Средние города как рассеянный свет

Есть мнение, что корень “khem”, стоящий у истоков равно слова “алхимия” и “Кемерово”, означает “Чёрная страна”, иначе говоря, Египет — в том значении, которым оно скрепляло сыновними узами герметическое священное искусство со своей родиной. Мне доводилось встречать перевод этого египетского корня, как “чёрная земля”, в значении угля, либо иной горючей породы, заключённой в недрах, что в случае с этимологией тюркского слова “Kemir” — антропонимическим (то есть, произошедшим от имени или фамилии) или нет, представляется вполне верным всякому, кто слышал хоть слово о Кемерово. Скорее всего, слово это — “уголь”, потому что больше о Кемерово и сказать-то нечего: определённо, это один из тех городов, о существовании которого догадываются лишь его жители. Не настолько сиротливый в плане упоминания о нём, чтобы, исчезни он в одночасье, никто бы не обнаружил пропажи, но, тем не менее, просто ещё одна дырка в заднице страны — провинциальное поселение, выросшее из-за угля и имеющее все шансы исчезнуть вместе с ним; уж в этом-то случае, его окончательная пропажа останется закономерно незамеченной. Убедительный пример бренности; городок, стяжающий славу скорее мрачную, чем сонно-провинциальную, но, по большей части, напрасно, в плане жестокости царящей атмосферы не слишком выделяясь среди прочих городов, где нет зоопарка и метро.

Река Томь, разделяющая Кемерово на две неравноценные половины и подарившая своё название футбольному клубу и швейной фабрике, интересна разве что тем, что является притоком Оби. Живая кисть, быть может и смогла бы передать её полнокровное течение и суровую красоту, вообще присущую рекам, но для этого пришлось бы отвратить свой взор от истины, непреклонно указывающей на то, что это довольно мелкая и грязная водная артерия; самое удивительное, что мне только доводилось в ней увидеть, это проплывший возле моего лица гандон, туго набитый говном. В те десять лет, которые мне исполнилось на тот момент, я не смог по достоинству оценить тот труд, который необходимо приложить для того, чтобы нагадить в презерватив, а также причины, могущие побудить человека к такому поступку.

Из вышеизложенного очевидно следует тот факт, что всякий человек, родившийся в этом городе, венчает своё умственное развитие тем выводом, что “нужно сваливать отсюда”. И таковыми порывами достигается высшая степень стабильности оставшихся. Болото, скажете вы, и будете правы, но с тем наивным обобщением, которое, выглядя обольстительно наглядным, вместе с тем весьма поверхностно. Было бы вернее сказать, что города, подобные Кемерово, города для сорокалетних, полностью принадлежат прошлому, которое никогда не выветрится из них. Душные комнаты, старухины шкатулки, они цепко и бережно держат вещи неизменными; бесконечно всматриваясь в свои воспоминания, словно в зеркало пруда, в глубине которого, сжатые летней жарой, тянутся всё те же улицы, что и прежде, строгие ящики домов, всё так же шелушащиеся серой краской, те же подтаивающие по краям частные сектора, островки которых всё так же можно увидеть среди пятиэтажных дворов, с дежурной заботой оборудованных железными фигурами с качелями, приваренными к распахнутым пятерням. Время проходит сквозь Кемерово, не причиняя вреда; изменения никогда не внезапны: дело в том, что, подобно прочим средним городам, Кемерово — лишь подобие своего эйдоса, эхо событий в больших городах; фанат, желающий походить на кумира. Скорость движения моды нисколько не увеличилась со временем; несмотря на ту сказочную быстроту, с которой информация может поступать куда угодно, медленные города всё так же тратят в среднем по пять лет на переваривание новшества, с досадой кусая губы оттого, что в мире давно уже живут совсем другими ценностями. Так мама, опаздывающая на работу, смотрит, как неторопливо сын несёт ко рту ложку с кашей.

Здание вокзала, окрашенное цианом, иначе говоря, сине-зелёным, смотрит прямо на начало проспекта Ленина; этот проспект пронизывает город насквозь и заканчивается автостоянкой возле дома Сибирского Рериховского Общества в числе прочих организаций, расположенных в большом здании 164; дальше, минуя скопище гаражей по правую руку, мы выходим в поле. Этот пример кажется мне вполне удачной иллюстрацией Кемерово — города, который равнодушно опустит вас восвояси и так же с оскорбительным пониманием примет обратно, пугая ваши отвыкшие глаза своим неприкрытым уродством, с которым им предстоит снова свыкнуться, чтобы избавить себя от неприятных ощущений. Всё равно, что войти в зверинец — к вони нужно просто привыкнуть и больше её не замечать.

Разумеется, и в Кемерово есть ночь: когда возле выхода из клуба, за углом дома, лежит, тяжело и со всхлипами дыша, могучая лесба с коротко стриженной проломленной головой, из которой подтекает густая чёрная лужица, край которой, разлившись под красный свет фонаря, мерцает рубином. Когда из темноты двора, заметив тебя, медленно выходит мужчина с пакетом в руке. Там новые кроссовки, которые он предлагает за сто рублей. Когда в лунную ночь, светлую, как при включенном телевизоре, сухую и ясную, ты идёшь до дома несколько часов, совершенно пьяный и продрогший и никого не встречаешь на своём пути; только посигналит, проезжая, “девятка”, угнанная детьми. Когда с сухим треском разлетается брошенная бутылка и, толкая тебя сзади в плечо, бегут куда-то молодые парни.
Ночь средних городов — это волшебный фонарь, в свете которого всё приобретает свою первоначальную форму: это Нигредо, делание в чёрном. В осязаемо тёплом воздухе витает страх и желание — Нигредо, это уничтожение компонентов, превращение их в однородную чёрную массу. Собственно, “khem”.

Средние города — это костная ткань государства, сама его суть; лекало и норма. Зеркальный витраж и модель мироздания: Центр, вокруг которого вращается колесо Бытия, очень далёк, а та центробежная сила, которую он создаёт своим вращением, делает невозможными попытки приблизиться. Остаётся лишь дрейфующее, орбитальное движение по краю, заметное лишь только с помощью календарного цикла.

Однако надо отдать им должное в том, что именно оттуда по традиции, освящённой веками, и текут в большие города, словно жидкость, скапливающаяся в самой низкой точке, все те, кто готов двигаться быстро и крутить колодезный ворот столичной жизни. Столица — это фокусирующая линза рассеянного света средних городов.
Когда я счёл необходимым поделиться этими наблюдениями с одной своей знакомой, она сказала мне: “Я думаю, что понимаю, о чём ты говоришь, но не кажется ли тебе, что всё это слишком сложно и темно? Кому вообще это может быть интересно?” — “Ну, похоже, что не женщинам”, — подумал я. Это звучало, как приговор моим коммерческим успехам, на которые я всегда полагался примерно также, как на возможность покончить с собой.

Парни никогда не славились тем, что любят покупать книги. А те книги, которые они всё-таки читают — такие, открывая которые, появляется запах пота — это может быть, Хэммингуэй, или Джек Лондон, или Ремарк, в общем, что-то настолько мужское, чего мне ни за что не написать. Хотя, если писать про алкоголь и наркотики, можно снискать — подумал я, — определённую популярность, подобную популярности фильмов ужасов: когда мы говорим про себя: “не делай этого, не заходи в эту комнату! По крайней мере, включи сначала свет, твою мать!” — мы не отдаём себе отчёт в том, что именно потому мы и смотрим, что знаем — герой всё-таки зайдёт и покажет нам то, что было ночью под кроватью или за дверью заброшенного дома, мимо которого вы ездили на велике всё детство, но так и не рискнули зайти. Это своего рода Иисус, искупающий наши страхи.

Тот же принцип касается и прочих опасных удовольствий: мы можем теперь воспринимать их без вреда, воспользовавшись обилием замочных скважин, только и ждущих прикосновения глазницы праздного наблюдателя. “Что же заставляет их, несмотря на разрушение собственного рассудка и тела, заходить слишком далеко?”
Когда я это писал, то и понятия не имел, каким может быть ответ — и продолжал своё движение к той искомой точке, где терпеливому наблюдателю откроются все тайны жизни. Иначе говоря, я постоянно думал; неотрывно вглядывался и, разумеется, постоянно жрал философскую соль. На соли мы и остановимся для более подробного повествования.

Илья Дик
Пикча "Солнечный день", Игорь Волков