Государственный анархизм или законсервированный беспорядок

антиантропная_цивилизация #глазамирусских

Витражи ар-нуво, наглухо закрашенные коммунальной коричневой краской, настенные уличные фонари, которые не горят, фонтаны во дворах, из которых не бьется вода, газоны, по которым нельзя ходить, держатели для ковров без ковров и наконец — самый трогательный момент в прогулках по Петербургу — Варшавский экспресс, который не идет в Варшаву — на месте железнодорожных путей уже стоит целый квартал панелек — окно в Европу заколочено намертво.

Всякий раз, когда я вижу эти маленькие детели, рассыпанные по всей стране, у меня возникает ощущение, что Россия заброшена —и я говорю не о каком-то банальном обнищании, дело вовсе не в нем, а в разрушении некогда ясно работающей системы.

Мы учимся в вузах, тратим четыре или пять лет жизни, чтобы затем работать наравне с мигрантами за 200 рублей в час. Мы служим в армии, в которой за целый год раза два дают пострелять, зато красить грязный снег в белый и чистить картошку дают регулярно. На зданиях XVIII и XIX века годами висят таблички «охраняется государством», пока через обвалившуюся крышу прорастает берёза. Тем временем строящиеся рядом с нами дома, являют пример не просто плохой архитектуры, но как бы не предусматривают ее, и нам хочется снести их еще до того, как они будут сданы — то, что должно внушать чувство незыблемости, основательности, внушает чувство кочевой бренности. Улицы, по которым мы ходим, носят имена людей в лучшем случае никому не известных, но чаще — печально известных. Законы, по которым нас судят, не опираются на понятие справедливости, не отвечают требованиям здравого смысла, и как следствие — не отличаются обязательностью исполнения. Мы живем в демократии, в которой представленные партии не являются политическими силами, а результаты выборов всем известны лет так за пять-десять до подсчета голосов. Это абсурд, к которому мы привыкли.

Перед нами не отдельный случай, но целая система, которая подчёркнуто не практична, которая не работает, однако обвинять ее в этом глупо, в конце концов, с чего вы взяли, что она вообще вам что-то должна? Вам надо, вы и идите работать — ответит она резонно голосом полной кондукторши и будет как обычно права. В этом споре она заведомый победитель, так что мы лучше с ней согласимся и не станем судить систему с позиций примитивной логики, давайте наконец признаем, что со своей настоящей задачей — создавать ситуацию неопределенности, беспочвенности и отчуждения государство справляется превосходно.

Со словами «вы знаете, Иосиф Бродский однажды заметил…» к нам подходит мужчина предпенсионного возраста и затевает свой длинный монолог, заканчивающийся нескромной просьбой «а у вас часом пятнадцати рублей не найдется?» И мы ничуть не удивляемся этому, мы привыкли, что люди находятся не на своих местах.

Все начинается еще с учебных заведений, вернее — с причины, по которой молодые люди туда поступают. Юноши это делают, чтобы избежать армии, девушки — чтобы не расстраивать родителей, ребята из провинцим ради общежития в крупном городе. Как итог — разговоры у кампуса МГУ мало чем отличаются от разговоров на станции Лихоборы. Как итог — мы не можем про себя сказать с гордостью «я — студент», потому что это слово ничего не значит, оно лишено пафоса и содержания. И единственный случай, когда такая фраза будет уместна, это при отказе в мелочи с пожатием плеч тому сомнительному господину, что цитирует Бродского.

Мы с белой завистью смотрим на студентов западных университетов, в которых воспитывается дисциплина, командный дух, чувство собственного достоинства, сопряженное с осознанием своего долга. Нас привлекает ясность такого порядка вещей: нужно пройти через ряд испытаний, приложить немало усилий, а иногда и денег, чтобы обеспечить себе приличное место в будущем; но главное — понять меру своих возможностей. Наше же образование не дает ни твердого положения в обществе, ни фундаментальных знаний, ни самой этой студенческой идентичности, которая в Европе и некогда у нас в России играла столь заметную роль.

И да: наше образование не формирует политическую элиту, потому что наша элита вполне обходится без образования — посмотрите на биографии депутатов и губернаторов — зачастую это выпускники откровенно шаражных вузов, иногда буквально торговавших дипломами в 90-ые.

Необходимость хоть куда-то поступить, чтобы не идти в армию, чтобы уехать из бесперспективного города сламывает в зачатке зародившиеся наклонности: человек, должный быть механиком или поваром, за четыре года кое-какой учебы оказывается средненьким искусствоведом или юристом. И тут внезапно выясняется, что искусствоведов столько не надо — ступеньки, которые должны были привезти вверх, ломаются, и все приходится начинать заново — становиться курьером, кассиром, менеджером по продажам. Естественно, что оказавшись в чуждой среде кассиров, наш искусствовед теряет те скромные знания, которые некогда получил. Он не может теперь сказать «я — кассир», потому что это вынужденный шаг, а не выбор. Как не мог сказать «я — искуствовед», потому что учили его из вон рук плохо. До поры до времени человек занимается тем, что ему не нравится, но рано или поздно приходит момент, и он окончательно выгорает, ломается, бросает работу— история повторяется.

Единственное, что у студента остается после университета, это какое-то полузнание, которое можно потом вставить в пьяный разговор. Полузнание, не дающее никакой уверенности, напротив — рождающее сомнения. Полузнание, которое подарит ощущения неудовлетворенности, подавленности, безнадежности на всю жизнь.

Потом, по мере удачи, по мере сил, человек возможно вскарабкается куда-то наверх, сломается еще раз, окажется снова не на своем месте, но уже ради денег. А там глядишь уже и дети, семья, кое-какая квартира, страшно все это терять — риск социальных изменений сводится к минимуму.

Конечно, не все так беспросветно, как я описываю, ведь есть альтернатива этой беспочвенной, постоянно ломающейся ненадежной жизни, и это — государственная или полугосударственная служба— учителем, который любит детей и учит их благородным чувствам, а когда приходит пора, подбрасывает биллютени, росгвардейцем с хмурым прищуром, целыми днями шатающимся с напарником по улице, а в дни протестов, работающем по повышенной ставке, охранником, что вместе со злыми собаками сторожит от посторонних глаз разрушающийся особняк эпохи модерна.

И все таки: зачем государству тратить миллиарды рублей на бесчисленные вузы? Зачем содержать армию срочников, которая для войны все равно не годится? Ведь помимо расходов на обучение, казна теряет на этом немалую часть налогов, которую молодые люди могли бы вносить, и которая с каждым годом росла, если б они не отсиживались в бесполезных вузах, не равняли кантики, не эмигрировали бы заграницу.

Но если бы так оно и случилось, то университеты наполнились бы людьми, которым это действительно нужно, и следовательно, студенческое сообщество стало бы более консолидированным. Если бы люди вместо того, чтобы получать бессмысленное образование, шли бы работать, к двадцати двум годам у них был бы кое-какой капитал, и они стали бы более менее среднем классом, и уже ответсвеннее относились бы к жизни. Если бы в армии служили лишь прирожденные бойцы, для них воинская честь была бы не пустым звуком. А все это очень опасно для тех, кто потихоничку присваивает бюджеты страны — ничейные до той поры, пока люди не сознают себя частью сообщества, будь то студенческое или общегражданское.

Несмотря на видимость альтернативы (университет/армия) обы института приучают к тому же — к формальности и абсурду. Методы, уровень и интенсивность такой учебы, конечно разнятся, но в целом так. Если в армии день за днем ты тратишь силы на идиотские приказы, то в университете ты пишешь сомнительные рефераты. Знять человека чем-то, замотать его, вот основная задача.

Неопытный первокурсник полагает, что он непременно должен совершить научное открытие по волнующей его теме, что его работу должно быть интересно читать, что его суждения должны быть максимально точны. Конечно, подобные заблуждения ему снисходительно прощаются по младости лет, однако к четвертому курсу он должен крепко усвоить, что точные суждения опровергнуть легче чем приблизительные, что работа во избежание обвинений в тенденциозности должна быть написана так, как будто она его совершенно не интересует, и что выводы в заключении должны быть заранее очевидны из названия темы. Весь смысл написания таких работ — в усвоении в качестве чего- то высшего этого казенного наречия.

Оно устроено так, что на нем нельзя сказать ничего такого, за что могло бы быть стыдно или неловко, поскольку эстетическая и этическая категории в нем отсутствуют напрочь— просьбы и критика простодушных граждан остаются непереводимы и летят мимо официальных лиц. На этом наречии хорошо отвечать на неудобные вопросы, однако продвигать на нем идеологию ввиду его стерильности совершенно невозможно, и потому возникает потребность в противоположном наречии — истерично-красноречивым, каким разговаривают уже не чиновники, а всевозможные эксперты по телевизору (те самые гуманитарии, устроившиеся по специальности). Так для примера — фамилия какого-нибудь оппозиционного деятеля на казенное наречие переводится как «данный гражданин», а на истеричное— «недобитый подонок». В обеих случаях существует огромный разрыв между словом и реальностью, или выражаясь по-русски — с правдой.

И оттого, оглядываясь на нашу действительность, с таким щемящем чувством читаешь русскую литературу, где студенты собираются в кружки и готовят доклады, рассуждают о немецкой философии и помогают товарищами, а не отрабатывают смену в Макдональдсе, пропуская занятия. Где купцы жертвуют огромные суммы на искусство, общественные организации, больницы и храмы, а не на яхты и собственность за рубежом. Где градоначальники и губернаторы не обязательно воры и дураки, но зачастую весьма образованные и честные люди, думающие о пользе для Отечества. Где немцы, французы и англичане — не полумифические существа из потустороннего мира, а вполне осязвемые сограждане, живующие на соседней улице и работающие докторами, булочниками, преподавателями. Короче: где все находится на своих местах, где слово означает то, что и должно значить — какая проспыается тогда тоска! По основательности, подлинности, разнообразию, порядку. Наша реальность, увы, такова, что всего этого невозможно себе представить даже в художественной литературе, даже в кино — никто не поверит. Более того, сама официальная культура на государственных телеканалах транслирует образы простодушного корупционера, раздгильдяя-студента, высокомерного бандита, поднявшегося в 90-ые — и нет, не в осуждающем ключе, а в духе «не мы такие, жизнь такая».

Из последних впечатлений — воспоминания купца Варенцова, замечательные в плане разнообразия сказанного. Тут и про спиритические сеансы, и про чудачества крупных промышленников, про обычаи людей средней Азии, и про махинации в казино Монте-Карло, про секты бегунов, про народные приметы, православные обряды и праздники, а сколько интересных словечек, купеческих присказок, какие роскошные описаний всевозможных кушаний! И потому, чем ближе к концу книги, тем больше грусти, ибо хорошо знаешь чем кончилась эта широкая, сложная, разудалая жизнь — приходом советской власти. Исчезла торговля, исчезло право, политика, церковь, исчезли сословия и професии, исчезли сперва на уровне явлений, затем на уровне языка. И вот с тех самых пор, мы продолжаем жить в каком-то окаменевшем обрубке прежде живой культуры, где осталось лишь самое примитивное, где минимум стал считаться нормой: вместо городов с милыми глазу очертаниями домиков, однообразные окраины без центра, вместо богатейшей кухни — шаверма в пристанционном ларьке, вместо глубокой веры и светской этики — повсеместный цинизм, вместо оригинальных присказок, поговорок и изящных ругательств — однообразные матерные изнасилования, которые полностью обесценивают тонкие оттенки речи. Закрыв очередную книгу воспоминаний, вздыхаешь, смотришь по сторонам и видишь, что нация не живет, не задается вопросами, не грезит о будущем, а так, существует, ходит за продуктами в Пятерочку, вот и все.

Хотите увидеть революционный Петроград? Зайдите в парадную и лицезрейте грязь от красноармейских ботинок. Читаешь, как про вчерашний день дневники той поры, в которых современники с удивлением и ужасом описывают признаки новой для них (но привычной для нас) действительности, и ловишь себя на мысли, что ничего по-настоящему в России с того времени не начиналось, а все что и начиналось, было не по-настоящему. Революция сломала систему, традиции, институты, общественные организации, смешала народы и классы, превратив общество в неорганизованную массу, ничем не связанных между собою людей. Все последующие годы из осколков Империи пытались соорудить что-то похожее на государство. Конечно, получилось криво и косо, фальшиво, и неестественно — все держится на соплях, а потому рухнет при первых попытках поставить вещи на их законное место, ибо беспорядок — это не ошибка нашей системы, это ее суть.

паблик После пар

Комментарий Острога: автор начал адекватно оценивать реалии, а в финале скатился в хруст булок. Так забавно, когда русские борются с советскими. Как сказал проф. Преображенский, - они должны лупить себя по голове. Виновное во всем государство является лишь производной локальной культурной системы - русской матрицы, носители которой пишут такие посты в надежде все поправить и вернуть взад.