Федор Соннов: Дискурсивные войны, 5. Окончание
«О, Боже, — вскричал я в тревоге, — что, если
Страна эта истинно родина мне?
Не здесь ли любил я и умер не здесь ли,
В зеленой и солнечной этой стране?»
И понял, что я заблудился навеки
В слепых переходах пространств и времен,
А где-то струятся родимые реки,
К которым мне путь навсегда запрещен.
Так выражал свою оторванность от большого мира и неспособность к медиации Николай Гумилев. Этими же строками завершает одну из глав своей монографии «Древняя Русь и великая степь» его сын Лев Гумилев. Тоскливые мироотречные интенции перетекают из поэтического текста в научный, не встречая никакого сопротивления материала, потому что лежат в основе дискурса в целом.
Итак, что же такое русский дискурс? Это дискурс расколотого, истощенного, утратившего творческие силы сознания, которое собственную раздробленность считает источником разнообразия, а неспособность к воспроизводству новых смыслов — признаком постоянства и устойчивости. Зацикленность на прошлом, возвращение к одним и тем же моделям поведения, уже показавшим свою несостоятельность, повторение одних и тех же фраз, когда-то задевших, оскорбивших или вдохновивших, — все эти характеристики применимы и к дискурсу в целом, и к сознанию индивида, которым манипулирует дискурс. Если даже ментального раскола изначально не было, он непременно появится — иначе сознание и дискурс вступят в диссонанс.
Иногда ведро на голове держится плохо, дискурс отторгается сознанием, и тогда индивид против своей воли выпадает из тела культуры. Судьба тех, кто отпал наполовину, обычно незавидна: дискурсивная власть над ними временно исчезает, но ментальный раскол никуда не девается, осознание раздробленности в голове приводит к сильнейшим душевным терзаниям. Возвращение в лоно культуры кажется для них благом, привычный гипноз заглушает психологический дискомфорт, и индивид успокаивается. Можно сравнить это с погружением космического корабля в черную дыру: наблюдатели на его борту и извне видят события по-разному. Отпавший от русского локуса наблюдатель фиксирует деструкцию, но для того, кто погружается в тело культуры, время замирает, сменяясь милым сердцу безвременьем.
В рунете часто встречаются персонажи, чье поведение ставит в тупик. Их профили похожи на реальные, но ведут себя они словно боты: выдают реплики готовыми блоками, неспособны осмыслить критику и глухи к любым контраргументам. Среди них немало ботов, но не меньше и реальных людей. Что-то словно заколдовало их, превратив в биороботы, выдающие заученные фразы. Несомненно, проблема в сознании, но это не коллективное помешательство — в быту подобные индивиды могут быть вполне адекватны. Сам поток слов, который они неконтролируемо выдают, служит источником ментального заражения. Из орудия общения русский дискурс превращается в пульт, переключающий сознание своего носителя.
Превращение человека в живой интерфейс — печальный, но закономерный результат непреодоленного логоцентризма: если слову придается чрезмерно большое значение, рано или поздно оно вытесняет остальные ценности, чудовищно раздувается, заполняя ЛКС и перекрывая каналы связи с тонким миром. Логоцентрическая культура сперва отрезает своего носителя от любой альтернативной подпитки смыслом, затем выхолащивает, а в итоге лишает последних проблесков субъектности. Живой вербальный интерфейс неприхотлив и может распространять дискурс даже в состоянии истощения, поэтому культ бедности, скромности, добровольного страдания и самопожертвования обычно приветствуется в такой культуре, но и противоположные «ценности» — разухабистая удаль, бесцельная трата сил и ресурсов, пустопорожний блеск — тоже соответствуют культурному коду. Эти тенденции истощения индивида взаимно дополняют друг друга: в сухом остатке остается бледная тень человека, пригодная лишь для обслуживания самодовлеющего Слова.
Как освободиться от деспотии русского дискурса? Преодолеть внутренний логоцентризм и изменить внешние условия, истощающие психику. Эти два фактора действуют одновременно и в едином комплексе: русская ЛКС насквозь пронизана и логоцентризмом, и мироотречными истощающими смыслами. Следовательно, для ментального выздоровления нужны определенная автономия от внешней среды и серьезная работа над своими установками, особенно непроявленными паттернами, заложенными в прошивку культурного кода. По мере того как число возвративших себе дискурсивную самостоятельность людей вырастет, им уже не нужно будет бороться с превосходящим давлением среды, они сами станут значительным культурным фактором и примутся благоустраивать культуру под свои потребности, выпалывая сорняки, утилизируя ненужный хлам и перерабатывая то, что может принести пользу.
Без освобождения от дискурсивной власти невозможно обретение субъектности. Личность не транслирует дискурс, а свободно использует, выбирает между разными вариантами тот, который наиболее подходит к моменту и соответствует конкретному смыслу. Насилие словесного потока, подгоняющего сознание под себя, прекращается, он становится весенним ручьем, который бережно подхватывает смысл и несет его между мирами, чтобы доставить в воспринимающее сознание. Освобождение даст субъекту избыток сил, прежде уходивших в песок истощенной культуры, и он будет играючи менять дискурсы, наслаждаясь невиданной прежде свободой. Русская культура подчиняет человека дискурсу. Пострусский сам себе суверен, имеющий власть называть вещи подлинными именами, пробуждая их магическую суть, он управляет дискурсом, а не дискурс — им.
