ОТ ПЕРВОГО ДО ДЕВЯТОГО
Первое и девятое мая в советское время были частями двуединого праздника, причем первый день отражал официозную сторону ритуала весеннего обновления жизни, второй — народную. Со временем Первомай ушел на задний фон, стал праздником левой субкультуры и выцвел, как знамя в красном уголке. Девятое мая по-прежнему играет важную роль в жизни русских, которые с полным основанием считают победу во Второй мировой собственной победой. И, тем не менее, изначальное двуединство тоже было по-своему органичным, отражая сложную диалектику взаимодействия русской матрицы и большевизма.
Изначально большевизм был чужд русской матрице и пришел извне как адаптация западноевропейских идей на местной почве. Многие вожди большевиков и не скрывали своей чужеродности РМ. Вот что пишет о Льве Троцком его биограф Исаак Дойчер:
«Троцкий противопоставил «шпили, сводчатые арки и готическое кружево» западноевропейского феодализма грубости и вульгарному варварству русского феодализма, который только и мог, что законопатить мхом щели в своей бревенчатой избе. Он сравнил богатый и сложный рост третьего сословия в Европе с русскими ремеслами, насажденными полицией, свободную и развитую «буржуазную личность» Запада с «мордой», «на которой любой будочник мог горох молотить». Но из той же бревенчатой избы, расшатанной войной и революцией, он вместе с большевистской партией отправился прокладывать путь в социализм».
Именно так: революционер-большевик мог презирать посконную Русь, а русский мужик — с подозрением и неприязнью относиться к агитатору, но точки соприкосновения у них были. И главная из них — гностическая установка на изживание неправедного и обреченного погибели мира, одинаковая для марксистского сектанта и русского глубинария. Для марксиста доклассовое первобытное общество — это и есть первоначальный коммунизм, от которого индивид отделился и несет за это кару в виде неравенства, лишений и общественных конфликтов. Панацеей выступает онтологическая катастрофа, описанная в песне «Интернационал»:
Весь мир насилья мы разрушим
До основанья, а затем
Мы наш, мы новый мир построим:
Кто был ничем, тот станет всем.
Нужно подчеркнуть, что хотя большевики сами называли себя авангардом угнетенных, во многом это было самопиаром. Значительная часть русского простонародья, примкнувшего к ним, была намного радикальнее самих большевиков в своем стремлении к разрушению избыточно сложного в их представлении мира. Голосом этого простонародья был Сергей Есенин, недаром ставший русским народным поэтом.
Владислав Ходасевич в книге «Некрополь» вспоминает:
«Революция была для него лишь прологом гораздо более значительных событий. Эсеры (безразлично, правые или левые), как позже большевики, были для него теми, кто расчищает путь мужику и кого этот мужик в свое время одинаково сметет прочь.
В автобиографии 1922 года он написал: «В Р.К.П. я никогда не состоял, потому что чувствую себя гораздо левее». «Левее» значило для него — дальше, позже, за большевиками, над большевиками. Чем «левее» — тем лучше».
Чем дальше в сторону раскультуривания, редукции общества в сторону общинной архаики — тем лучше для Есенина и тех, от имени которых он говорил.
Дав простонародью лозунг «Грабь награбленное» и узаконив истребление элиты, большевики пришлись по душе коллективному Есенину, но по сути оставались для него чужими. Возможно, это размежевание углубилось бы со временем: русский мужик пошел бы искать свое Опонское царство, большевики — делать мировую революцию. Но к началу двадцатых годов прошлого века ситуация с последней выглядела неважно: красный поход в Европу провалился, восстания коммунистов в Германии и Венгрии были разгромлены. Стало очевидно, что базой большевизма остается только Россия, в связи с чем пришлось пересматривать приоритеты.
В 1920 году, специально ко второму съезду Коминтерна, Ленин пишет работу «Детская болезнь «левизны» в коммунизме», которую считал настолько важной, что ее немедленно издали отдельной брошюрой на нескольких языках и раздавали коминтерновцам как последнее слово коммунистической мысли. Чем же так ценна эта работа? По сути Ленин в ней утверждает приоритет «реалполитик» в противовес революционному утопизму. Забавно наблюдать, как он жонглирует словами, формируя новую теоретическую базу. Всего два года назад большевики разогнали Учредительное собрание, установив собственную диктатуру. Европейские «левые коммунисты» предлагают идти иным путем: не соприкасаться с буржуазным парламентом, а формировать собственные выборные органы и действовать от их имени. Нет, возражает Ленин, участвовать в работе парламента для коммунистов не зазорно, это вполне нормальная тактика. А как же опыт русской революции с ликвидацией парламента как такового? Дело в том — изворачивается Ленин — что идея парламентаризма уже мертва, но сами парламенты еще живы. Такая же скользкая риторика и в вопросе участия или неучастия в «реакционных» профсоюзах. Вся ленинская брошюра сводится к вполне русскому правилу жизни: «Нельзя, но если очень хочется, то можно». Так большевизм в лице Ленина признал провал революции как лобовой атаки на капитализм и начал окапываться на подвластной территории.
Спустя два года был создан СССР, а в 1924 году, сразу после смерти Ленина, в партию большевиков начался «ленинский призыв»: сотням тысяч рабочих, большинство из которых были вчерашними крестьянами, выдали партбилеты на основании пролетарского происхождения. Под лозунгом «орабочивания» партии происходило ее обрусение. Так большевики стирали грань между собой и управляемой ими массой, пускали в нее корни и открывали для русских новые социальные лифты. Если искать дату начала русского нацбилдинга, то есть все основания назвать в качестве таковой именно 1924 год, а значит, в текущем году русский проект должен справлять столетний юбилей. А сам Ленин, разрушив предыдущую сборку русской матрицы, положил начало ее новой сборке и тем самым вошел в пантеон русских героев. Недаром памятник ему до сих пор служит центром любого русского городка, да и отношение к Ленину, по данным некоторых соцопросов, становится всё лучше, причем именно у молодого поколения русских.
Дальнейшие партийные чистки и репрессии лишь усиливали русификацию партии, а в 1937 году, с уничтожением остатков «ленинской гвардии», проект можно считать завершенным. Поэтому в 1941 году русские грудью встали на защиту своей родной, а не какой-то комиссарской власти: советская власть к тому моменту действительно стала властью русских, независимо от того, к какому этносу принадлежало высшее руководство. День победы тоже стал всенародным праздником не по указке свыше: после 1945 года парад победы на Красной площади проводили в советский период всего три раза, в 1965, 1985 и 1990 годах.
По мере стабилизации новой версии русской матрицы возвращались внешние приметы предыдущей сборки: народных комиссаров сменили министры, командиров — офицеры. Довольно верно этот процесс отметил Юлиан Семенов в романе «Отчаяние» — последней части саги о разведчике Штирлице-Исаеве. Вернувшись в СССР, Штирлиц сразу попадает в тюрьму, но даже там видит приметы «хорошо забытого старого»:
«Ну ладно, отменили "командиров" и вернули "офицеров", лампасы, золотые погоны... Допускаю: в сорок третьем надо было думать о той части страны, которую предстояло освобождать... Но зачем сейчас гражданских чиновников одевать во все царское? Милиционеры одеты именно в жандармскую форму! Только что без аксельбантов...»
Большевизм, вынужденно скооперировавшийся с русскими, стал со временем органичной частью русской матрицы. Затем был изжит, по крайней мере внешне, но в глубине РМ таятся всё те же тенденции и запросы, просто заторможенные на время. «Южинец» Алексей Смирнов фон Раух писал в девяностых: «Дело в том, что вымирающие от водки русские мужики ждут, как Мессию, «честного» вождя типа Ленина и Троцкого, который разрешит им разграбить особняки новых русских…»
Лозунг #грабь_награбленное никуда не делся, свидетельством тому — огромный резонанс фильма иноагента Марии Певчих о событиях девяностых. Никуда не делась огромная фрустрация, накопившаяся с тех лет, а значит, новое извержение энтропии — вопрос времени.
#Третий_эшелон всё так же заворожен магией единицы и девятки: весной этого года в Краснодарском крае открыт памятник Дмитрию Уткину и Евгению Пригожину — Первому и Девятому в позывных ЧВК «Вагнер». В памяти русских, причем в особенности зумеров, оба остались в самом выгодном свете. А где-то там, между цифрами этого посмертного культа, притаился предсказанный Острогом #ватный_бунт.
