Вход в лабиринт. Опыт критики логоцентрической культуры. Часть 2
Апофеозом русского логоцентризма была советская версия русской матрицы. Она до сих пор остается очень привлекательной для русских: по данным исследования Фонда «Общественное мнение», в декабре 2021 года почти две трети опрошенных сожалели о распаде СССР. Дело здесь не во вкусном пломбире и пресловутом «порядке» — с помощью этих маркеров логоцентрик лишь пытается выразить более глубокие структуры ЛКС, которые ему близки и приятны. Что же именно тянет его к советской модели?
Мы уже выяснили, что логоцентрическая ЛКС распадается на автомодель, ориентированную вертикально, от земли к небесам, и подлинную лабиринтообразную структуру, в которой вынужден блуждать обманутый ею индивид. Уникальность советского мифа в том, что он конструировался, так сказать, с запасом: его зримым воплощением, помимо Кремля и Смольного, был нереализованный проект Дворца Советов — этой новой Вавилонской башни, увенчанной огромной статуей Ленина. А по всей стране рыли котлованы больших советских новостроек — по сути те же башни, но уходящие вниз, опрокинутые в земные недра. Индустриальные монстры, выраставшие из подобных котлованов, до сих пор служат предметом горькой ностальгии русских публицистов вроде Анатолия Несмияна. Со временем вместо Ленина вертикальное измерение мифа было увенчано образом Юрия Гагарина и пузатой капсулой первого спутника. Насколько комплементарна такая символика русскому логоцентризму в целом, свидетельствует тот факт, что некогда самое успешное, а сейчас полузабытое издание русналистов-антисоветчиков носит название «Спутник и Погром».
Советский лабиринт тоже имел свою специфику. Те, кто родились в нем, не просто бесцельно блуждали — подобное хаотическое движение считалось маркером иной, буржуазной культуры. Им предстояло постоянно верифицировать свою принадлежность к ЛКС, проходя переходные ритуалы в различных возрастных группах: октябрята, пионеры с обязательным посвящением, комсомол, массовая армия, служба в которой декларировалась как почетный долг мужчины, с воинской присягой, далее — трудовой коллектив, «мужские» и «женские» праздники в начале года и демонстрации в ноябре. Жизнь советского человека была столь же жестко детерминирована, как круговой цикл архаика-землепашца, только организовывала его не природа, а культура. Вековую тоску архаика по обезличивающему порядку жизни можно утолить двумя путями. Первый недавно предложил Дугин: расселить города, принудительно снизить экономический уровень до натурального хозяйства. В этом смысле философ-традиционалист мало чем отличается от большевиков, тоже выводивших культурные процессы из экономики и уровня жизни. Вторую, более тонкую стратегию, проводила советская культура, осуществляя крайне архаический цикл обрядов инициации в модерновом оформлении. Подобное сочетание архаичности с причудливыми модерновыми вкраплениями столь же характерно и для современных русских. Какая-нибудь «яжемать», орущая в очереди, может апеллировать к правам, но не оттого, что достигла высокой правовой культуры: это лишь дискурсивное прикрытие для архаичного репродуктивного статуса, дававшего определенные привилегии.
Инициация стала главным культурным кодом советского периода. К сюжету о неофите, покоряющем трудный и сложный мир производства, сводится любой соцреалистический роман. Декларируемый образ победителя, способного одолеть и внешнего врага, и внутреннюю крамолу, и неприветливую стихию, прочно вошел в культурную автомодель. В сущности, он восходит к волшебной сказке, что прямо зафиксировано в известной советской песне: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…». Так архаик находил свое место в усложняющемся мире, избегая неврозов и необходимости работать над собой, причем настолько успешно, что реальный облик советского человека со временем превратился в пародию на декларируемые ценности. А дополнительным средством борьбы с неврозами стал алкоголь.
В заманчивой перспективе избежать необходимости пробуждения личности кроется главная причина привлекательности советской модели для русских. Русский логоцентризм с помощью системы переходных ритуалов приучает своего носителя к несложной мысли: культурные границы на самом деле условны, это такие же ступени дальнейшей инициации, которые легко преодолеть, наплевав на международное право и специфику других культур. Так закладывается фундамент для экспансии.
Иной раз индивиду удается сквозь логоцентрический морок нащупать подлинные границы культурных локусов, но без ушибов и травм подобный опыт не обходится. Именно об этом — финал «Золотого теленка» Ильфа и Петрова: для встречи с румынскими пограничниками Остап Бендер заготовил знакомую многим маску «хорошего русского», которая появилась задолго до событий 2022 года («Я старый профессор, бежавший из полуподвалов московской чека! Ей-богу, еле вырвался!»). Столкнувшись с банальным грабежом, Бендер начинает лихорадочно менять дискурсивные модели, то пытаясь напугать архиерейским крестом, то вспоминая язык советских агитаторов («Эксплуататоры трудового народа! Пауки! Приспешники капитала! Гады!»). Вместе с отобранными ценностями он теряет и магическое обаяние великого комбинатора, возвращаясь на советскую территорию кандидатом в управдомы. «Золотой теленок» — это антисказка, сюжет о неудачном путешествии в тридевятое царство и провальной инициации. Недавняя история с изгнанием из Латвии телеканала «Дождь» показала, что с тех пор русские мало что поняли и практически ничему не научились.