Соборность и соворность. О природе российского антисоциума
#русская_матрица #антиантропная_цивилизация #культуроцид #Острог_антология, 2018
Коррупция, как известно, одна из самых трудноизлечимых болезней российского общества. Можно ли ее победить воспитанием деятельной любви к Родине? Увы, патриотические декларации властей давно уже воспринимаются как своего рода прикрытие коррупции. По словам Юлии Латыниной, "у нас в правительстве объем патриотизма прямо пропорционален воровству…"
Казалось бы, это убийственное разоблачение: чем больше втихую крадешь у родины, тем больше клянешься ей в верности на виду у всех. Но ситуация еще хуже: как ни парадоксально, патриотизм — это не маска коррупции, а ее лицо. Кто не ворует, тот не свой. Воровство в России — признак лояльности, готовность ради верности товарищам преступить любой закон. В другом обществе можно было бы честно зарабатывать и не трястись от страха, что завтра посадят в тюрьму. Но тогда это послушание закону, а Родина превыше закона. Патриот отдает ей свою честь, имя, безопасность, жертвуя всем, что дорого человеку, ради утверждения воровского братства, круговой поруки. Это такая еще не вполне осознанная вера — родноворие.
Одним из первых об особом укладе советско-российского общества как антисоциума писал искусствовед и социолог Леонид Невлер в статье «Социология мафиозности» (“Знание – сила”, 1993, № 12). Собственные мысли, даже в эпоху раннего Ельцина, казались ему настолько смелыми, что он выдал свою статью за реферат несуществующей книги некоего американского социолога Эла Ньюлера «В сторону мафиозности». (Отметим само сходство имен Л. Невлер и Эл. Ньюлер — это почти паронимы). Невлер-Ньюлер пишет: «С точки зрения советолога, Сталин создавал не «командную», а именно «мафиозную» экономику, отстреливая и сажая людей, не способных к двоемыслию. …Он перенес все усвоенные в молодости принципы подпольной организации в политическое и хозяйственное управление. ….Каждый работник, какое бы положение он ни занимал, не только имеет право, но и обязан нарушить закон, совершить подлог, получить свою часть ворованного, потому что иначе он будет признан в коллективе чужим. <…>Взаимное попустительство в нарушении закона, приобщение к общей тайне или, если хотите, общему преступлению (поскольку все организовано так, что каждого можно привлечь к суду вследствие расхождения закона и практики) — гораздо более крепкая основа социальной консолидации, чем все, что знают демократические структуры, рассчитанные исключительно на сытую жизнь».
Понятия «мафиозности» или «коррупции» описывают преступные аномалии нормального общества, тогда как в антиобществе сами эти явления выступают как норма, как негласный закон, основа «правильных» социальных взаимодействий. Вот еще одно точное наблюдение Невлера-Ньюлера: «Западный человек верит в рационально составленный договор — русские полагают, что любой контракт, скорее всего, будет нарушен... Как в воровских шайках договор недействителен, если не скреплен подписью кровью, так у российских бизнесменов заключение сделки сопровождается странными ритуалами, напоминающими народные представления о черте, живущем в бане. Вас непременно везут в какие-то законспирированные места — загородные дома, закрытые рестораны, сауны. Гораздо удобнее было бы встречаться в обычном офисе. Но нет, их влечет в охотничий домик. Это какая-то эстетика, соединяющая кич с чертовщиной».
Чертовщина здесь помянута не случайно, потому что у такой, казалось бы, перевернутой морали есть свои глубинные мистические основания. Они сложились задолго до революции и Сталина, на почве особого общественного умонастроения, которое философ и публицист А.С. Хомяков (1804-1860), один из основоположников славянофильства, именовал "соборностью". Этот термин закрепился в русской религиозно-философской мысли. Хомяков критиковал католичество, где идея духовного единства воплощена в организации церкви под началом Ватикана и в системе догматов и правовых установлений. Одновременно Хомяков критикует и другую западную ветвь христианства, протестантизм, где личность свободна в своем прямом предстоянии Богу. В отличие от католичества и протестантизма, православная соборность действует не как обязательный для всех закон и не как личная вера в Бога, а как таинственная спайка всех членов церкви в общем для них духе. "Сущность её состоит в согласии и в единстве духа и жизни всех её членов". Мистическое единство членов православного сообщества опирается на некий опыт духовной сопринадлeжности: каждый чувствует всех — и все каждого — как клетки общего организма, спаянного чисто интуитивным взаимопониманием и соучастием своих частиц.
Соворность — это и есть соборность антиобщества. Если в соборности правит не порядок, не канон, не Священное Писание, не церковные институты, а некая неуловимая общность, сплоченность тайны, — то в антиобществе правит дух круговой поруки, сообщность в беззаконии. Соборность деградирует в соворность именно потому, что ей не поставлены преграды ни в виде законов, соблюдаемых обществом, ни в виде индивидуальной свободы его членов. Даже в самые честные и благополучные периоды российской истории идеал соборности сочетался с практикой соворности, оставаясь основой негласного общественного согласия. Это признавали и верховные правители — и даже находили некое утешение в том, что им самим — и только им — воровать не приходится. Екатерина II: «Меня обворовывают точно так же, как и других; но это хороший знак и показывает, что есть что воровать» (1775). Николай I за несколько месяцев до смерти, рассерженный кражей инвалидных сумм, сказал, что знает лишь одного человека, который не крадет, и это он сам (1855). А ведь ближайшее окружение императоров не могло не быть патриотичным: они правили Россией, воевали за Россию, готовы были отдать за нее жизнь, и тем не менее, воровству это не мешало, а напротив, как бы служило скрепой. Только императору было не у кого воровать, поскольку он, собственно, и был владельцем всего.
Презрение к закону, религиозно оправданное, даже освященное, принадлежит к числу исконных духовных традиций Руси. Одно из первых произведений древнерусской литературы “Слово о законе и благодати“ митрополита Илариона (сер. 11 в.) провозглашает ничтожество закона перед действием всемогущей благодати. Такое противопоставление, само по себе достаточно рутинное в христианском богословии, в данном случае приобретает особо наглядный, даже демонстративный смысл. Сам Иларион, первый Киевский митрополит славянского происхождения, был возведен великим князем [каганом - прим. Острога] Ярославом в верховный сан вопреки церковному уставу и канону. Не было испрошено разрешения у константинопольского патриархата, в котором Киевская митрополия пребывала со времен крещения Руси. Тем самым был брошен реальный вызов закону и создан прецедент политического превосходства “благодати” — в данном случае княжеского благоволения (или своеволия).
Антисоциум — сложная ритуальная система, в которой есть место не только страху и террору, но и смеху и сарказму. Законы учреждаются, чтобы все понемногу могли их нарушать, глумиться над ними, — но при этом и трепетать перед властью, высшей, чем закон, неподотчетной и непостижимой. Видимо, общественная бедность и неравномерность распределения богатства обусловливают эффективность такого двоения в антисоциуме. Для выживания каждый должен делать хоть что-то незаконное, а значит — осознавать свою вину и подсудность. Официальные законы создаются максимально жесткими — именно для того, чтобы их нельзя было полностью соблюдать, чтобы каждый уповал только на милость, а не на закон. Антисоциум — общество совиновных людей, которые обкрадывают друг друга и самих себя и договариваются хранить это в тайне. Здесь не может быть уверенных в себе, правых, чистых, — все мечены, на всех есть хотя бы крошечный компромат. При этом очень важно соблюдать меру: потеряешь страх, сорвешься на крупном «хапе» — загремишь в тюрьму. А захочешь быть честным и гордым, прямо смотреть закону в глаза, — будешь влачить жалкое существование, пойдешь по миру с сумой. Приходится вертеться между тюрьмой и сумой, не зарекаясь от обеих.
Можно привести множестве больших и малых примеров отрицательной инициации в антисоциум, в том числе литературных и анекдотических. У Венедикта Ерофеева в «Москве—Петушках» есть сцена, когда товарищи упрекают Веню за то, что он при них ни разу в открытую не сходил в сортир. Своим чистоплюйством он как будто выражает им свое презрение. «Выходит, ты лучше нас! Мы грязные животные, а ты, как лилея!.. …Ну так вставай и иди. Чтобы мы все видели, что ты пошел. Не унижай нас и не мучь. <…> Ну что ж, я встал и пошел. Не для того, чтобы облегчить себя. Для того, чтобы их облегчить». Чтобы стать хорошим товарищем, Вене надо себя «замарать». Пусть не пролить кровь, как в «Бесах» Достоевского, где кровью Шатова скрепляется братство революционной пятерки, но на глазах у всех пролить мочу, потому что только неприличие, «преступание» и образует основу истинного товарищества. Это недавно еще раз было продемонстрировано «по-сочински», в череде допинговых скандалов, явивших всему миру пример спортивного антисоциума.
Меня всегда удивляло, что почти все официально воспетые советские герои оказываются какими-то ненастоящими, от пионера-доносчика Павлика Морозова до 28 панфиловцев, подвига которых, оказывается, вообще не было (газетный вымысел, признанный таковым еще в 1948 г). И Чапаева, как выясняется, убили не белые, а скорее чекисты — выстрелом в затылок, поскольку у него давно были счеты с комиссарами, прежде всего с самим создателем его литературного жития Фурмановым, который в реальности строчил на него пламенные доносы и грозил чрезвычайкой. И подвиг Зои состоял в том, что она сжигала крестьянские избы и лошадей, практически не нанеся при этом урона врагам. Матросов совершил свой подвиг 23 февраля 1943 г., хотя на фронт попал только 25 февраля; в своем "родном" Днепропетровске ни разу не был; юность провел в режимных колониях; и звали его Шакирьян Юнусович Мухамедьянов. С молодогвардейцами вообще получился полный конфуз, что, как предполагают, стало одной из причин самоубийства Фадеева.
И возникает вопрос: разве не было за все эти годы настоящих героев, с достойным прошлым, высоким моральным духом, большим личностным содержанием, которые сознательно приносили бы себя в жертву Отечеству? Разумеется, были. Почему же пропаганде нужно было создавать подделки даже там, где можно было бы опереться на реальность? Видимо, вранье служит той же цели, что и воровство, надежнее сплачивая членов антиобщества в приверженности лживому мифу. Кстати, «вор» и «врать», по М. Фасмеру, происходят от одного корня. Кто не врет или не верит вранью, тот не свой.
То, что Россия всегда позиционирует себя по отношению ко враждебному миру и якобы окружена врагами: "еретиками", "иноверцами", "нехристями", "жидомасонами", "капиталистами", "антикоммунистами", "антисоветчиками", "русофобами", — это тоже свидетельство перевернутости. Весь мир против нас — это означает, что мы сами против окружающего мира. Мир, стоящий на голове, не может не воспринимать как перевернутое все, что его окружает.
Постсоветская и особенно посткрымская ситуация очень многое прояснила в истории России и в природе российского социума. Стало понятно, что дело не в марксизме, не в социализме и коммунизме, хотя вроде бы с них и началось сползание России в антимир. Такие обобщенные термины, как тоталитаризм или идеократия, применимые и коммунизму — советскому или китайскому, и к нацистским и фашистским режимам Германии и Италии, тоже не подходят, поскольку они явление выдают за сущность. То, что однопартийное государство всецело подчиняет себе жизнь общества, экспроприирует частную собственность, устанавливает правящую идеологию и карает малейшие отступления от обязательного образа мыслей, — все это вторичные признаки более глубокого феномена: "общества навыворот", структурной реверсии социума. Такое общество формируется не соблюдением законов, а согласованным отступлением от них. Рычагом создания антисоциальности служит "революционная партия" как модель отрицания всех существующих законов.
Большевистской революцией был дан новый, сильнейший импульс "антисоциуму", который в результате обрел официальное, идейное основание и стал строить большое общество по модели "партии". Беззаконие под названием "революционной законности" вошло в плоть и кровь этого общества. «Но если он [век] скажет: "Солги", — солги. Но если он скажет: "Убей", — убей” (Э. Багрицкий). Теперь человека, ставшего челом своего «века», ничто не связывает с цивилизацией, по законам которой он — преступник. Теперь он всецело принадлежит новому кругу товарищей, с которыми повязан круговой порукой и воровским общаком. И когда коммунизм, тоталитаризм, идеократия потерпели крах и распался Советский Союз, антисоциум выжил и его структура, основанная на системном беззаконии, осталась прежней. Антисоциум может вполне существовать без тоталитаризма, без коммунизма, без интернационала, без марксизма (который оказался всего лишь удобной подпоркой для переворота, для идейного оправдания антисоциума задачей классовой борьбы). Но он не может существовать без преступлений, участие в которых доказывает верность кругу товарищей.
Вот почему, как ни страшны «коррупция» или «мафиозность», — это лишь эвфемизмы, прикрывающие гораздо более глубокую тайну соборности-соворности как основания антиобщества. Общество может успешно бороться с коррупцией и другими нарушениями закона, а вот может ли антиобщество перевернуть себя, попрать свою природу?
