Эва Томпсон Имперское знание: русская литература и колониализм, 5
Фрагмент книги «Imperial Knowledge: Russian Literature and Colonialism». Опубликовано в журнале "Перекрестки" №1-2/2007
Народы, над которыми была установлена гегемония, структурировали свои дискурсы скорее вокруг проблем иностранного угнетения и борьбы за освобождение от него, чем вокруг достижения менее явной, но более эффективной победы, которую могли дать постколониальные дискурсы и их перспективы. Остается непонятным, были ли постколониальные дискурсы уничтожены цензурою и угрозами (что, безусловно, постоянно присутствовало в русской культурной политике) в своем зарождении или же пересмотр проблем колониализма оказался невозможен по причине интеллектуальной бедности, распространенной на территории, где господствовали русские. Запад интерпретировал отсутствие постколониального дискурса в соответствии с правилом, что если нет дискурса, то нет и проблемы. Как убедительно показали постколониальные писатели, тех, кто представлен в литературе не самостоятельно, а через кого-то, неминуемо ожидает понижение статуса. Пока ориентированные на Запад субъекты русской и советской империи тратили свою энергию на сопротивление русификации и советизации, Советы достигли в публикациях на русском языке ощутимых результатов в формировании негативных стереотипов об этих непокорных субъектах своей империи. Распространение подобных материалов на Западе было соизмеримо с военным и политичным влиянием советской империи. Вопрос формирования стереотипов подобного рода еще ожидает тщательного изучения.
В связи с этим некорректным оказывается утверждение постколониальных комментаторов, что история – это «дискурс, через который Запад утвердил свою гегемонию над остальной частью мира» . Мир никогда не был поделен на две равные части – Запад и не-Запад. Такая бинарная оппозиция пренебрегает фактом, что Россия прилагала огромные усилия для создания своей собственной истории, которая, с одной стороны, частично противоречила истории, написанной Западом, а с другой стороны, истории, которая формировалась усилиями тех, кого Россия колонизировала. При этом России удалось успешно накладывать части своего исторического дискурса на дискурс, созданный Западом, смешивать их или подавать собственное мнение в форме вроде бы общепринятых комментариев и утверждений. Вход в западный дискурс через боковые двери укреплял невидимое присутствие в нем России как третьей стороны.
Россию иногда воспринимают как «кузину» Запада: этому способствуют былые династические связи между Романовыми и Виндзорами, а также подобные связи с Западом иных древних родов России. Поэтому интерпретации, посылки и характеристики из дискурса русской истории (и связанные с этим предрасположенности, симпатии, влияния) в такой огромной степени использовались западной культурой, что за их совокупностью русское агрессивное самоутверждение сделалось почти невидимым. Только тот факт, что даже в постколониальные времена в западных университетах практически отсутствует русский империализм как предмет изучения, свидетельствует о степени риторического успеха, которого достигла Россия. Поэтому Центральная и Восточная Европа, Сибирь, Средняя Азия и земли на берегах Черного и Каспийского морей являются, по сути, белыми пятнами на постколониальной карте мира, а их географию и культуру относят к «Российской империи», «Советскому Союзу», «советскому блоку» или «российской сфере влияния». Ведущий американский советолог из Принстонского университета Стивен Коен (Stephen Cohen) стал известен своим высказыванием о том, что Михаил Горбачев самовластно организовал радикальные изменения в России и Восточной Европе. Поэтому Россия должна восстановить свое влияние в регионах, которые вынужденно покинула, что в конце концов она и сделает. Оскорбительные выдумки о том, что русские доминионы остались под властью Москвы добровольно, консервируются в таких выражениях, как «страны Варшавского договора», «коммунистические страны», «Россия и ее многочисленные национальности».
Постколониальные исследователи уже давно выявили все основные противоречия «Британского содружества», а вот относительно России подобный процесс еще даже не начался. Определенную роль здесь сыграло и наличие частичного согласия колонизированных народов на колониализацию, как это имело место и в колониях Запада в XIX в.
В отличие от колониальных государств Запада, которые гарантировали своим титульным национальностям политические и экономические свободы, Россия получила доступ в круг европейских империй, имея социальную систему, которая привилегировала русскую культуру, но не российских граждан. При отсутствии социальных свобод в европейском смысле русские интеллектуалы постоянно нарекали, что их положение в империи не лучше, нежели у подчиненных народов. Эти жалобы пережили советскую эпоху, и их красноречиво подтверждает высказывание Александра Солженицына, которое мы приводили выше. Ситуация одинакового бесправия российских граждан и сегодня помогает метрополии не чувствовать своей вины по отношению к периферии. Ирония заключается в том, что диссидент Солженицын нашел большую и готовую его слушать аудиторию на Западе лишь потому, что Россия была огромной военной и риторической империей. Многие люди до него пытались привлечь внимание Запада к феномену ГУЛАГа, но они не были вооружены имперским авторитетом и поэтому им не удалось произвести должного впечатления . Особое отношение к нему осталось незамеченным и самим Солженицыным, и его толкователями – это всего лишь один из множества примеров признания особых прав метрополии и притеснения периферии.
