***
Одна из самых запоминающихся сцен в фильме «Брат» — в квартире Светы. Кухонный боксер Паша избивает жену, приходит хороший русский парень Данила, произносит коронную фразу про небратьев и выстрелом усмиряет негодяя. Но вместо благодарности Света бросается на помощь мужу и прогоняет Багрова.
В исходном сценарии Алексея Балабанова этот эпизод выглядел совсем иначе.
«Еще в коридоре он услышал ее стоны и мужское рычание. Голая Света в черном ошейнике висела, привязанная цепью за руки к крюку от люстры. Позади стоял длинный худой заморыш в кожаных плавках с плеткой и несильно хлестал Свету по ягодицам, издавая идиотские утробные звуки.
Она извивалась на цепи и стонала.
Мужчина первым заметил Данилу.
— Что? — крикнул он. — Что надо? Ты как вошел? Я милицию вызову сейчас. Ну-ка иди…
Он осекся, когда Данила достал из-под куртки обрез.
— Нет. Не надо! Не надо, брат. Она сама это. Это добровольно, брат. Не надо!
— Не брат ты мне, — тихо сказал Данила и разрядил оба ствола.
Выстрел слился с ее отчаянным криком:
— Ааааааа! — подтянувшись на руках, она безвольно повисла, хотя ноги и доставали до пола.
Данила сел на пол и закурил.
— Развяжи меня, — после паузы тихо попросила она. Ей было очень стыдно вот так висеть посреди комнаты, когда Данила сидел сзади и молчал.
Данила встал и подошел к проигрывателю, достал CD и поставил:
— Я тут пластинку тебе принес.
— Даня, милый, развяжи меня, пожалуйста. — Она заплакала от беспомощности и обиды.
Он нажал на «play». Это были «Крылья».
Данила пересек комнату, последний раз посмотрел на Свету и вышел».
(Цит. по: Балабанов А. Брат, Брат-2 и другие фильмы. — Астрель-СПб, 2005).
Как видим, акценты здесь расставлены совсем по-другому. Перед нами странные, отталкивающие, но, похоже, действительно добровольные отношения. Манихей Багров понять это неспособен, он мыслит простейшими бинарными оппозициями: свой-чужой, братья-небратья. Непонятное явление вызывает у него рефлекторное желание уничтожить, что он и делает. В фильме психосексуальная проблематика стерта, взгляд режиссера и зрителя в конечном счете совпадает с черно-белым восприятием персонажа. Но зияние удаленного смысла чувствуется, и явную прореху требуется чем-то заполнить. Происходит это за счет механизма сублимации: мазохизм Светы из чисто сексуального переводится в психологический, что в целом близко и понятно русской культуре, а сама она, верная жена, становится наследницей пушкинской Татьяны: «Но я другому отдана. Я буду век ему верна».
Сублимация — давний и верный прием обмана и самообмана русской культуры, который не замечают даже проницательные исследователи. Так, И.Г. Яковенко пишет: «Бесчисленно растиражированный (в песнях, литературе, кино) сюжет отказа от любви, то есть от счастья с любимым человеком, во имя семьи, близких, общественного мнения, детей, постылого, но слабого супруга (куда же он без меня — пропадет), долга, дела, Родины и т.д. прошел через весь ХХ век, пережил советскую эпоху (вспомним фильм «Брат») и обрел статус универсального метасюжета, маркирующего русский характер и раскрывающего российскую реальность». Гностические интенции здесь явно присутствуют, но они в данном случае маркируют другую табуированную тему — психосексуальность.
Механизм сублимации задействуется русской ЛКС почти каждый раз, когда психосексуальная проблематика присутствует, но ее необходимо снять. Книжные лавки русналистов в Москве и Петербурге носят название «Листва». Организаторы проекта уверяют, что восходит оно к «Опавшим листьям» Розанова, но на имиджбордах термин «листва» имеет вполне определенное значение. В жаргоне инцелов это девственность, сбросить листву — потерять невинность. Но даже если название лавки и впрямь восходит к Розанову, то психосексуальный подтекст и здесь налицо, потому что темы семьи, сексуальности и продолжения рода были центральными для философа.
Осознает ли русская культура само наличие проблемы? Временами да, но делает это таким образом, что еще больше запутывает вопрос вместо того, чтобы его решить. Открываем «Бесконечный тупик» Галковского и читаем: «Очень наивны те люди, которые считают Набокова порнографом поневоле. Гениальные книги по заказу-расчёту не пишутся. Даже если таковой есть — это фикция. Тут логика внутреннего развития темы, гениально угадываемая гением. «Лолита» или «Бледный огонь» имеют для развития русской истории и культуры гораздо большее значение, чем все «обличительные» произведения последней эмиграции вместе взятые. Набоков это взрослый русский, освобождённый от злобной тьмы отечественного инфантилизма, сексуальных запретов и затаённых комплексов. Здесь даже не столько символизация, сколько иерархизация сексуального опыта». Итак, образец здоровой психосексуальности вроде бы найден. Но этот идеал начинает трещать по швам при любом критическом осмыслении. Нельзя назвать манию Гумберта Гумберта здоровой, потому что она происходит из детской травмы, подробно описанной в начале «Лолиты», после которой его и потянуло на нимфеток. Столь же патологичен преподаватель-гомосексуал Кинбот из «Бледного огня», который заводит любовников из числа студентов.
Поиски здорового психосексуального начала в русской культуре, как видим, очень проблематичны: оно либо задавлено и искажено до неузнаваемости, либо за него выдается нечто явно нездоровое. Но полностью исключить его из культуры невозможно, отсюда — странные и гротескные ситуации. Так, в советских рабочих столовых одно время существовали отдельные «столы для ударников», а сам быт советского труженика при этом внезапно представал абсурдным отражением уголовной иерархии с ее «петушиными углами». Такова цена, которую платит носитель репрессивной культуры: саморепрессия разлита по всей его жизни, проявляясь то в повседневном страдании, то в бытовой неустроенности, то во вспышках насилия. Без глубокой работы над мышлением и дискурсом из этого круга не выйти.
