Святослав Зеленский: Бремя Свободы. Личность. ч.5Хроника развития, 2
Античное наследие было раздроблено до атомов.
Оно и вправду было разобрано как конструктор:
«ещё при Карле Великом строители Аахенской капеллы, копируя византийский октагон равеннской церкви Сан-Витале, сочли возможным в арочные проёмы второго и третьего ярусов поместить по паре колонн (для подпорки?), что никогда не пришло бы в голову ни античному, ни византийскому зодчему» .
Античность с ее крупными смысловыми блоками не переварилась бы разворачивающимся логоцентристским сознанием, а измельченное античное наследие послужило как удобрение, усваиваясь как бы порциями. С другой стороны, на атомарном уровне оно усваивалось постоянно и непрерывно.
«последней неразложимой архитектурной формой стала ордерная конструкция. Классическая латынь варваризована была настолько, что годилась лишь для простейших синтаксических построений, и к VI веку самыми компетентными в Европе латинистами были ирландские монахи, знавшие Священное Писание лучше самого Григория Великого. Римское право растворилось в конгломерате варварских Правд, сохранивших, впрочем, не столько букву, сколько дух оного. Изобразительные формы редуцировались не только до наивных нарративов в передаче сюжета, но и до схематического геометризма в самой морфологии изображений».
«Равновесие между христианской сюжетикой и античной системой изображения, достигнутое в таких памятниках, как Санта-Мария Маджоре (Рим, 432-440 гг.) или мавзолей Галлы Плацидии (Равенна, середина V в.) не могло продержаться долго. Если античная форма в этих памятниках только напрягается, но ещё не «осыпается», то в мозаиках церкви Косьмы и Дамиана (Рим, 526-530 гг.) паллиативность художественного языка уже несомненна. Особенно показательна в этом отношении фигура Христа в центральной части композиции апсиды. По-римски мясистое лицо сирийского типа, римский же ораторский жест, но уже совершенно немыслимый для античного мастера наивно напряжённый и лапидарный заворот складок, переходящий справа внизу в геометризованный зигзаг, уже никакого отношения не имеющий к античному пониманию формы. А облака, где стоит Иисус, и вовсе напоминают образцы модернистского искусства» .
Геометризм - это в принципе показатель отката к архаике, что было характерно для начала Античности, творчества Леду перед Французской революцией, авангарда.
Переход от Античности к христианству был чреват определенной долей безумия:
«К примеру, мозаичист, унаследовавший традицию работы с чёрным, красным и золотисто-жёлтым цветами, красный кладёт на волосы, а чёрный - на щёку, даже не помышляя поверить свои действия натурными наблюдениями. Григорий Турский - один из самых набожных и рассудительных авторов своего времени - иногда пишет так, как это свойственно, по нынешним меркам, человеку с повреждёнными мозговыми центрами. Дело не только в лобовой нарративности, ничего не оставляющей от стройной композиции античного романа. В ряде эпизодов (отдельных рассказах) нарушаются причинно-следственная связь и естественная временная последовательность действия, так что местами трудно даже понять, что же, собственно, происходит» .
Показательны здесь также занавески в книжной миниатюре, завязывающиеся прямо в воздухе, а не вокруг колонн, как это должно быть.
«Изящно изогнутый античный дельфин, подпирающий пюпитр, непостижимым образом превращается в стоящую на хвосте рыбу, вытянутую наподобие палки» .
Пространство выворачивается наизнанку, появляется обратная перспектива.
Единственное, что теперь связывает новую культуру с Античной - школа.
Системное качество европейской культуры во многом родилось из синтеза Античности и христианства.
«Постепенные, тянущиеся веками трансформации превратили строгий и пропорционально завершённый римский ордерный модуль в форму, совершенно иную по всем образно-смысловым параметрам - в протянутую в бесконечность готическую тягу. В шедеврах французской готики она уж никакими «привесками» не стеснена. Помнит ли вогнуто-заострённое готическое ребро своё родство с круглой античной колонной? Легко ли в готическом соборе просматривается его базиликальный прототип? То же и книжная миниатюра, и зрелый средневековый роман, и вообще всё, что образовало тело развитой западнохристистианской культуры. Редукция смыслов, дойдя до предела, сменилась послойным наращиванием содержательной сложности, выраженной уже в иной языковой системе, где первоначальные, исходные коды ушли, видоизменившись, далеко вглубь».
«Здесь всякое полагание дуальной оппозиции рождает промежуточный блок культурно-смысловых феноменов, образующих своеобразную зону медиации. Онтологизуясь и полагая себя как целое (первоначально синкретическое), этот культурно-феноменологический блок подлежит дальнейшей дискретизации и дроблению в поле вновь образуемых бинарных оппозиций. Субъект культуры переживает при этом состояние не-дуальности (осмысливаемое как единство с самим собой, с миром и с Богом), как внутренний момент бесконечно длящейся прогрессии снятия (в диалектическом смысле) бинарных оппозиций на пути к их полному синтезу в божественном Абсолюте» .
Изначально христианство устанавливалось поверх варварской ментальности, и само в значительной мере усваивалось в варварской упаковке. Например, арианство было близко варварам сильно выраженным дуализмом.
Средневековый монизм оказал серьезное влияние на формирование европейского субъекта. Монотеистическая доктрина была направлена на формирование поначалу божественной и трансцендентной личности. В то же время и монотеизм в значительной мере вырастал из личностного принципа. На уровне отдельного человека он поначалу почти незаметен, но позже становится ядром религиозного сознания.
Христос - это антропизация трансцендентного, антропный богочеловеческий идеал. Хотя слияние со Христом противоречило формированию индивидуального личностного начала, личность формировала себя, двигаясь к нему как к личности трансцендентной.
В Средневековье сложилась троичная модель космоса. Перемещение оппозитарности на чисто культурную почву дало импульс развитию нового субъекта - борьба противоположностей внутри одной души хотя бы формально предполагает выбор. И всё же личность стесняли презумпция Должного и коллективность средневековой культуры.
Она постепенно завоевывает свободу в рамках традиции. Для манихея магические и алхимические трактаты - строгая инструкция, для личности - творческий ресурс.
Личность в зрелом логоцентризме способна синтезировать инновационные смыслы из структурных элементов ограниченного числа альтернатив. Всегда испытывает к смыслам личное отношение - это и позволяет ей выбирать.
В Средневековье личностная антисистема формируется внутри мира манихея.
Средневековое европейское искусство допускало не слишком серьезное изображение чего угодно, лишь бы не затрагивалось нормативное изображение божества.
Вообще, чем сильнее развивается синтез и медиативная зона, тем в большей степени осознается и рефлексируется, имманентизуется (получает конкретную образность) отрицательный полюс. Есть связь между скульптурным изображением Сатаны в Везле и литературным в «Светильнике» Гонория Августодунского. Когда появляется развитая иерархия медиативных форм - культура уже не боится изображать зло во всем его ужасе. Один из вариантов имманентизации - когда Сатана понимается как вероломный вассал.
«А начало кризиса Средневековья, сопряжённое с циклическими волнами апокалиптических ожиданий, ознаменовалось в XIV в. прямо-таки бесовским нашествием, тогда как «в церковном искусстве XIII в., - пишет Э. Маль, - не встречается ни одного детального изображения ада»».
«Фрески Кампо Санто в Пизе (автор - предположительно А.Орканья), Сан-Джиминьяно (автор Тадео ди Бартоло), росписи Сен-Маклу в Руане, собора в Нанте и многие другие памятники являют широчайшую панораму ужасов».
Все это беснование сошло на нет лишь к XVII веку.
Пример медиативности в Средние века - идея Пелагия, что Бог не требует от человека невозможного, грех может быть необходим.
Номинально господствует августинизм с его установкой на полное подчинение человека воле Бога, но фактически вызревает альтернативная идея. Пелагианец Юлиан уже упрекает Августина в скрытом манихействе.
Медиативной была идея чистилища, задуманная святым Патриком.
Протестанты сами представляли собой подобную медиативную зону.
Разумеется, все не было так уж радужно, периодически накатывали волны апокалиптического страха, особенно с 1430 по 1530, обнажающие дуалистические основания троичной модели.
«Эти волны оставляли свои следы и на художественных памятниках. В старом соборе Саламанки (XII в.) в сцене Страшного суда непосредственно под изображением Христа, фланкируемого Божьими избранниками и грешниками, помещено изображение чистилища. Да и сам этот Страшный суд не так уж страшен. Зато в новом соборе XIV-XVI вв. (пристроенном к старому), где также имеется сцена Страшного суда, формат фрески заметно больше, и вся композиция поделена на две равные части между раем и адом».
В христианстве есть два варианта отношения к Страшному Суду. Один - добиваться огнем и мечом, другой - терпеливо ждать. Европейская история полна примеров их сочетания.
Идея христианского тысячелетнего рая на земле питала европейский материализм и европейскую социальную утопию. Она в целом оправдывала материальный мир.
Еще одна концепция подразумевала личную ответственность за грехи, следование христианской морали в каждой конкретной ситуации, проецирование религиозной этики на гражданскую, внятное изложение религиозной рефлексии и система внутренних ограничений (изначально связанных со средневековой стратификацией, но затем ставших модельными для буржуазной личности).
Эта концепция часто сливается с идеей 1000-летнего царства Христа. Например, у Савонаролы, который отлично увязывал земное и небесное.
У человека был выбор - хотя бы потому что постоянно шло соперничество между духовным и светским властителем.
Было и мракобесие, и косность догматов и т.д., но была борьба за кафедры, возможность пускаться в довольно смелые богословские рассуждения, можно было искать защиты у светских властей от церковных гонений, и наоборот.
«Вот какие тенденции с определённостью прослеживаются в эволюции католического собора, от раннесредневековых форм к романике и затем к готике. Прорыв и неостановимое движение вверх - то есть от человека к Богу. Всеобщая проницаемость границ и структурная изоморфность внешнего и внутреннего - максимальная разгрузка и ажурность стены, витраж и возможность в полной мере представить интерьер по экстерьеру. Семантическая разработка пограничных зон, как внешних, так и внутренних - портал, окно, алтарная преграда и др. Имманентизация горизонтального направления - рационализация внутреннего пространства в соответствии с антропными принципами. Членение на пространственные единицы (к примеру, ячейки боковых нефов) осуществляется со временем всё более «под человека». Всё более выраженной становится ориентированность движения во внутреннем пространстве собора. Наконец, более чем закономерное завершение европейской церкви как модели мира - появление сидячих мест для прихожан: каждый человек имеет законное место в мире согласно его социальному статусу. А голос проповедника, несущего слово божье, раздаётся не из метафизически трансцендированного алтаря, а из земного усе мира, хотя и из его сакрально отмеченного места – кафедры».
Борьба с ересями была в первую очередь борьбой с дуализмом.
Если говорить о порционных обращениях к Античности, то каждые 100 лет в Европе происходил маленький пред-Ренессанс.
1. Теодорих – пытался продлить античную систему образования.
Европейский неправильный логоцентризм с его срединной зоной и человеком в центре прорастал сквозь правильное августинианство с его двумя градами. Именно зрелый #логоцентризм заставил западную культуру нестись вперед с чудовищной скоростью.
Через европейцев совершили вертикальный прорыв Глобальные Эволюционные Векторы. Развитие в значительной мере было обусловлено взаимодействием с восточно-христианской системой. Вызревание европейского качества вовсе не гарантировало цивилизационных преимуществ, Европа первое время была на задворках. Но темные века были необходимы для будущего подъема. Античное наследие надо было разобрать до атомов, чтобы оно «не мешало» формированию нового системного качества.
Западное христианство сформировало линейную модель истории, принципиальную для Запада, видящего себя как авангард развития.
