***

Если война — это продолжение политики, но другими средствами, то исследование гражданских войн нередко есть продолжение самих войн. «Когда умолкли пушки, принялись за работу перья» (Petitfrere 1981:13). У гражданских войн есть одно устойчивое качество: как известно, они олицетворяют прошлое, которое никогда не пройдет (ce passé qui ne passe pas). Живучесть всего, что связано с гражданской войной, часто подкрепляется сегодняшней политической актуальностью данной темы, в результате этой живучести возникла когорта «боевых» исследователей, открыто или подспудно занимающих при изучении конфликта ту или иную сторону и видящих свою задачу в осуждении либо оправдании. Публикации на эту тему представляют собой помесь жития святых и анафемы (Barrett 2001: 15; Leys, Saul 1995: 2; Ramsey 1973: 3). Время от времени исследователи принимают на веру заявления комбатантов и механически их воспроизводят. Многие публицисты, как замечает ДэвидАндерсон (Anderson 2005:10), легко поддавались на пропаганду руководителей восстания мау-мау в Кении и потому изображали его упрощенно, в дихотомическом ключе.

В своем радикальном, впрочем, весьма распространенном, варианте эта тенденция неизбежно ведет к выводам, в которых «один лагерь приватизирует лавры победителя, другой — клеймо преступника» (Petitfrere 1981: 50). Даже дескриптивное на первый взгляд изложение бывает заражено пристрастностью (Rubio 1999:20). Изучение же насилия часто становится уделом полемистов, ведущих состязательные споры о том, чья сторона проявила большую жестокость. Если удается продемонстрировать, что один лагерь был более жесток, то считается, что противоборствующий ему освобождается от ответственности (Reig Tapia 1990:11). Иногда имеет место разделение труда: зверства, совершенные одной стороной, изучаются исключительно «экспертами» — сторонниками другой (Casas de la Vega 1994; Reig Tapia 1990). Очевидно, что ошибка пристрастия в значительной мере сказывается на социологическом изучении насилия, поскольку в значительной мере способствует подтасовке имеющихся данных.

Примером масштабных и разрушительных последствий ошибки пристрастия может служить официальная статистика жертв конфликтов. Данные о количестве жертв — заветный аргумент у пропагандистов соперничающих сторон (Rohde 2001; Okey 1999); эти данные становятся каноническими и, следовательно, почти не подлежат проверке; если кто-либо попытается их проверить, то эту попытку легко представить как попытку оспорить факт страданий, о которых хранит память определенная группа людей (или отдельные ее представители). Число «бесследно пропавших» в Аргентине в ходе «грязной войны», по первоначальным оценкам, составляло 100 тыс. человек, но в конце концов пришли к канонической цифре в 30 тыс. (Tarnopolsky 1999), которая, по всей видимости, завышена (Snow, Bihurriet 1992: 361). Алжирское правительство в течение долгого времени заявляло, что война за независимость унесла жизни полутора миллионов алжирцев; до сих пор эта цифра считается официальной, хотя при тщательном демографическом анализе выясняется, что и это заявление, и заявления оппозиции об убийстве 150 тыс. пособников французских властей в 1962 г. содержат явно преувеличенные цифры (Meynier, Vidal-Naquet 1999). Общепринятая цифра по боснийской войне (200 тыс. погибших) впервые прозвучала в 1993 г. — ее озвучило министерство информации Боснии (Т. Allen 1999: 21); в ближайшее время ее вряд ли пересмотрят. То же касается и заявлений об объеме потоков беженцев и перемещенных лиц — эти данные также искажают из политических соображений (Dale 1997: 82).

Данная ошибка часто распространяется не только на непосредственных участников конфликта. Склонны к пристрастности оказываются и международные СМИ в силу того, что их формат способствует производству коротких, недвусмысленных, аккуратно сфабрикованных сюжетов, в рамках которых действуют негодяи и герои (Khan 1998; Jonassohn 1998). Есть в чем упрекнуть и науку. Так, на изучении предмета нередко сказываются симпатии автора к революционерам или, наоборот, к контрреволюционерам. Жерар Прюнье (Prunier 1995:157) пишет о том, что «большинство уникальных иностранных специалистов по Руанде и Бурунди страдают тем, что демонизируют хуту либо ненавидят тутси, или по крайней мере обвиняют в этом друг друга», в том время как Фредрик Барт (Barth 1994: 24) осуждает манеру некоторых антропологов становиться «на стражу и защиту этнических групп и высказываемых ими претензий».

Широко распространенная форма ошибки пристрастия — революционный романтизм. Франсуа Бизо (Bizot 2003: 21) рассказывает, как французская интеллигенция автоматически восприняла камбоджийское восстание красных кхмеров как «независимое и спонтанное народное восстание» и как французские журналисты отвергали его наблюдения, если они не соответствовали их ожиданиям. С.П. Маккензи (Mackenzie 1997: 1-2), рассуждая в более общем ключе, указывает на «базисный миф — тенденцию к акцентуации положительного, безличного, героического в революционной ситуации с целью узаконить определенный набор общественных установок». Он также добавляет, что «в основе своей перед нами сказка с моралью, в которой силы добра и света одерживают победу над силами тьмы». Оборотная сторона революционной романтики обнаруживается в антиреволюционных исследованиях, в виде стереотипов революционного террора. Джеффри Слука (Sluka 1989: 303) обрушивается с критикой на иных авторов работ по терроризму и карательной деятельности, рассуждающих с точки зрения противостоящей повстанцам силы и представляющей ее исключительно нравственной, а боевиков — исключительно безнравственными.

Пристрастность часто неподвластна времени, поскольку источники, относящиеся ко времени конфликта, отличаются предвзятостью, а также потому, что страсти вокруг конфликта не утихают и после его окончания. Исторически значимые события, такие как резня протестантов в Париже 1572 г., известная как Варфоломеевская ночь, гражданская война во Франции — Вандейский мятеж или гражданская война в России — до сих пор остаются причинами раскола в обществе (Jouanna 1998: 1262; J.-C. Martin 1998: 7; Brovkin 1994: 3-4; Petitfrere 1981:13). В целом пристрастность — явление повсеместное. Прюнье (Prunier 1995:157) видит причину этого в нашей «маниакальной одержимости понятиями добра и зла» и «потребности непременно занять чью-либо сторону».

Некоторые авторы считают, что умственное абстрагирование в данном случае невозможно или нежелательно (ReigTapia 1990: 13-14). Такая позиция, вероятно, заложена в высказывании Ранаджита Гухи (Guha 1999:108) по поводу интерпретаций крестьянского восстания в Индии: это событие можно рассматривать только сточки зрения правителей либо мятежников, либо историков, поддерживающих тех либо других. Некоторые антропологи открыто призывали исследователей выступить посредниками, высказаться от имени жертв террора, в порыве солидарности превратить страницы своих монографий в поля боя. Отказ в этом случае, считают они, означает проявление безразличия и в конечном счете враждебности (Falla 1994; Scheper-Hughes 1992). Однако, как достаточно давно заметил Дюркгейм (Durkheim 1938), социологов нельзя обвинять в потворстве преступникам или отсутствии всякой морали только потому, что они изучают событие как социологическое явление и подвергают его «трезвому, сухому анализу». Данная позиция вовсе не строится вокруг нравственного релятивизма, в рамках ее моральные суждения служат не отправной точкой, а результатом, выводом. Если процитировать Браунинга (Browning 1993: хх), «объяснить — не значит оправдать; понять — не значит простить».

С. Каливас: Логика насилия в гражданской войне