***

В современном искусстве (особенно кино) мощно присутствует двойное влияние — войны и машины (технических медиа), которое привело к тому, что искусство становится все более абстрактным и утрачивающим связь с эстетическими (в буквальном смысле — от слова «чувство») условиями существования. Многие тысячелетия в условиях архаических и национальных культур война была средством межкультурного общения и самоидентификации. В мировоззренческой и политической топографии этих эпох она была мерилом успешности культуры. Так как война была связана с преодолением пространства и материальными ресурсами, то она выступала также как показатель энергетического потенциала цивилизаций. Тем не менее, по своей сути традиционные войны оставались технико-технологическим явлением, внешним по отношению к аксиологическому сердцу культуры. Так или иначе, человек и его телесность в традиционных войнах сохраняли свою целостность и сакральность. Такое положение не могло не отразиться в истории мирового искусства и культуры. В искусстве как Запада так и Востока присутствовало восхищение силой и удалью героя-воина от русских былин до японских хокку и танка.

Начиная с эпохи Рационализма, милитаристские черты культуры нарастали. Это было обусловлено, во-первых, начавшимся процессом выхода на ведущие позиции европейской (христианской) культуры, чье господство требовало военной силы. Во-вторых, европейская культура вслед за художественным расцветом эпохи Возрождения пережила бурное развитие науки в Новое время, закончившееся индустриализацией и вхождением в историю машины. Явление машины не могло не привлечь внимание как художественной, так и философской мысли — от Ч. Диккенса и В. Гюго до Ф. Ницше, М. Хайдеггера, О. Шпенглера и Н. Бердяева. Появление маши-ны в культуре далеко не всеми было встречено в оптимистическом ключе. Так А. Ф. Лосев писал осенью 1929 года:

"В машине есть нечто загубленное, жалкое и страдающее. Машина — не целомудренна, жестока, внутренне опустошена. В ней есть какая-то принципиальная бездарность, духовное мещанство, скука и темнота. Она есть глубочайший цинизм духа, ограничение средними штампованными и механическими вещами".

Машина разрушила целостность ручного труда, разъяв его на отдельные операции, она свободна от нравственных императивов, десакрализует и разрывает телесность, порождая культ силы, что вполне объяснимо: машина сильна, безжалостна, непреклонна, т. е. сущностные характеристики машины определяются войной как бытийственной формой. С приходом машины война вошла внутрь культуры, лишив человека сакральности и целостности. Эстетизированная посредством дизайна, машина и гиперпространство ею порождаемое сделались объектом современного искусства, перенеся в него все милитарные качества: десакрализацию человеческой телесности, этическую девалоризацию, фрагментацию реальности. Можно сказать, что в условиях традиционных культур постоянные локальные войны носили более внешний, контактный характер; тогда как в индустриальную и постиндустриальную эпоху война становилась мировым явлением, а в условиях медиа-культуры вошла в ценностный и художественный блок. Присутствие войны в современной культуре нарастает, но во многих своих аспектах война теперь — это психоэмоциональное состояние и эстетический объект, а не физическая реальность.

Если учесть, что кино — наиболее машиноемкий вид искусства, то именно в нем прежде всего отражаются нарушение целостной телесности, агрессивность, антиэстетичность. В силу этого кино (другие виды гипер-реальных искусств) — отказываются от пространственной сферы материального существования в пользу темпоральной сферы демонстрации и презентации образов. В кинообразе, создаваемом с помощью машины, навсегда утрачивается целостность тела, пространства, происходит не только нехватка сущего, но его разрыв и «истончение». В этом смысле кинематографическая эстетика исчезновения, которая инициировала переход от искусства как репрезентации реальности к искусству как презентации образов и форм, несомненно, нуждается в элементах традиционных искусств, и в частности, в литературном тексте, так как образы, создаваемые этими искусствами нельзя «разъять», они порождены сущим и сами являются его отражением.

Относительно кино это тем более актуально, что в своем техническом развитии оно сейчас подошло и к предельной скорости смены кадров, насыщенности цвета, громкости звука и спецэффектов, которые находятся на грани человеческого восприятия. И литературный текст в таком онтологическом контексте выступает как желание восполнить существенное, как «пуповина сущего», не дающая гиперреальным фантасмагориям экрана окончательно оторваться от истоков своего бытия.