Дискурсивные войны. Часть 4.
Начало тут
https://vk.com/wall-76705631_267851
Культуролог Михаил Эпштейн увидел в последних политических событиях реанимацию старого, приевшегося со школьной скамьи сюжета Гоголя: «Фантасмагория, происходящая ныне в высших политических сферах: приобретение херсонских и прочих земель под заложенные государству тысячи мертвецов, — напоминает знакомый всем сюжет… «Мертвые души» читаются сегодня как поэма о новейших торговцах мертвыми душами, устремившихся в благодатные южные земли: крымскую, херсонскую... Такова чичиковская «геополитика».
Суждения Эпштейна далеко не оригинальны: еще в 30-х годах прошлого века Андрей Белый в своей монографии «Мастерство Гоголя» акцентировал внимание на том, что мертвых крестьян уводят не куда-нибудь, а в Новороссию: «Перед ним — «Новороссия», в которую с помощью Гоголя вымчит он мертвую свою душу; и это — более страшно, чем все убийства колдуна; колдун режет тела; Чичиков губит души».
Поэма Гоголя опубликована в 1842 году, монография Андрея Белого — в 1934-м. Сейчас 2022 год — как видим, раз в 90 лет актуализируется один и тот же архетип: Новороссия — метафора потустороннего мира, своеобразный перевертыш мифического Опонского царства, которое давало своим обитателям счастье еще при жизни. Русская культурная система снова и снова реализует одну и ту же метафору, повторяя ее хотя и в новых подробностях, но по сути неизменно.
Какой вывод следует из этого? Можно в очередной раз склониться перед провидческой функцией русской литературы, как это делает Эпштейн: «Господи, почему русские писатели, а среди них особенно Гоголь и особенно в «Мертвых душах», были такими провидцами? Как они сумели так хорошо узнать свою страну, заглянуть на двести лет вперед? Или сама страна упорно, веками идет по следам гоголевских мертвецов, заселяя призраками своих крепостных и павших воинов «благоприобретенные» земли и превращает их в кладбища?». Это поверхностно красивый, но банальный вывод, ничего не говорящий о том, что же именно вызывает мертвых из могил. А можно задуматься над тем, почему с XIX века не нашлось иного, более продуктивного образа и более отрадной мифологии.
Действительно, как объяснить тот факт, что русская культура вновь и вновь реализует одну и ту же дискурсивную модель, хотя еще Гоголя она довела до катастрофы и творческого краха? Очевидно, других вариантов просто нет в наличии. Самоописание русской ЛКС создавалось наспех и в ничтожные с исторической точки зрения сроки. За это время был наработан очень скромный запас паттернов, практически все они имели литературное происхождение, а затем творческие силы иссякли. Автомодель культуры застыла тонкой пленкой над бездонным манихео-гностическим субстратом.
Именно поэтому призраки Чичиковых, Ставрогиных, Обломовых терзают новые поколения русских. Это единственное содержание, которое пропускают дискурсивные фильтры, любая альтернатива отсеивается, не добираясь до сознания. Беда еще и в том, что литературщина как монопольный поставщик концептов и паттернов организует всё тело культуры: политика, экономика и наука подстраиваются под нее, один и тот же отработанный дискурс перетекает из текста в текст, из концепции в концепцию.
«О, Боже, – вскричал я в тревоге, – что, если
Страна эта истинно родина мне?
Не здесь ли любил я и умер не здесь ли,
В зеленой и солнечной этой стране?»
И понял, что я заблудился навеки
В слепых переходах пространств и времен,
А где-то струятся родимые реки,
К которым мне путь навсегда запрещен.
Так выражал свою оторванность от большого мира и неспособность к медиации Николай Гумилев. Этими же строками завершает одну из глав своей монографии «Древняя Русь и великая степь» его сын Лев Гумилев. Тоскливые мироотречные интенции перетекают из поэтического текста в научный, не встречая никакого сопротивления материала, потому что лежат в основе дискурса в целом.
Итак, что же такое русский дискурс? Это дискурс расколотого, истощенного, утратившего творческие силы сознания, которое собственную раздробленность считает источником разнообразия, а неспособность к воспроизводству новых смыслов — признаком постоянства и устойчивости. Зацикленность на прошлом, возвращение к одним и тем же моделям поведения, уже показавшим свою несостоятельность, повторение одних и тех же фраз, когда-то задевших, оскорбивших или вдохновивших, — все эти характеристики применимы и к дискурсу в целом, и к сознанию индивида, которым манипулирует дискурс. Если даже ментального раскола изначально не было, он непременно появится — иначе сознание и дискурс вступят в диссонанс.
Иногда ведро на голове держится плохо, дискурс отторгается сознанием, и тогда индивид против своей воли выпадает из тела культуры. Судьба тех, кто отпал наполовину, обычно незавидна: дискурсивная власть над ними временно исчезает, но ментальный раскол никуда не девается, осознание раздробленности в голове приводит к сильнейшим душевным терзаниям. Возвращение в лоно культуры кажется для них благом, привычный гипноз заглушает психологический дискомфорт, и индивид успокаивается. Как видим, без внутренней работы над собой дискурсивную деспотию не одолеть. В чем она заключается, расскажем в последней главе.
