ДЕТИ НЕОЛИТА
Одна из ключевых моделей русской культуры — образ ребенка, который становится жертвой неких темных сил. Они могут воплощаться во внешних врагах, коварных растлителях, затаившихся предателях, но всегда на их пути встает дитя, которое гибнет в неравной схватке. От зарезанного в Угличе царевича, замученных детей из романов Достоевского, гайдаровского Мальчиша-Кибальчиша и вплоть до «распятых мальчиков» современной пропаганды — один и тот же сюжет проговаривается вновь и вновь с мучительным однообразием. Мальчик Алеша провожает воинов на передовую, мальчик Федор принимает первый удар вражеских диверсантов, мальчик Ислам выводит людей из горящего здания. Культура словно хочет что-то выговорить, но заикается на самом важном месте и поэтому вынуждена повторяться.
Инверсия того же образа — вооруженный мальчик, мститель и борец за справедливость. «Нашими мальчиками» русские называют взрослых мужчин, взявших оружие в руки, и это не случайность: так говорили и сто лет назад.
«Мальчики стреляют, — говорит Лара в романе Пастернака «Доктор Живаго» во время московского восстания 1905 года. — Хорошие, честные мальчики. Хорошие, оттого и стреляют».
Мы видим, что русский мальчик - это не возрастная характеристика. Почему же этот образ так близок русским? Очень просто списать всё на политтехнологии, банальную обывательскую жалость или инерцию памяти о русской классике. Но в таком случае образ ребенка, соприкоснувшегося с темными силами, не действовал бы на русских, стремящихся подражать западным карго-моделям. Посмотрим, так ли это.
Возьмем образцовый текст русской карго-литературы — роман «Лето в пионерском галстуке». В свое время он был изъят из продажи за пропаганду однополых отношений, обе авторки признаны иноагентами, патриоты воспринимают его с негодованием и отвращением — вот он, образец «другой русской литературы», дистиллированный, как в анекдоте про самого гейского гея. Между тем главный герой романа, пионер Юра Конев, признаётся, что порочные мысли появились у него после просмотра западногерманского журнала для взрослых, который тайком привез дядя из загранкомандировки. Перед нами тот же образ невинного ребенка, совращенного вражеской пропагандой. И либеральная, и патриотическая критика этот момент проглядела, и такая невнимательность неслучайна: русская культура здесь вступает в одно из слепых пятен, где таится нечто важное, но крайне нежелательное для проговаривания — тот самый момент, на котором она начинает заикаться.
Если русский мальчик — это не о возрасте, политических взглядах или сексуальных предпочтениях, то о чем же тогда? Очевидно, это характеристика не самого индивида, а ситуации, в которой он оказался. Мальчиком русские называют того, кто выходит на периферию культуры, понимаемой как некая материнская община, и сталкивается с инокультурным влиянием. Это влияние может быть пагубным, растлевающим, соблазняющим, но оно всегда негативно. Истинное спасение и благо — только в родной культуре, по-матерински заботливой и спасительной. Вот в глазах такой культуры индивид всегда и остается мальчиком. В слепом пятне прячутся архаичные матриархальные отношения, которые культура не желает признавать (более того, культивирует показную маскулинность), но тем не менее они составляют ее основу и суть.
Русская матрица — матриархальная культура, самые глубинные элементы которой восходят еще к неолитическим общинам. И, подобно члену такой общины, адепт русской матрицы несамостоятелен, управляем, полностью растворен в коллективе. Он действительно мальчик, независимо от возраста и опыта.
Рано или поздно дети съезжают от родителей и начинают самостоятельную жизнь. Но как быть, если даже представления о самостоятельности нет? Индивид не мыслит себя вне коллектива, готов отдать за него свою жизнь, и культура этим пользуется, пожирая своих адептов и принося их в жертву. Долгое, до ужаса затянувшееся детство, за которым — сразу старость и смерть, на это обрекает матриархальная культура своих злосчастных детей.
