О том, как Сирелиус фотографировал удмуртов
В 1907 году финский этнограф Уно Тави Сирелиус приехал в экспедицию к удмуртам, посетив с. Бураново (где ему помогал Григорий Верещагин) и д. Курчум-Норья, где сделал фотографии людей и построек. Но не многие знают, как и в каких условиях это происходило))) Вот выдержка из путевых заметок ученого, которые он опубликовал в газете «Хельсингин саномат». Еще одно примечание: Сирелиус приехал в д. Бураново во время праздника Ильин день (сегодняшний Выль).
Сразу с началом работы в среде вотяков я столкнулся с довольно серьёзными проблемами. Женщин было почти невозможно уговорить фотографироваться. Когда же несколько, наиболее смелых из них, сфотографировались, то сразу же последовало требование: «Плати деньги». Сначала я не хотел соглашаться на это, поскольку хорошо понимал, что впредь, если захочу добиться хоть чего-либо, мне на каждом шагу придётся «смазывать телегу». Но женщины разозлились и устроили громогласное судилище. Из непонятного мне вотяцкого говора я всё же уловил, что аппарат и кассеты должны быть разбиты. Мужчины-вотяки слушали заседание этой женской «думы» довольно равнодушно. На примере родственных финнам народностей видно, что не только у нас женщины обладают немалой властью. Мои русскоязычные спутники с усердием приняли участие в парламентских прениях с вотячками, и, в результате, мой фотоаппарат был признан в качестве невинного и нейтрального орудия.
Пытался закупать экспонаты для коллекции. Запрашиваемые цены были высокими невообразимо, но я платил согласно им – в надежде на то, что, в конце концов, желающие продать потоком хлынут ко мне на квартиру, и возникнет конкуренция снижающая цены. В этом я всё же обманулся. Со временем слух о моей деятельности докатился до старшего поколения деревни, и оттуда прозвучал предостерегающий глас: «Приметы конца света. Ничего хорошего от этого ждать не стоит». Под влиянием этого пророчества прекратилась всякая торговля. Кое-какие предметы всё же предлагали, но по баснословным, фантастическим ценам.
Стал знакомиться с местными строениями. Особенно меня интересовал внешний вид. Этот момент не остался незамеченным вотяцкими почтенными старейшинами.
– Ты, что же, фотографируешь только старые, плохие строения? – кто-то спросил из них.
– Сами видим, – сказал старик. – И причину знаем. Ты для того старьё фотографируешь, чтобы царю показать, в каких плохих домах вотяки живут, до какой жизни они докатились, варя кумышку. Ты хочешь этим добиться только того, чтобы царь и впредь запрещал нам её гнать. Но мы позовём сюда какого-нибудь другого [учёного человека]. Он сделает фотографии домов получше и отнесёт их царю.
Тут были бесполезны какие-либо объяснения. Проблема с кумышкой как призма, сквозь которую вотяки видят любую непонятную ситуацию, не говоря уже о новых для них вещах. Насколько эта проблема близка их сердцу, свидетельствует прошлогоднее убийство пары чиновников. Ещё совсем недавно был случай, когда проверяющий по алкогольным делам лишь благодаря своим быстрым лошадям смог унести ноги из вотяцкого края.
Для меня развитие событий также не выглядело совершенно безопасным. Однажды я отправился осматривать ещё одно старое строение. Двое стариков с пристрастием стали допытываться у моего проводника, бывшего солдата: «Куда теперь путь держите?» Он деловито ответил, на что деды проворчали: «Сами знаем». В разных местах деревни у ворот уже кучковались мужики, проводившие небольшие совещания. Недостатка во враждебных и недоверчивых взглядах не ощущалось.
Ко всему прочему, пьянка продолжалась, хотя и в более скромных масштабах. Странным выглядело то, что похмельное опьянение действовало на женщин сильнее, чем на мужчин. В обнимку, шатаясь, они с песнями ходили по домам. Там, где лишние зрители не особенно мешали, они нахально вытворяли непристойности. Я тоже не уберёгся от нападений амазонок, о чём не буду здесь распространяться. Треножником от фотоаппарата я смог отбиться от этих бесстыдниц, не имевших ничего общего с милыми богинями любви. Они ушли в соседский двор, и из-за забора было слышно их безудержное, чертовское и совершенно сумасшедшее хихиканье.
Ситуация не могла не отразиться на моих нервах. Уставший от долгих странствий и подавленный постоянными злоключениями, я прекратил работу и вернулся на свою квартиру в дом священника с решением назавтра выбрать более удачное поле деятельности. Но оказалось, что в этих несчастливых краях судьба-злодейка до последнего желала помахать плетью над моей головой. Только успел уснуть, как меня разбудил яркий свет и сильный шум поблизости. Открыл глаза и увидел, что через мою комнату с лампой в руке идёт длинноволосое и длинношее существо, выражение лица которого выдавало состояние вспыльчивости. Загадка объяснилась, когда я услышал плач попадьи и хлопанье дверей.
Наконец забрезжил рассвет. Вместе с ним рассеялись усталость и ночные думы о том, чтобы покинуть землю родственного нам, но взбесившегося племени. Я решил отправиться в глухие лесные места на границе Сарапульского и Малмыжского уездов в надежде хотя бы там найти людей в трезвом уме. Это предположение не принесло совершенного разочарования, поскольку в Пурге, церковной деревне, я встретил сына священника Васильева – молодого школьного учителя, охотника и друга природы Николая Ивановича Васильева, известного нашим этнографам и знатокам финского рода языков. Он сопроводил меня в свою вотчину, в далёкую деревню Курчум-Норья, где располагалась школа. Связи моего проводника и в самом деле способствовали кое-каким успехам на моём поприще. Доверие местных жителей достигло даже такой степени – в чём у них была, однако, и своя выгода, – что для фотографирования было предоставлено оборудование, использующееся для производства кумышки. «Покажи эту фотографию царю, – сказал один дед, – и обрати его внимание на то, что не всё написанное водочными чиновниками в их протоколах является правдой. Они утверждают, будто мы используем в котле медный змеевик, и по этой причине запрещают [гнать кумышку] и штрафуют нас. Но, как видишь, трубки у нас по большей части из дерева».
Однако и здесь население не относилось к моей деятельности совсем уж без предубеждений. В помещение школы, где я закупал часть экспонатов для коллекции, пришёл один старик и, увидев, что на полу лежит хороший женский костюм, сказал: «От всего этого хорошего не ждите. Он скупает только предметы в хорошем состоянии, чтобы показать царю, как мы якобы живём в роскоши и даже работаем в праздничной одежде. Это приведёт лишь к увеличению налогов».
Более молодое поколение слушало деда с вниманием. Мне стало ясно, что теперь необходимо взять ситуацию в свои руки. Если предположение старика не опровергнуть, то события будут развиваться по уже известному сценарию из моего опыта: я просто-напросто не смогу ничего собрать. Поэтому я сел напротив него и спросил громким голосом:
– Ты можешь построить пароход?
– Нет, – последовал ответ.
– А паровоз можешь собрать?
– Нет.
– А умеешь ли ты посылать телеграммы?
– Нет.
– А умеешь ли ты фотографировать? Вон стоит аппарат.
– Нет.
Молодёжь начала ухмыляться. Я старался дать понять старику, насколько неуместно судить о моей работе, не имея представления о чём-либо, происходящем за пределами своего села. В конце концов, пристыженный дед ретировался. В смысле удачного пополнения коллекции – это была единственная деревня, где победа осталась за мной. За вещи требовали большие деньги, но их всё же продавали. В других местах возникали проблемы. Для вотяка было, например, несчастливой приметой, если он продавал одежду, одеваемую потом на «болванов».
Сам народ также движется в сторону обрусения. Я уже упоминал об этом в связи с Глазовским уездом, где утрачено многое из первоначального характера вотяков. Даже там, где вотяцкий характер остался относительно нетронутым, многие мужчины довольно хорошо говорят по-русски. Этим языком владеет и немало женщин. Из того состояния упадка, в котором находится так называемая цивилизованность вотяков, их может, видимо, спасти лишь русское культурное влияние. На вотяцкой земле сегодня безгранично властвуют темнота, дикость и непристойность...
