Пострусские в аспектах культуры и идентичности, часть 9
(предыдущая тут: https://teletype.in/@ostrog/06CUUKeFLfs)
Но от рассуждений о будущем вернемся к проблемам дня сегодняшнего. Сейчас русские люди все хуже и хуже понимают текст, печатный и устный. Затрудняется и деградирует сам процесс коммуникации, дискурс примитивизируется. В чем же дело?
Сергей Морозов в своем блестящем публицистическом исследовании «Много букв про много букв»[1] объяснил это как раз лоскутностью русского социума. И хотя его фактология вызывает порой вопросы, а методология исследования и вовсе будто бы отсутствует, автору удалось, двигаясь на ощупь и улавливая трудно поддающиеся формальному исследованию скрытые связи в социокультурной среде, полуинтуитивно «схватить» блокируемые к осознанию процессы и связанные с ними глубинные слои ментальности (здесь можно с некоторыми оговорками употребить популярный публицизм «народные архетипы»). Согласно Морозову, русский язык сначала привнесен извне, потом переписан «русскими немцами», переведен с французского Пушкиным, а затем приспособлен для своих культурных продуктов русскими евреями (это вкратце, не упоминая других, менее масштабных выкладок). Далее автор утверждает, что в результате такого генеза как органичность применения (соответствие основополагающим этническим и «расовым архетипам» или наследственно передаваемым склонностям), так ассоциативность и потенциал смыслообразования одинаково плохи для всех племен московитов, с той разницей, например, что русские славяне кое-как дружат с языком, а русские финны и тюрки (которых большинство) не дружат совсем.
Привитый извне и насаждаемый сверху язык так и не смог адаптироваться внутри обособленных групп, потому что с их обособлением, тем более осознанным, русская власть всегда боролась как с чумой. Поэтому когда русскому не было альтернативы, его через силу учили и использовали, переводя с понятийного на русский и обратно, а когда такой необходимости не стало – перестали. Под внезапным исчезновением необходимости имеется в виду распространение визуальных жанров массовой культуры и компьютеров с мобильными устройствами. Потому не адаптировавшийся и накопивший критическую массу проблем в своем смыслообразующем аппарате язык в новейшую эпоху, наконец, коллапсировал.
По большей части мы согласны с Морозовым, несмотря на то, что статья редуцирует проблему до фактора биологического родства и слишком мало внимания уделяет культуре. Действительно, нельзя отрицать, что умение читать, понимать и пользоваться русским языком ухудшается с каждым годом. Но вместе с тем эта проблема не эксклюзивна для русских. Конечно, русский язык деградирует особыми темпами, существенно опережая (особенно это заметно по гуманитарной области), к примеру, Западный мир. Но и он разлагается в этом плане на всех уровнях, от просторечия до литературы и науки.
К тому же феномен Интернета и электронный инструментарий в распоряжении последних поколений должен был дать и обратный тренд, в качестве второй компоненты диалектической пары дезинтеграция-интеграция. Ведь изначально Сеть — письменный феномен гипертекста, и содержит в себе массу инструментов и механизмов для обмена текстовой информацией. Так что Интернет в каком-то смысле видится идеальным пространством для обособления и адаптации ассоциативных языковых баз под культурно близкие страты общества (подобные попытки известны; в одном рунете можно выделить массу примеров от ранних экспериментов «падонкофского» языка до вариантов новояза в арсенале тематических групп ВК). Но этого не происходит. Локальные языковые обособления имеют весьма скромный жизненный цикл, хотя частично могут и приживаться на уровне местных субкультур. Единично — даже пойти в народ, но опять же, ненадолго, до следующего тренда или «хайпа» (надолго ли это слово вошло в обиход?).
На деле мы видим, что за смертью Должного постепенно растворяется сам Логос как надстройка культурной традиции над естественной реальностью, где в рамках Логоса каждая вещь есть прежде всего знак, элемент текста, написанного Культурой о естественной реальности. Уходящий с мировой арены логоцентризм — один из целого ряда тектонических сдвигов в Культуре, которые обозначены в нашем дискурсе как постэпоха.
Во-первых, письменное слово умирает везде, не только в России, просто у нас быстрее. Парадоксальным образом русские, как периферийное явление в Западной макрокультурной системе, одновременно больше всех из этой системы зависимы от Логоса и слабее всех привязаны к нему. Рвется там где тонко, и письменное слово умерло у нас раньше всех, причем практически одномоментно.
Во-вторых, кризис логоцентризма подстегивается правополушарным реваншем и формированием людей нового культурного типа, которому Пелипенко дал имя Новая_естественность [2]. Этот тип ориентирован на непосредственный визуал, звук, простейшие знаковые системы вроде эмодзи и мемов. Он свободно скользит по ризоме смыслов через ассоциативные ряды и присоединительные связи (и к этому мы еще вернемся в контексте вероятного будущего). Отсюда популярность картинок, клипов, мемов; приоритетная ориентация не на текст, а на то, что создано дополнением к нему, повальный уход от текста.
Естественно, это лишает человека целого пласта самообучения и практики, и оставшиеся по необходимости, усыхающие в размерах тексты деградируют как по форме и содержанию, так и по языку. Последний деградирует вместе с текстами, сворачивая свое семантико-семиотическое тело в составе культуры (сужая как пространство смыслов, так и обедняя свой лексикон и тезаурус речевых оборотов). В контексте конкретно русского кейса стоит упомянуть третий фактор, связанный с предыдущими двумя, – процесс раскультуривания при агонии ЛКС. И четвертый – изначальную атомизацию русского населения, затрудняющую любые процессы самоорганизации, в том числе эволюцию централизованно спускаемого Москвой в массы и потому ущербного языка.
Вкупе с доводами Морозова из этого следует, что языковая привязка в русском случае не так уж и усложняет процесс полуотпадения. Способствуя дезинтеграции социума, эта привязка может быть даже в чем-то и помогает, т.к. процесс природнения к языку и его культурным производным весьма затруднен в сложившемся положении. Действительно, часто ли теперь можно услышать искреннее признание в любви к «великому и могучему»? Сама эта идеологема за пределами пропагандистского дискурса иначе как в ироничном ключе практически не употребляется. А насколько русские любят «русскую классику»? Можно скорее говорить о феномене отчуждения, чем о формах природнения, что играет нам на руку. Конечно, есть и обратные примеры. Хватка языка всё еще крепка, но как следует из приведенных соображений, это не такая большая проблема.
Химеричность языковой общности, по аналогии с этнической, несет еще одно потенциально полезное дополнительное свойство. Русский язык – это язык на пересечении субцивилизаций, в том числе за пределами РФ, поэтому есть возможность пользоваться уникальными смысловыми наборами, которые каждая конкретная группа оставила в своей локальной версии языка отпечатком своей культуры.
Еще один способ преодоления русской матрицы через язык – это погружение в этническую культуру. Конечно, для тех, кому повезло. К сожалению, для полностью деэтнизированного потомка меря или муромы такой путь закрыт, здесь только специальные усилия по реконструкции древних исчезнувших языков для тех, кому интересен такой путь. А вот для потомков славян или евреев погружение в языковую специфику своей материнской этнической культуры, а также по сравнительному принципу в иные этнические культуры, может стать весьма эффективным. Впрочем, по нашему убеждению, о высокой эффективности такого метода может идти речь только на первых этапах полуотпадения. Наивысшим пилотажем всегда будет не погружение в прошлое, а творчество на путях конструирования новых дискурсивных форм и продуктивного смыслообразования. И здесь сам пострусский дискурс служит ярким примером того, как процесс отпадения от культурной традиции связан с генезисом новых смыслов.
Что может пригодиться всем, так это возможности русского языка в деле словообразования, сходные с языками славянской группы, скажем, с польским. Кто читал С. Лема, тот может помнить такие перлы, как электрувер и женотрон «Кибериады», или сепульки, сепулькарии и сепуление из «Звездных дневников Ийона Тихого». Также фрагментарное происхождение позволяет инкорпорировать практически любые корни без яркого ощущения чужеродности, которое привносит, например, употребление «faux» в английском. Заимствования могут быть очень важными для культурбилдинга, это надо учитывать. Также образование неологизмов определенно является одним из основ пострусского культурного арсенала. Уже сейчас это заметно по вирусности таких производных дискурса, как психочума, руснализм или адеквата. Таким образом язык может быть не только препятствием, но и нашим инструментом.
Примечания:
[1] Морозов С.Б. Много букв про много букв. Альманах «Острог» №13, 2016. С. 120–149. Ссылки: https://vk.com/doc-76705631_438743925
или на Я.Диске или https://vk.com/@-172623766-mnogabukv-pro-mnogabukv + https://vk.com/@-172623766-mnogabukav-pro-mnogabukav-2
[2] Пелипенко А.А. Интернет как феномен эволюции культуры. От логоцентризма — к неосинкретизму // Библиотечное дело. 2017. №10 (292). С. 14-18. http://apelipenko.com/wp-content/uploads/2018/12/Интернет-как-феномен-культуры.pdf
