***
Квазирелигия прогресса переживает не лучшие времена. Нелепо и странно увязывать рост благосостояния людей и линейную последовательность времени, но адепты прогрессизма не видят здесь противоречий и упорно игнорируют факты даже сейчас, когда угроза голода, вызванная масштабным продовольственным кризисом, вновь замаячила на горизонте. Предлагаются экономические, геополитические и прочие объяснения кризиса, некоторые аналитики склонны сводить всё к злой воле отдельных акторов. Ни одна из этих гипотез не может объяснить, почему в мире торжествующего прогрессизма внезапно разорвалась ткань драпировки и проступила реальность, хорошо знакомая архаическому человеку. Значит, есть еще одно измерение процесса, которое выпадает из поля зрения большинства, в нем-то и содержится ключ к пониманию. Чтобы разглядеть это измерение, бесполезно искать соответствия в современности — нужно обратиться к мифологическому материалу, в котором заложена многовековая рецепция кризисных ситуаций. Думается, понять суть происходящего лучше всего поможет древний миф о змееборстве.
Герой-змееборец вступает в схватку с драконом или иным чудовищем, разоряющим город, селение или целое царство. При этом все остальные средства против змея-губителя бессильны — ему суждено погибнуть именно от руки змееборца, между змеем и героем существует некая изначальная связь. По мысли Владимира Проппа, в образе змееборца содержится немало зооморфных черт — рудиментов более ранних эпох, когда образ змея наделялся свойствами подателя жизненных благ. Сразиться с кровожадным драконом является древний благой змей архаичных мифов, принявший антропоморфный облик змееборца. Именно поэтому гибель дракона предрешена — с ним вступает в бой не человек, а равный ему.
При этом Пропп считает, что образ змееборца кристаллизовался и потерял зооморфную амбивалентность уже в древности: «Два змея — поражающий и пораженный — здесь слились в одно существо, так как змей настолько исключительный враг и супостат, что заставить самого змея выступить в героической роли убийцы змея, что есть еще в Египте, современная сказка уже не может». Так ли это на самом деле? Возьмем самую известную литературную сказку наших дней — историю Гарри Поттера. Это растянутый на семь томов и почти погребенный под грудами современных подробностей сюжет о змееборстве: Гарри Поттеру противостоит безносый маг Волан-де-Морт, фамильяром которого является змея Нагайна. Более того, в змее заключен крестраж — часть души мага, который в книгах Джоан Роулинг занимается крайне архаичной магической практикой, называемом Проппом объективацией души. Она восходит к представлениям о множественных душах, некоторые из которых шаман может заключить в те или иные предметы, а затем выпустить на волю уже в виде мстительного злого духа: «Дакоты предполагают существование четырех душ. Есть душа тела, которая умирает вместе с ним. Далее есть дух, который всегда остается при теле или пребывает в его близости. Далее есть душа, ответственная за поступки тела и отправляющаяся, по одним,— на юг, по другим,— на запад. И, наконец, четвертая всегда остается в пучке волос мертвеца, который родственники сохраняют, пока не представится случай бросить его в страну врага, где эта душа начинает бродить в качестве привидения, насылающего смерть и болезнь». Крестраж Волан-де-Морта, спрятанный в змее или неодушевленном предмете, — не что иное, как одна из душ могучего шамана. В мире Гарри Поттера такая магия считается запретной — не потому ли, что она ближе к традиции жрецов и подлинно магической эпохе?
Змееподобному шаману противостоит змееборец Гарри, в образе которого немало змеиных черт. С детства он владеет змеиным языком парселтанг, которому никто его не учил. Собственно, приключение со змеей в зоопарке — первый звоночек о магических способностях Поттера, еще не знавшего, что он волшебник. В школе Хогвартс ему приписывают способность управлять змеем василиском, с которым Гарри в конце концов приходится сразиться, — и снова перед нами образ змееборца, находящегося в магической связи со змеем. Да и молниевидный шрам на голове Гарри, оставленный Волан-де-Мортом в детстве, очень напоминает ползущую змею — он скрепляет особые отношения змея и будущего змееборца, это печать змеиного царя на челе избранного.
Как видим, в книгах Джоан Роулинг содержится набор отсылок на весьма древние архетипы, который оказался действенным и обеспечил саге о Гарри Поттере статус современной классики и искреннюю любовь фанатов по всему миру. И здесь мы вплотную подходим к решению другого важного вопроса — почему продолжения успешных в свое время сюжетов массовой культуры сплошь и рядом проваливаются (это относится и к последним двум фильмам из киновселенной по книгам Роулинг). Думается, ответ таков: пресловутое «книга/фильм интересны» означает, что читатель или зритель интуитивно считывает заложенные в них архетип или мифологему, причем считывает правильно. Иными словами, происходит акт медиации, который тем успешнее, чем меньше осознается и фиксируется логоцентрическим дискурсом. Массовая культура остается действительно массовой, пока держится на стержне мифа. Если этот стержень вынуть и набить сюжет трухой идеологии, чем и занимаются создатели «толерантно-инклюзивных» ремейков, акта медиации не происходит, и разочарованный зритель уходит в соседний кинозал.
Но вернемся к угрозе голода. В пестрой и запутанной картине современности теперь можно без труда разглядеть всё тот же неумирающий сюжет змееборства. Украина, ставшая геополитическим буфером между Россией и Западом, в символическом измерении отбрасывает тройную тень — дракона, его жертвы и змееборца. Для носителя русской культуры это, несомненно, дракон: перекрыв канал, который снабжал водой Крым, Украина создала на полуострове угрозу засухи. Змееборческий архетип всегда был актуален для русских — вспомним Георгия Победоносца или повесть о Петре и Февронии, и с началом спецоперации этот архетип актуализировался: российский военный, разблокировавший Северо-Крымский канал, воспринимается русскими как герой-змееборец.
Изнанкой змееборчества является поклонение змею, следы которого тоже можно найти в русской культуре. Это и «жало мудрыя змеи», которое обретает пушкинский пророк, и образ солнечного змея, воспетый Федором Сологубом:
Змий, царящий над вселенною,
Весь в огне, безумно-злой,
Я хвалю Тебя смиренною,
Дерзновенною хулой.
Из болотной топкой сырости
Повелел, Великий, Ты
Деревам и травам вырасти,
Вывел листья и цветы.
И ползущих, и летающих
Ты воззвал на краткий срок.
Сознающих и желающих
Тяжкой жизни Ты обрёк.
Да и шутливое наименование алкоголя — зеленый змий — свидетельствует о том, что символическое слияние с древним змеем русским не чуждо. Роль спиртных напитков в русской культуре — отдельная тема, но в данном контексте становится очевиден их ритуальный смысл: алкогольное опьянение — суррогат психосферной медиации, долгий запой — обряд добровольного временного расставания с человеческим обликом и возвращения к зооморфной архаике.
Сейчас, когда зерно из украинских портов не поступает на мировые рынки, уже Украина приобретает символический статус жертвы дракона, которая, в свою очередь, ждет вмешательства героя-змееборца с Запада. Частые женские образы в украинской пропаганде отсылают к архетипу царевны или красавицы, на которую покушается дракон. Как мы знаем, западный герой оказался либо труслив, либо осторожен, поэтому роль змееборца приходится примеривать на себя самой Украине. Любопытно, что и ее противник обретает сказочные черты. Украинский дискурс — это язык фэнтези: в нем действуют орки, орды и боевые кланы. Дискурс заслоняет реальность и в конечном счете подменяет ее, заставляя реки течь вспять, а солнце — поворачивать свой ход. Иными словами, и экономика, и геополитика становятся поверхностным отражением борьбы символов и архетипов, казалось бы, давно позабытых и ставших достоянием культурологов и фольклористов.
