Эва ТомпсонИмперское знание: русская литература и колониализм, 2

Фрагмент книги «Imperial Knowledge: Russian Literature and Colonialism». Опубликовано в журнале "Перекрестки" №1-2/2007

Прилагательное русский может касаться России, Руси или Московского государства. И в каждом из этих случаев оно имеет разное значение. Но к еще большей путанице привело то, что в XVIII ст. начало использоваться прилагательное российский как производное от слова Россия, которая на тот момент уже была империей. Слово российский употреблялось как синоним слову русский даже в официальных речах, правда, Екатерина Великая поощряла его употребление лишь в отношении не-русских народов империи. То есть слово русский относилось только к русским, тогда как российский – как к русским, так и к остальным подданным империи (отсюда и название Российская империя или, в постсоветский период, Российская Федерация). В современном русском языке слово российский, как и прежде, касается русских и тех народов Российской Федерации, которые ими не являются, а слово русский – только собственно русских. Однако оба эти слова переводятся на английский язык как «Russian». И хотя они имеют одинаковую этимологию, но слово российский латентно обозначает как бы «не совсем» русских (русских в процессе становления); лиц, которые тем или иным образом лишь связаны с Россией. Колониальная сущность империи, таким образом, маскируется с помощью лингвистических манипуляций. Кстати, в советской России были попытки объединить эти два понятия через объявление слова российский архаичной формой слова русский.

Рассказ Ивана Бунина «Аглая» является одним из многочисленных литературных произведений, способствующих унификации различных обозначений России в сознании как своих, так и иностранных читателей. Деревенская девушка Катерина объясняет младшей сестре русскую историю, которую она изучала, когда была в женском монастыре. Центральным местом этой истории является грустный рассказ про то, как «ушла Русь из Киева в леса и болота непроходимые, в лубяные городки свои, под жестокую державу московских князей, как терпела она от смут, междоусобий, от свирепых татарских орд и от прочих господних кар...» Объединение понятий Русь и Московия в этом, в общем, симпатичном рассказе, а также горестные жалобы на тяжелую судьбу (жалобы, которые могут казаться преувеличением для такой успешной страны, как Россия) являются неотъемлемой частью русской политической культуры. Следует также отметить, что во время написания этого произведения «дикие татарские орды» уже давно принадлежали русской империи; сохранение памяти об их былых зверствах не способствовало примирению с татарами как с русскими подданными.

Такое разнообразие в значении слов, которые переводятся на английский язык только как «Russia» и «Russian», приводит к слиянию понятий имперской экспансивности и национальной идентичности (если воспользоваться выражением писателя Евгения Анисимова). Он признал, что для русских «СССР», как правило, обозначает «Россия». Когда вице-президент Академии наук СССР Евгений Велихов услышал об изменении ее названия (вместо советской она стала называться российской), то сказал: «по сути, она всегда была русской академией наук» . Символично смотрится титульный лист журнала «Наша Россия» (No 11/35, 1992), на котором написан слоган: «Русь – Россия – СССР – Наша великая Родина».

Выпуск журнала «Огонек» за июль 1995 г. (No29/4408) содержит редакционную статью, написанную главным редактором журнала Львом Гущиным, где он употребляет слово великороссы, которое возникло в XVIII в. Это слово содержит прилагательное «великий», как в советском национальном гимне – великая Русь, или Великая Россия. Прежде всего оно обозначает географическое положение, однако основной смысл связан с исключительностью русского человека, особенно если учитывать, что употребляются также его антонимы малороссы и белороссы (которым обозначают украинцев и белорусов). Эти семантически манипулятивные слова формируют представление, что только россияне являются действительно «великими русскими», а украинцы и белорусы всего лишь «малыми русскими» и «белыми русскими» соответственно.

Почему эти отличия важны? Потому что пренебрежение ими означает поддержку русского колониализма, действия которого были направлены на лишение народов и этнических групп собственных названий. Так же как ирландцы не «англичане», хотя и включены в Британскую империю, башкиры и дагестанцы не являются «русскими», несмотря на то что живут в Российской Федерации. Ни один из европейских языков, за исключением славянских, не отличает значений слов русский и российский, как и слов Русь, Россия и Московское государство. (Чтобы избежать путаницы, которую создают такие переводы на английский язык [в английском оригинале], я буду брать слово «Russian» в кавычки тогда, когда оно обозначает российский, а не русский – например, «Russian» Federation.)
Еще одна характерная особенность русского империализма, которая дает ему возможность избегать постколониальной таксономии, связана с распределением власти и знания между метрополией и периферией. Для западного колониализма характерно концентрирование власти и знания в метрополии, и именно на этом базировались его претензии на доминирование. А вот русское колониальное правление преимущественно опиралось лишь на власть, а не на объединение власти и знания. Поэтому народы, которые жили у западной и юго-западной окраины русской империи, воспринимали себя в цивилизационном плане даже выше метрополии. Их психология как покоренных народов отличалась от психологии народов колониальной Британии. Индусы могли относиться к британцам как к врагам, но, пускай и неохотно, признавали их цивилизационное лидерство.

Современный чешский писатель Милан Кундера (как и эстонский – Яан Кросс) приводит многочисленные примеры тому, как во времена русского правления их народы свысока относились к колонизаторам . В некоторых республиках русской (и советской) империи существовала уникальная ситуация, когда на империалиста смотрели сверху вниз те, на кого была направлена его власть. Понимание русской цивилизационной отсталости было в XIX в. настолько распространенным, что даже такие друзья России, как барон Август фон Гакстгаузен (August von Haxthausen), который путешествовал по России за деньги царя Николая I, заметил: «[Западные] страны, покоренные Россией, имеют по большей части культуру, высшую по сравнению с культурой их завоевателя». Он имел в виду Финляндию, Балтийские провинции, Польшу и Грузию . Другой стороной медали была русская озлобленность (ressentiment) по отношению к колонизированным, которые не воспринимали русских с достаточным уважением, и это чувство выражалось в жестоком поведении по отношению к «этим западникам». Попытки в русской литературе уменьшить роль и удержать в узде непокорных «западников» принадлежат к особой категории враждебного отношения к Другому. Достоевский вывел уничижающие портреты поляков в «Братьях Карамазовых», а Пушкин и Тютчев заняли по отношению к ним позиции оскорбленного превосходства. Менее значительные писатели действовали еще более оскорбительно. В стихотворении, опубликованном в газете «Правда» 18 сентября 1939 г. вскоре после инвазии в Польшу нацистских и советских войск, советский русский поэт Николай Асеев злорадствовал по поводу польского поражения следующим образом: «От Польши осталась самая малость... / Они не любили повадок наших, / Вельможный кривили рот». Вывод таков, что теперь они получили то, что заслужили.
Продолжение следует