Консервация архаичных форм труда
Аграрное движение в 1917-1918 годах, которое С. Максудов называет «антистолыпинской революцией», громило не только помещиков, но и «столыпинских помещиков», т. е. выделившихся из общины крестьян. Уничтожали оставшуюся технику. Вот отрывок описания разгрома имения депутата Государственной думы Фирсова. «В сарае толпа остановилась перед сеялками и плугами. Каждому хотелось воспользоваться этими ценными для хозяйства вещами, но желающих оказалось так много, что поделить было невозможно... „Бей их, чтобы никому не досталось",— крикнул кто-то, и в несколько минут плуги, сеялки и паровые молотилки были превращены в щепки» (Неуслышанные голоса: Документы смоленского архива / Сост. Максудов С. Мичиган, 1987. Кн. 1: 1929: Кулаки и партейцы. С. 23). Это был не случайный инцидент. «В аграрном движении 1905 г. и 1917 г., особенно в разгромах имений... особо тщательно уничтожались машины...» (Дубровский С. М. Очерки русской революции. М., 1923. Вып. 1. С. 209). Борьба бедных против богатых скрывала под собой борьбу против прогресса труда, против очагов более совершенных, новых его форм. Давно было известно, что именно той части крестьян, которая владела собственной, а не надельной землей, «принадлежала инициатива в применении сельскохозяйственных улучшений: заведения травосеяния, усиленного удобрения полей, совершенствования породы скота и т.д.» (Дружинин Н. М. Государственные крестьяне и реформа П. Д. Киселева. М., 1958. Т. 2. С. 319, а также с. 365, 750). Уничтожение этого слоя означало подавление точек роста развитых форм труда.
Это разрушение труда, производительных сил четко подмечала русская литература. М. Пришвин писал в 1930 году о так называемых «кулаках», что они не знали счета рабочим часам своего дня. Теперь же «работают все по часам, а без часов, не помня живота своего, не за страх, а за совесть, только очень немногие» (Пришвин М. М. Мирская чаша. М., 1990. С. 103). Коллективизация была ударом по очагам более производительных форм труда, по людям, тяготевшим к ним. Годом раньше другой писатель описывал жизнь среднерусского уездного города: «хозяйничали медленным разорением дореволюционных богатств, головотяпством и любовно. Маслобойный завод работал — в убыток, лесопильный — в убыток, кожевенный — без убытков, но и без прибылей... зимою по снегу, сорока пятью лошадьми, половиной уездного населения таскали верст пятьдесят расстояния — новый котел на этот кожевенный завод,— притащили и бросили — за неподходящестью, списав стоимость его в счет прибылей и убытков... улучшали рабочий быт, жилстроительством; купили двухэтажный деревянный дом, перевезли его на завод и — распилили на дрова» (Пильняк Б. Красное дерево// Дружба народов. 1989. № 1. С. 130). Объектом раскулачивания были прежде всего те, кто чем-либо значимо отклонялся от идеала уравнительности. «Брали не кулаков, а тех, кого называли дураками — работать любили». Сюда относились кузнецы, псаломщики, фотографы, которые создавали неравенство своим особым умением (Можаев Б. Мужик // Правда. 1990. 2 нояб.). Новое общество было последовательно. В любой социальной группе, на любом производстве оно искало носителей зла прежде всего среди реальных и потенциальных субъектов инноваций, более сложных форм труда. Это видно, например, даже при поверхностном анализе списков расстрелянных во время террора, печатаемых в «Вечерней Москве» с конца 1990 года. За период с 1934 по 1941 год численность заключенных с высшим образованием увеличилась в восемь раз, со средним — в пять раз, а удельный вес первых повысился в три раза, вторых — почти в два раза (Земское В. Н. Гулаг (Историко-социологический аспект) // Социологические исследования. 1991. № 6. С. 14-15)
Этот натиск на носителей более совершенных форм труда объединил значительную часть трудящихся города и деревни с государством, что открывало путь к их единству и при решении других сложных проблем.