***

arhegen
Есть идея, что разлом между материей и умом, между телом и идеей, берёт начало в античных философских школах. Считается, что именно греки нанесли ту изначальную «травму», которая рассекла мир надвое. Травма заключалась в том, что неизбежному — зародившейся культуре —просто дали имя (важность этого события легко недооценить, об этом - ниже) — и с тех пор мы обречены существовать в этой трещине.

Культура вырастает из биологических предрасположенностей, но её роковая особенность в том, что она способна принимать формы, вектор которых противоположен изначальным животным алгоритмам. Она не просто надстраивается над природой — она может поворачиваться против неё. И усваивать эти формы приходится, ибо они становятся нормативами, без которых невозможны взаимодействие и жизнь в обществе. Так внутри индивида возникает поле войны на четыре фронта.

Первый фронт — древний, рептильный. Это голые императивы выживания: есть, дышать, размножаться, расширять зону контроля. Чистый, ничем не прикрытый эгоцентризм организма, стремящегося сохранить себя. Второй фронт — биологически-социальный, укоренённый в высших отделах мозга, которые есть и у других животных. Это система, заставляющая делиться, сопереживать, испытывать привязанность. Её можно назвать естественным, врождённым альтруизмом, который является таким же продуктом эволюции, как и эгоизм.

Третий фронт — культурный. Его алгоритмы записываются на податливую нейропластичную ткань неокортекса. И вот парадокс: эти надиктовываемые извне нормы могут противостоять как первому, рептильному уровню, так и второму, социально-биологическому. Так возникает не конфликт между природой и культурой, а более изощрённое противоречие: культура способна стравливать между собой разные слои самой же природы внутри нас.

Представьте личность с высокоразвитой зеркальной системой, с глубокой биологической потребностью в сопереживании и кооперации. А теперь на эту благодатную почву ложится культурный код, прославляющий радикальный индивидуализм, холодный расчёт, этику личного превосходства. И биологическая социальность, стремящаяся к связи, вынуждена усваивать нормы, отрицающие эту связь. Одна и та же основа — социальность — разрывается на части: на одном уровне она требует быть добрым и отзывчивым, а на другом, культурно-модифицированном, — быть жёстким и циничным «атлантом», расправляющим плечи. Конфликт становится внутренним, неразрешимым, ибо источником напряжения служит не внешний враг, а сама структура человеческого существа.

Обратная ситуация также показательна. Индивид с природно-ослабленной социальностью, с доминирующими «рептильными» императивами, сталкивается с культурой, навязывающей альтруистические и коллективистские нормы. Но для него этот конфликт будет поверхностным, ибо культурный слой не найдёт в его нейробиологии глубокого резонанса. Ему проще — ему, в каком-то смысле, всё равно. Его трагедия меньше, его раздор примитивнее.

А что же четвертый «фронт»? Помимо всего прочего, даже сама социальность разделена эволюцией надвое. Потому что в истории предков человека было как минимум два радикально отличающихся периода социальной жизни. Первый – как у шимпанзе бонобо: жизнь на деревьях, много еды, мало опасностей – породил модель иерархии, где не было жестких рамок, насилия, доминирования, борьбы за власть. Второй период – как у павианов: жизнь на равнине, мало еды, много опасностей – в итоге жесткая иерархия, агрессия, борьба за власть. При этом важно понимать, что модель поведения павианов – это не поведение рептилии, эта жестокая агрессивная, суровая модель – тоже социальная. И теперь эти две модели уживаются в людях одновременно с рептильными мотивами и культурными имплантами.

Мысль о том, что все началось с греков, верна. И мысль о том, что сознание чужеродно для тела – тоже. Онтогенетически культура –кровь и плоть от биологии, но за время своего развития она успела настолько далеко отойти от своих корней, что филогенетическом развитии отдельного человека она предстает как что-то искусственное, имплантируемое. Греки первыми заметили этот процесс в глобальном смысле, увидели его общий вид, форму. Помимо явления есть его вербализованная модель, а в случае культуры модель и явления влияют друг на друга. Для кристаллизации разрыва между духом и телом нужно было заметить этот разрыв и описать его. А описание само по себе создало пространство для драматического централизованного противостояния между природой и разумом там, где до этого существовали только хаотичные стычки между отдельными конкретными идеями и конкретными природными алгоритмами, которые спорили друг с другом за власть над конкретным паттерном мышления и поведения.

Если учитывать, что в случае мышления модель мышления и само мышление напрямую спаяны и влияют друг на друга, то если взять исходную ситуацию, в которой люди еще не задумывались о том, как происходит поведение, а потом заметить глобальный тренд чужеродности, который до этого был разделен на отдельные конфликты разных установок с биологией, то это все изменит, описание создаст новое правило, которое будет определять ход и текущих конфликтов между биологией и культурой, и будущих. Это как заметить, что кисель похож на сопли. Было вкусно - стало противно. Хотя по сути ты просто заметил, а больше ничего не поменялось.

Важно также то, что культура не только противостоит или сотрудничает с «природой», но и стравливает разные эволюционные слои самой природы внутри нас (например, биологический альтруизм против биологического эгоизма).

Проблема чуждости духа и материи — это практическое, ежесекундное переживание войны, где культура выступает в роли стратега, способного мобилизовать одну часть нашей природы против другой. Мы являемся полем боя, на котором сражаются воплощённые, встроенные в нейронные цепи алгоритмы разного порядка и происхождения. Особенность человеческого положения — в этой невозможной необходимости быть целым, будучи разделённым изнутри. Мы обречены не на дуализм, а на «тетрализм», и наше сознание — не сторонний наблюдатель, а продукт, заложник и непосредственный участник этого конфликта.