исключительно интересно проследить те манихейские преломления, которые претерпевает содержание каждой новой идеи, ассимилируемой Россией. Так, концепция «Москва — Третий Рим», возникшая как продукт глубокой экзистенциальной тревоги, вызванной тем вселенским одиночеством, в котором оказалось православное Московское государство после падения Константинополя, и первоначально состоявшая в попытке повторить и воспроизвести на русской почве позитивную самоидентификацию Византии как Рима Второго, была затем переинтерпретирована и на несколько столетий стала обоснованием бескомпромиссного противостояния Руси «басурманам и латинянам», к которым со временем добавились лютеране и кальвинисты.
Так, в начале ХХ века #марксизм (по крайней мере, на уровне массового сознания) был принят вовсе не как одна из экономических теорий, раскрывающая необходимость введения планового начала и общественной собственности как средства борьбы с производственной неэффективностью господствующего капиталистического строя. В этом качестве он мог бы в момент своего создания всерьез заинтересовать (но не заинтересовал) разве что небольшую группу экономистов-интеллектуалов. Но когда в интерпретации большевиков марксизм превратился в марксизм-ленинизм, в учение «о классовой борьбе, пролетарской революции и диктатуре пролетариата», он был принят как моральный императив или, скорее, как квазирелигиозное учение, объясняющее природу добра и зла, разделяющее мир на «мы» и «они» и сулящее — после окончательной победы светлых сил пролетариата над темными силами буржуазии — всеобщее благоденствие.
Точно так же еще через 80 лет либеральная идея была принята Россией вовсе не как одна из возможных схем построения экономики, требующая от индивидуума энергии, инициативы, личного риска, религиозной аскезы, расчетливости и бережливости. «Дух капитализма», который Макс Вебер выводил в том числе из религиозно-нравственных максим Бенджамина Франклина, определенных им как «философия скупости», для русской натуры скучен и пресен. Либеральная доктрина усваивалась и присваивалась как идея общества всеобщего благоденствия, которое образуется само собой, практически без приложения личных усилий («рынок все отрегулирует») и, главное, быстро — после окончательной победы «сил добра» над кучкой узурпировавших власть и собственность, олицетворяющих «силы зла», бюрократов-номенклатурщиков.
Именно поэтому новая «спасительная идея», окрашенная комплексом манихейских переживаний, пропущенная через призму манихейского видения мира, принявшая религиозно-эсхатологическую форму, начинает внедряться в социальную реальность в самых радикальных формах и самыми свирепыми методами. Иначе и быть не может — такова логика задающей матрицы сознания. И когда говорят, что радикал-либералы осуществляли реформы начала 1990-х гг. «большевистскими методами», то в этих словах — только часть правды. А вся правда состоит в том, что и большевики в 1918–1922 гг. (и позднее), и радикал-либералы в начале 1990х (и позднее) действовали, как только и могут действовать люди, ведомые манихейской матрицей. Эту особенность русской традиции отмечал, в частности, А.С.Панарин: «Периодически воспроизводящийся на различных этапах российской истории парадокс состоит в непримиримом противоречии между демократической благонамеренностью целей и неизбежно авторитарными и даже тоталитарными средствами их осуществления». Однако считать этот парадокс обобщенной характеристикой одного лишь российского западничества, как это делает Панарин, значит неоправданно сужать поле его действия. Он шире и глубже; он представляет собой черту не какого-то одного идеологического течения, но самого феномена «идеологии на русский манер».
И последнее в этом разделе: охваченный манихейским энтузиазмом социум по-особому ощущает течение времени. Вовлеченный в «последний и решительный бой», он ожидает и требует немедленных результатов. С этой точки зрения интересно вспомнить некогда широко обсуждавшуюся программу перехода к рыночной экономике – «500 дней». Предложенная С.С. Шаталиным и Г.А. Явлинским в 1990 г., она по разным причинам так и не была принята. Оставляя в стороне подробный разбор вопроса о принципиальной возможности ее реализации (представляется, что по соображениям социокультурного характера программа в любом случае не могла рассчитывать на успех), стоит обратить внимание, что само название — «500 дней» — было найдено весьма удачно. Видимо, такой отрезок времени — менее полутора лет — и есть та максимальная цена, которую охваченный манихейскими переживаниями социум готов платить за претворение в жизнь своих ожиданий.
Совсем другое течение времени характерно для пост- манихейского этапа. Когда манихейский энтузиазм вновь уступает место гностической безысходности, общество становится готово принять обещания светлого будущего, исполнение которых откладывается на неопределенный срок. И это характерно не только для теоретиков «развитого социализма». Задолго до них полковник Вершинин из чеховских «Трех сестер», утешая не находящего применения своим способностям Прозорова, говорит ему: «…через двести, триста лет жизнь на земле будет невыразимо прекрасной. Человеку нужна такая жизнь, и если нет пока ее, то он должен предчувствовать ее, ждать, мечтать, готовиться к ней». Интересно, поверили бы герои Чехова, если бы кто-то им сообщил, что полномасштабная попытка построить такую «невыразимо прекрасную жизнь» будет предпринята в России не через двести-триста лет, а еще при их жизни? А в особенности интересно, поверили бы они рассказам о тех методах, которыми эта попытка будет осуществляться?