***
Есть смысл обратиться к такому значимому культурному коду, как семантическая структура культовой архитектуры – общекультурный образ вселенной там представлен в наибольшей мере. Для полноты сравнительного ряда включу в него и мусульманскую мечеть. Православный храм в такой триаде несомненно посередине между двумя качественно выраженными формами, эксплицирующими противоположные сакрально-космологические принципы: откровения (Европа) и сокровения (Ислам).
Вот какие тенденции с определённостью прослеживаются в эволюции католического собора, от раннесредневековых форм к романике и затем к готике: Прорыв и неостановимое движение вверх – то есть от человека к Богу. Всеобщая проницаемость границ и структурная изоморфность внешнего и внутреннего – максимальная разгрузка и ажурность стены, витраж и возможность в полной мере представить интерьер по экстерьеру. Семантическая разработка пограничных зон, как внешних, так и внутренних – портал, окно, алтарная преграда и др. Имманентизация горизонтального направления – рационализация внутреннего пространства в соответствии с антропными принципами. Членение на пространственные единицы (к примеру, ячейки боковых нефов) осуществляется со временем всё более «под человека». Всё более выраженной становится ориентированность движения во внутреннем пространстве собора. Наконец, более чем закономерное завершение европейской церкви как модели мира – появление сидячих мест для прихожан: каждый человек имеет законное место в мире согласно его социальному статусу. А голос проповедника, несущего слово божье раздаётся не из метафизически трансцендированного алтаря, а из земного же мира, хотя и из его сакрально отмеченного места – кафедры.
В культовой архитектуре Ислама всё построено прямо противоположным образом. Стены комплекса скрыты от взоров дополнительным каменным кожухом, как слово Корана скрыто от профанного прочтения, а лицо женщины скрыто чадрой. В современном искусствознании есть даже специальный термин – «hidden architecture». Лес расходящихся во все стороны колонн, сбивающих человека с привычной ему пространственной ориентации – сильнейшее средство трансцендирования. Здесь же медитативно трансцендирующий эффект «оплетающей пространство» арабески. Человек, с одной стороны, как бы растворяет свою имманентность в запредельном пространстве – с другой же, как бы им и овладевает, но уже на другом (не имманентном) уровне бытия. Такое «совпадение противоположностей» дает человеческому духу мощнейший импульс, «подбрасывающий» его чуть ли не до божественной высоты. Создаются таким образом семантические условия для ситуативного переселения человеческой экзистенции из имманентного мира в трансцендентный, по крайней мере, для подобающего тому настроя. В этом магнетизм исламской спиритуальности.
Православный храм по своей семантической структуре занимает, как уже говорилось, промежуточное место. Это, однако, не синтез, а диффузная паллиация. Вертикаль, связывающая Творца и творение направлена сверху вниз, т.е. от Бога к человеку. Божья благодать изливается в мир по принципу эманации – архитектурно это выражено куполом на светоностном барабане (универсальный тип, восходящий от Софийского собора в Константинополе) Отдельного человека она когда осеняет – а когда и нет. В подкупольном пространстве у него нет законного места. Где бы он не стоял, он везде оказывается на срединных точках неких динамических векторов, его позиция в любом случае «страдательная». Он ощущает себя не субъектом, но скорее объектом. А священный трепет всегда в той или иной степени «сдобрен» чувством вины. Только будучи причастным группе отдельный человек себя чувствует несколько более укоренённым в пространстве. Проницаемость семантических границ и, соответственно, разработка пограничных зон – паллиативная, а главное, эта семантика монологическая, а не диалогическая. Так и вся сакральная семантика православия под стать божественной эманации – однонаправленная, исключающая встречную активность субъекта. Это, с одной стороны, парализует человеческую самость, не позволяет индивидууму до конца вычлениться из синкретического соборного тела – с другой же, полностью его не отпускает из мира имманентного. С такой моделью мира - ментальности не может не быть присуща болезненная разорванность, а физическому и социальному бытию – мучительная неустроенность и безысходность. Мир не настолько трансцендентен, чтобы его принять, и не настолько имманентен, чтобы его обустраивать. Неудивительно, что такого рода непродуктивно-срединное, межеумочное положение православной культурной системы имело последствия поистине трагические.
Выходя из средневекового монотеизма вместе с европейцами и мусульманами, в качестве доминирующей россияне унаследовали биполярную (паллиатскую) модель мира, где пессимистическому полюсу мироотречения противостоит оптимистический полюс эсхатологии. В Европе Ренессанс и Реформация реабилитировали тварный мир и человека, покончив с парадигмой мироотречения. Затем, по мере становления новоевропейского анропоцентризма, угасла и эсхатология, оставив за собой скромную, почти ничего не значащую в общекультурном контексте сферу формальной религиозности. Европейское общество, таким образом, радикально трансформировалось. В Исламе сохранилась прежняя диспозиция. Оба полюса остались на своих местах. Традиционный, не приемлющий модернизации мусульманин твёрдо знает, как устроен мир, какое место ему в нём отведено, как ему жить и во имя чего умирать. В России же, где под вуалью монотеизма с особой отчётливостью проступают дуалистические, манихейские (в широком смысле) основания, реализовался худший из возможных вариантов. Эсхатология с падением коммунистической идеологии умерла окончательно, а мироотречение осталось. Глубоко въевшееся в ментальность, оно лишает российского человека воли к совершенствованию социального порядка и вообще мотивации существования. Мир ужасен и неисправим. Скачка в Небесный Иерусалим или в пресловутое «светлое будущее» не предвидится, а действительность безысходна. На российских просторах поэтому властвует энтропия, а жизнь бессмысленна и беспросветна.
Андрей Пелипенко, Дуалистическая революция
Фотографии Д. Алтуфьева
