Кривое зеркало: ритуальный смех и гримасы советской науки
Крупнейшие советские гуманитарии, Владимир Пропп и Михаил Бахтин, много и охотно писали о природе смеха. Кажется, смех для них представлялся чем-то особенно важным, своего рода ключом к культуре в целом. Грандиозное здание «Исторических корней волшебной сказки» не было бы построено без небольшой статьи Проппа «Ритуальный смех в фольклоре», опубликованной в конце 30-х годов в ученых записках Ленинградского университета.
Героиня «Томминокеров» Стивена Кинга однажды запнулась о выступ в земле и нашла древний космический корабль. Для Проппа точкой опоры становится сказка о царевне Несмеяне и волшебных свинках, вернувших ей веселье. Ухватившись за этот поросячий хвостик, Пропп извлек из глубины веков и реконструировал древнейшие представления о природе смеха. Видимо, в наиболее архаичных культурах смех воспринимался как некая телесная судорога, аналогичная ритуальной пляске шамана или схваткам рожающей женщины. Отсюда вышел весь комплекс представлений о жизнеутверждающей, целительной, воскрешающей силе смеха. Ритуальный смех сопровождал ритуалы перехода, звучал во время смерти и рождения. Его отголоски остались в культуре и сейчас. Так, выражение «сардонический смех» — напоминание о давно забытом ритуале жителей Сардинии, которые убивали своих стариков, сопровождая это ритуальным смехом. Очевидно, функция этого смеха совсем иная, чем представляется современному человеку, и на Сардинии смеялись не от особой жестокости, а чтобы открыть магические врата перехода между жизнью и смертью. Магия смеха универсальна, она не имеет конкретной гендерной привязки, в отличие о мужской военной или женской фертильной магии. Именно поэтому у Гомера дружно смеются и боги, и богини — гомерический смех объединяет, на этот раз не для перехода в смерть, а для утверждения жизни. Предаваясь смеху, человек отдает себя во власть магии перехода, ожидая неких благотворных трансформаций — так зарождались первые ростки диалектики задолго до появления самого термина и его философской рецепции.
Бахтин в своей монографии «Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса» отмыкает замкнутую систему средневековой культуры с помощью анализа романа «Гаргантюа и Патагрюэль». Созданная уже на костях Средневековья, в XVI веке, эта книга лишь на первый взгляд представляет собой набор гротескных, абсурдных и нарочито грубых сцен, по сути являясь своеобразным гримуаром, почти недоступным профанному пониманию. Недаром в XX веке оккультист Алистер Кроули заимствовал именно у Рабле образ Телемского аббатства, а единственный закон телемитов «Делай, что хочешь» стал главной заповедью кроулианцев: «Делай, что изволишь, таков весь закон». Ключом к пониманию для Бахтина становится смех: «Все эти обрядово-зрелищные формы, как организованные на начале смеха, чрезвычайно резко, можно сказать принципиально, отличались от серьезных официальных — церковных и феодально-государственных — культовых форм и церемониалов. Они давали совершенно иной, подчеркнуто неофициальный, внецерковный и внегосударственный аспект мира, человека и человеческих отношений; они как бы строили по ту сторону всего официального второй мир и вторую жизнь, которым все средневековые люди были в большей или меньшей степени причастны, в которых они в определенные сроки жили. Это — особого рода двумирность, без учета которой ни культурное сознание средневековья, ни культура Возрождения не могут быть правильно понятыми». Смех у Бахтина выступает как инструмент медиации между мирами, обеспечивающий культурную динамику, обновление за счет актуализации архаического опыта, несущего заряд магической силы. Средневековый смех нарочито непристоен и груб, потому что сконцентрирован в области телесного и акцентирует внимание на физиологических метаморфозах: «В отличие от канонов нового времени, гротескное тело не отграничено от остального мира, не замкнуто, не завершено, не готово, перерастает себя самого, выходит за свои пределы. Акценты лежат на тех частях тела, где оно либо открыто для внешнего мира, то есть где мир входит в тело или выпирает из него, либо оно само выпирает в мир, то есть на отверстиях, на выпуклостях, на всяких ответвлениях и отростках: разинутый рот, детородный орган, груди, фалл, толстый живот, нос». Средневековые карлики-шуты, неуклюжие толстяки, великаны и кадавры — всё это разные проявления гротескной телесности, трансформирующейся и ищущей новые формы. Гротескное тело — это живой мостик между Средневековьем и глубокой архаикой, в которой, напомню, отсутствовали четкие границы между антропоморфным и зооморфным. Всё переходило во всё — такова стихийная диалектика, ставшая основой традиционного восприятия мира.
В 1936 году в Ленинграде вышла монография Ольги Фрейденберг «Поэтика сюжета и жанра», которая после жесткой идеологической критики была изъята из магазинов и большинства библиотек. Стихийный диалектизм архаичного сознания утверждается в этой книге наиболее четко и последовательно: «С этой точки зрения и вся образность первобытного земледельца проходит под знаком круговых повторений, из которых часть дает 'обратный ход', нами принимаемый за противоположение; на самом деле это только последовательная повторность. Смерть есть жизнь, а потому из жизни проистекает смерть, из смерти жизнь; уход есть приход, а потому исчезновение дает прибытие, а соединение — разлуку. Точки нет, остановки и завершения нет. «Все течет». Даже враг есть друг, я сам; даже смерть — бессмертие. Вечный круговорот, в котором Мир и Время, подобно солнцам, колесообразно вертятся среди бесчисленного себеподобия.
Это основное восприятие первобытного человека, вариантно представленное в сюжете, накинет сетку на всю картину мира для долгих тысячелетий исторического мышления и удержит его в готовых формах и в слове, и в ощущении, и во всех видах идеологии».
Как видим, диалектика народного самосознания не содержит идеи прогресса, напротив, она неизбежно приводит к концепции вечного возврата, круговорота бытия. Такое утверждение для советской науки было крамольным, ведь из него следует, что идея прогресса — позднейшая надстройка, «привинченная» к диалектике в идеологических целях. Неудивительно, что идеи Проппа и Бахтина, хотя и не без борьбы, прижились в советской гуманитарной науке, а концепция Фрейденберг была отодвинута на задворки, в которых роются архивисты да историки науки. При этом все трое исходили из одних и тех же предпосылок, считали себя диалектиками и марксистами. Но Бахтин и Пропп вовремя проявили осторожность, не сделав те выводы, которые прямо напрашиваются из их концепций. Советские марксисты-культурологи много писали о магической функции смеха, способного разрушать старое и рождать новое, но магия для них оставалась чисто идеологическим явлением, не имеющим реальной силы. Лишенный магии человек становится игрушкой моды, произвола, деспотии, ему приходится отмалчиваться и не договаривать, а наука, которую он создает, не может по-настоящему трансформировать реальность.
Дискурс официальной советской науки действовал как фильтр, пропуская в мейнстрим лишь то, что соответствовало идеологии, но это лишь частный случай главного закона всех форм русского дискурса: он отфильтровывает нежелательные концепты, а если что-то в реальности оказывается слишком неудобным — создает ментальное «слепое пятно», заполняя его словами. «Фильтруй базар», «фильтруй хрюканину» — эти жаргонные выражения как нельзя лучше отражают суть дискурса в целом. Русский дискурс логоцентричен, потому что слова сами по себе — его главный строительный материал, они заполняют лакуны и сглаживают явные несоответствия.
Одно дело — создать глубокую и интересную концепцию, другое — иметь смелость сделать из нее выводы, рискуя оказаться маргиналом, встретить непонимание и сопротивление. И первый шаг к разрушению дискурсивных фильтров — признать магию вполне реальным явлением, как это сделала смыслогенетическая теория культуры. Рано или поздно и смех вернет себе ту первоначальную магическую функцию, которой был лишен, превратившись в инструмент политической сатиры и средство скрасить тоскливый быт.
