***

Мишель Фуко ушел из французской компартии, когда на Запад стала просачиваться информация о сталинских репрессиях в СССР. Разочарование западной левой интеллигенции в сталинизме было всеобщим и стремительным, таким же быстрым, как увлечение им. Еще недавно всевозможные Мальро, Фейхтвангеры и прочие Барбюсы оправдывали буквально всё, что делалось в Москве, работая бесплатной (а может, и нет) ходячей рекламой сталинизма на Западе. Столь же стремительно эти голоса затихли, на смену Сталину пришли новые кумиры. Повальное увлечение маоизмом в Европе шестидесятых — один из результатов этой инверсии. Достаточно посмотреть фильм Годара «Китаянка»: французская молодежь увлеченно косплеит хунвейбинов, надевая одежду китайских крестьян, и с ненавистью относится к Советскому Союзу. Советские ревизионисты для них — такой же враг, что и американские капиталисты.

Тем интереснее тот факт, что эта инверсия не коснулась образа Ленина. Для большинства левых он продолжал оставаться культовой и безупречной фигурой. Схожий инверсионный процесс, хотя и в другой форме, произошел и в СССР: поколение шестидесятников отвергало культ личности Сталина, одновременно превознося Ленина как истинного борца за счастье человечества. Даже те из них, кто стал убежденными антисоветчиками, продолжали сепарировать ленинизм и сталинизм. Например, у Василия Аксенова читаем: «Среди лидеров большевистской революции были одаренные люди, такие, как Ленин, Троцкий, Бухарин, Миронов, Тухачевский. Ведя возмущенные массы, они руководствовались своими марксистскими теориями, но они не знали, что все они обречены, что главная сила революции — это био-психологический сдвиг и что этот сдвиг неизбежно рано или поздно уничтожит личность и возвысит безличность, и из их среды восстанет, чтобы возглавить, самый ничтожный и самый бездарный».

Получается, образ Ленина обладает какими-то свойствами, которых Сталину недостает, поэтому он и остается более устойчивым, универсальным. Неслучайно в 2014 году русские антимайданщики в Донецке, Луганске, Мариуполе, среди которых было немало русналистов и монархистов, собирались именно вокруг памятников Ленину. Это — точки сборки носителей сознания определенного типа: инверсионного, склонного полагаться на персонификацию добра и силы, будь то царь-батюшка, вождь или генсек. Такое сознание особенно восприимчиво к родительским архетипам.

Вспомним самое устойчивое, клишированное наименование Сталина: отец народов. Ленин же для советских пионеров был дедушкой. Образ отца — отсылка к репродуктивной способности мужчины. Дед — это мужчина, уже потерявший такую способность, но именно благодаря ему на свет появился отец. В образе деда типично маскулинные элементы либо подавлены, либо замещены стереотипно женскими: заботой, лаской, добротой.

Именно такое совмещение мужских и женских черт мы видим в образе Ленина, который сформировался сначала в русской культуре, а затем был спроецирован на западное левое (читай: инверсионное) сознание.

Для нас условен стал герой,
Мы любим тех, что в черных масках,
А он с сопливой детворой
Зимой катался на салазках.
И не носил он тех волос,
Что льют успех на женщин томных, —
Он с лысиною, как поднос,
Глядел скромней из самых скромных.
Застенчивый, простой и милый,
Он вроде сфинкса предо мной.
Я не пойму, какою силой
Сумел потрясть он шар земной?

Так воспринимал Ленина Сергей Есенин. Элементы женские и мужские здесь нарочито отмечены как главная характеристика Ленина, при этом они сливаются в единый «застенчивый, простой и милый» образ. По сути перед нами андрогин, сочетающий суровость и мягкость, заботу и беспощадность, — отец и мать одновременно. Бесконечные запугивания русского обывателя «родителем № 1» и «родителем № 2», якобы навязываемыми западной культурой, — это на самом деле проекция собственного глубинного психологического сиротства: русский человек чувствует себя сиротой, оставшимся без спасительной опеки, и ищет эрзацы этой заботы в государстве, нации, всевозможных иллюзиях.

Те, кто собирались весенними вечерами 2014 года у подножий памятникам Ленину, не просто боролись с украинцами, стремившимися их разрушить. Это был коллективный ритуал, призыв одновременно к двум родительским божествам русского пантеона: России-матушке и Отечеству (последнее может быть шире России, так, славянофилы простирали Отечество до Константинополя, а большевики — на весь мир). А Ленин, воплощающий и отцовский, и материнский архетипы, служил их персонификацией. Там, где манихей уже чувствует почву под ногами, Ленин уходит на второй план, активизируется маскулинное начало и вновь возрождается культ Сталина. Но на периферийных пространствах и в межеумочные времена спасительным якорем для манихея остается Ленин.

И вновь продолжается бой,
И сердце тревожно в груди,
И Ленин такой молодой,
И юный Октябрь впереди, —
пел в 90-х рупор русской матрицы Егор Летов, взывая к андрогинному божеству.

Зависимость от родительских архетипов — залог формирования национал-инфантилизма. Соответственно, ментальное взросление, как индивидуальное, так и групповое — лекарство сперва от инфантильности, а затем и от инверсионных механизмов в сознании. Рано или поздно дети становятся взрослыми и съезжают от родителей, чтобы начать самостоятельную жизнь. Взросление русских в силу исторических причин замедлилось настолько, что отпавшие от родительского пантеона, строго говоря, уже не являются русскими. Это #пострусские, утро новой жизни которых только начинается.

Иллюстрация: Иван Разумов "Исторические корни волшебной сказки".
Teodor Sonne