ЛИТЕРАТУРА И ИСКУССТВО. Проф. И. Яковенко
Ничто так не говорит о народе, как его искусство. Возьмем средний американский фильм, рассчитанный на массового зрителя. В нем будет маленький городок, мальчик, играющий в бейсбол, и белый мячик, парящий в голубом небе. В фильме о войне обязательно будут кровавые раны и спокойное зеленое кладбище (снятое летом, примерно 4 июля), где могилы расположены друг от друга так далеко, что возникает ощущение покоя и свободы.
Русское искусство богато и разнообразно. Для развернутого анализа поставленной проблемы потребовалось бы самостоятельное исследование. Сконцентрируемся на том, что представляет Россию на Западе. Прежде всего — иконы, но это особый род художественного творчества, стандартизированный и подчиненный строгим схемам, заложенным еще в Византии. Далее следуют Чехов, Толстой и Достоевский. Тут нас и ожидают открытия.
Творчеству Достоевского посвящены сотни исследований. Казалось бы, базовые характеристики выстраиваемого писателем универсума давно и подробно описаны. Однако гностическая линия в творчестве Достоевского табуирована к осмыслению. Об этом довольно вскользь писал Бердяев. Можно назвать две-три работы современных авторов — и только.
На наш взгляд, очарование Достоевского в значительной мере задается гностической подоплекой его творчества. Триумф писателя в России — следствие резонанса коллективного бессознательного общества, реагирующего на гностические смыслы и интенции, заложенные в его творчестве. Здесь присутствуют две составляющие: общемировая актуализация гностических ощущений по мере секуляризации христианского мира и специфические характеристики русского духа, выраженные одним из национальных гениев.
Центральная фигура у Достоевского — молодой человек, который размышляет над тем, избранный он или не избранный, то есть вправе ли он совершать любые преступления или в качестве «твари дрожащей» должен соблюдать земные законы. Под влиянием таких раздумий герой известного романа Достоевского убивает старуху и беременную женщину, за что, согласно общечеловеческому праву, попадает на каторгу и, согласно общей логике гностического сюжета, удостаивается любви падшей женщины — проститутки Софии, которая с неизбежностью вызывает в памяти образ Елены, спутницы Симона Волхва, вытащенной им из борделя, а также Пистис Софии.
Толстой казнит свою Анну Каренину за измену мужу, смеется над самкой Наташей, нарожавшей четырех детей, и заставляет новоиспеченного жениха смотреть на наказание шпицрутенами. Он в принципе отрицает семейный уют, хотя часто о нем пишет. Семейная жизнь — это только остановка на пути полка; настоящая жизнь мужчин идет там, где встречаются два великих полководца, где пахнет пылью и дымом военных побед.
Комментируя слова Томаса Манна, увидевшего в романе «Война и мир» «эпос об отечественной войне против вторжения латинской цивилизации», В.К. Кантор подчеркивает: «Но у Толстого не просто война, а война идиллии против истории и цивилизации». Кантор прав, однако в данном романе реализована не частная позиция великого русского писателя. Перед нами ключевая идея русской литературы как высшего художественного выражения русского духа.
Чехов — певец разложения и смерти. Бедные служанки душат у него хозяйских младенцев, вишневый сад вырубается, а богач умирает от апоплексического удара непосредственно за обедом.
Все это — наиболее «конвертируемые» российские авторы. Пушкина за границей не знают, и дело здесь не в сложности перевода поэтического текста. Пушкин — редкий для русской литературы жизнелюб, он не соответствует запросу на русский гнозис и поэтому странен. Но даже он был использован в русском мифе о поэте, которого нужно убить для того, чтобы произошла победа духа над плотью.
Насильственная или, во всяком случае, неестественная смерть великих русских поэтов — Пушкина, Лермонтова, Маяковского, Есенина, Мандельштама, Цветаевой — не может остаться без осмысления. Поэт — это чистый дух и одновременно предельный архаик, воспроизводящий глубинные, архетипические структуры человеческой психики. В то время как на Западе убивают жесткий императив, строгий принцип, закосневшую структуру — Бога, автора, роман и т.п., в России убивают человека — и убивают физически, делая из покойника культовую фигуру.
Венедикт Ерофеев и Владимир Высоцкий, Андрей Миронов и Даниил Хармс, Женя Белоусов и многочисленные русские рокеры уже при жизни были не жильцами, отвечая базовым характеристикам русской культуры.
Возьмем русский рок. После его прослушивания остается ощущение, что исполнители постоянно задаются вопросом: кто следующий? В этом смысле принадлежащая Гребенщикову формула «Рок-н-ролл мертв, а я еще нет» выглядит вполне органично. Манихео-гностический универсум русского рока с бесконечной войной, звездами внутри, падшими женщинами вокруг и «Князьями тишины» над главными героями - типично русское явление, понять которое можно, только непредвзято взглянув на специфический интеллектуальный синтез, родившийся во второй половине ХХ века и отражающий как конкретный кризис, так и общую мироотречную направленность отечественной культуры.
Обратимся к известному классицистическому сюжету конфликта между человеческим чувством и долгом. В Европе эта сюжетная конструкция давно отодвинута на периферию литературного процесса. Иное дело в России. Бесчисленно растиражированный (в песнях, литературе, кино) сюжет отказа от любви, то есть от счастья с любимым человеком, во имя семьи, близких, общественного мнения, детей, постылого, но слабого супруга (куда же он без меня — пропадет), долга, дела, Родины и т.д. прошел через весь ХХ век, пережил советскую эпоху (вспомним фильм «Брат») и обрел статус универсального метасюжета, маркирующего русский характер и раскрывающего российскую реальность. В чем причина живучести этой коллизии? Какими культурными смыслами наполнила классицистическую схему русская культура?
Герои проходят через кризис, слезы и страдания, но безошибочно выбирают отказ от личного счастья, и этот отказ завершает сюжет. Не надо думать, что перед нами типичная русская драма, повествующая о невозможности счастья. Все сложнее. Счастье вовсе не невозможно.
Альтернативный архетипическому выбор существует, и не только формально — иначе не было бы драмы, составляющей ядро сюжета, и величия «отказника». Счастье невозможно культурно. Оно отвергается, и в этом отвержении — одно из высших проявлений верности простого
человека духу русской культуры.
Мы имеем дело с инициационным ритуалом мироотречной религии. Жизнь с нелюбимым, брак ради семьи, детей, близких, постель по обязанности — все это означает служение «миру иному» и отторжение «мира сего». Избрать это служение надлежит не в счастливом неведении о прелестях личного счастья, но отведав его, познав его притягательную силу, сравнив во всей полноте первое и второе. Тут-то наш герой и совершает сознательный выбор, проходя испытание и отвергая соблазны бытия-в-мире во имя верности мироотречному идеалу. Не все могут возвыситься и стать избранными, скопцами и монахами. Но описанный выбор обязателен для настоящего, модельного массового человека, для «нашего» мирянина.