***
Очередная инициатива российских законодателей в борьбе с экстремизмом примечательна не столько своим содержанием, сколько тем, как обнажает саму природу отечественного этатизма, мотивы этого нескончаемого бюрократического креатива, его внутреннюю логику.
В чём смысл этой нескончаемой запретительной активности? Складывается устойчивое впечатление: дело вовсе не в результате, а исключительно в процессе. Президент в таких случаях любит ссылаться на фразу Бернштейна (правда упорно приписывая её Троцкому — видимо, из-за созвучия с фамилией при рождении), что «цель — ничто, движение — всё». В логике государственной бюрократии самоценностью становится не запрет как таковой, а регулярное к нему обращение. Оно превращается в ритуал, задающий ритмику административных процессов.
Одним из самых недооценённых факторов современной административной машины остаётся инерция. Она проявляется не в идеологических заявлениях, а в том самом ритме рутинных практик: например, в еженедельных списках иноагентов. Эти списки обновляются не потому, что растёт число опасных деятелей (в них всё реже встречаются хоть сколько-нибудь влиятельные фигуры), а потому, что у административной машины не бывает холостого хода — любое бездействие выглядит как саботаж. Пятничный список есть — неделя состоялась, полёт нормальный.
Новые запреты возникают по тому же принципу: в административном календаре есть дни, и эти дни нельзя оставить без нормативного наполнения. В этой парадоксальной логике именно наличие возможности и условий придаёт действию смысл, а не наоборот. Каждый новый запрет рождает отчёты, премии, обоснование расширения штата и самого существования аппарата. Так формируется административная метафизика: ритуал производства нормы важнее самой нормы.
Запретили сегодня искать «экстремистские материалы» — завтра начнут расширять список, каждую среду пополняя его свежими объектами запрета. Следом появится реестр кандидатов в запрещённые материалы, потом — контроль за контролем над этим реестром. Это всё ещё реакция на экстремистскую угрозу? Кто всерьёз верит, что запрет на поиск снижает интерес, а не усиливает его? Особенно когда речь идёт о «боевых листках» зарубежной оппозиции — текстах сомнительной литературной, не говоря уже о политической, ценности. Запреты в таком случае работают как бесплатный пиар, придающий товару дефицитную значимость, которой он сам по себе не обладает.
Порой кажется, что государственные запретители и «борцы за всё хорошее» попросту нуждаются друг в друге. Один запрещает, другой получает грант; один репрессирует, другой набирает подписчиков. Подобно дню и ночи, они существуют в диалектическом единстве, где исчезновение одного уничтожило бы и другого. Запрет становится не мерой воздействия, а источником легитимности — и для власти, и для её антагонистов.
Но что есть главный KPI запретительной активности? Реализация старого номенклатурного принципа: главное, чтобы был доволен начальник. Большинство инициатив оказывается ориентировано не на достижение заявленных целей, а на удовлетворение ожидания. Но именно в этой бюрократической логике, где содержание подменяется формой, а цель — отчётностью, скрыт и источник некоторого оптимизма.
Отсутствие подлинной идеологической индоктринации, замещение убеждённости привычкой, а смысла — ритуалом создаёт возможность корректировки курса при смене обстоятельств. Для гражданина такая система всё же оставляет люфты: в ней по-прежнему можно маневрировать. Государственная логика «как бы чего не вышло» и культ отчётности не даруют свободу, но сохраняют «комсомольскую активность» на бланках, а не в судьбах. А умение жить между строк и вне граф уже не раз спасало граждан.
Если бы всё это делалось всерьёз, конечно, мало бы не показалось никому. Последовательность, доведённая до логического предела, опасна даже для её инициаторов. Хотя, с другой стороны, именно искренность и прозрачность могли бы рассчитывать на подлинную общественную поддержку в деле отпора настоящему экстремизму. При одном, но решающем, условии: если бы это происходило не ради отчётов, а во имя чего-то более близкого людям.
