Догма о драконе: за завесой китайского мифа современности
Летние травы
Там, где исчезли герои,
Как сновиденье.
Мацуо Басё
Может быть, нам стоит стремиться к цели, противоположной цели философии Просвещения: фрагментировать мир в соответствии с различиями, вместо того, чтобы универсализировать его через предполагаемый Абсолют. Новая мировая история должна появиться перед лицом краха современности.
Юк Хуэй
Если вы измеряете свой успех мерой чужих похвал и порицаний, ваша тревога будет бесконечной.
Лао-Цзы
Часть 1. Образ Китая сквозь призму мифологического сознания
Невиданный экономический и политический рывок Китая с начала 90-х годов предыдущего века до 2010-х создал множество мифов. Что показательно, они зародились и культивируются в Западном мире без участия самого Китая, хотя тот некоторое время с удовольствием использовал их к собственной выгоде. Один из множества таких мифов — о китайской эффективности. Напыщенные интеллектуалы всех мастей от правого до левого крыла десятилетиями спешно исписывали тонны бумаги, накручивая вымысел на гипотезы. Все начиналось довольно невинно, с осторожных предположений о колоссальном экономическом потенциале Поднебесной. Но в процессе обслуживания интересов публики (как только внимание ширнармасс снова обратилось на Восток) вполне трезвые прогнозы обросли целым утопическим дискурсом о единстве Партии и народа, преимуществах просвещенной диктатуры и небывалых горизонтах планирования китайского дракона, якобы на 50 или 100 лет вперед. На «китайское экономическое чудо» обратили внимание, и с удовольствием закрыли глаза не только на систематическое нарушение прав человека, но и на такой яркий маркер как Тяньаньмэньская резня.
Это очарование довольно быстро развеялось в последнее десятилетие, стоило Западу столкнуться уже не с Должным Китая, которое тот изо всех сил пытался выставить миру как свое естество, но с его истинным сущим. Как это ни странно для западного наблюдателя, к этому приложил руку сам Китай через одиозную дипломатическую деятельность КПК и империалистическую политику в регионе, к чему мы еще вернемся. Но ничего странного тут нет — культура просто проявила себя, это неизбежно. В результате этих и многих других считываемых за рубежом действий доброжелательный интерес и уважение как к способному конкуренту на арене мягкой силы быстро сменились неприязнью и даже образом врага.
Но, как известно, чтобы не разочаровываться, надо не очаровываться. Партнерам Запада из Японии, например, из-под бока было виднее, с чем они имеют дело, и негативный рейтинг Китая в Японии почти не изменился за последние 10 лет — ниже падать некуда. У Страны восходящего солнца свои счеты с Поднебесной, тем не менее, согласно социологическим исследованиям, в начале 2000-х более половины населения относилось к якобы обновляемому Китаю положительно, что изменилось в течение десятилетия. Сколько ни возводи ширмы автомодели своей культуры, со всех сторон ее не спрячешь, даже отгородившись «великим китайским файрволом» от мира. На примере Японии и Южной Кореи видим, что вблизи (особенно если близость эта не только региональная, но и культурная) ширма автомодели выглядит именно как ширма, а в ее прорехах можно рассмотреть скрываемое содержимое, мякотку культуры. Однако и для отдаленного наблюдателя иллюзия не вечна. Когда возведение ширм превращается в манию - это вызывает недоумение за океаном, выставляя напоказ как раз скрытое сущее китайской культуры, которая трясется над своим лицом-маской как кощей над златом. Эту прелюбопытную коллизию мы рассмотрим ниже, на конкретных примерах.
Если вспомнить о России, то тут бытует целая двойственная мифология. С одной стороны, русские вторят Западу, оставаясь очарованными Китаем подобно мыши под гипнозом змеи, с другой стороны подозревают Китай в коварном плане по захвату Дальнего Востока через направленную миграционную экспансию (здесь воспроизводится и миф о небывалых горизонтах планирования на сотню лет вперед). Причем очарование носит упрямый, чуть ли не религиозный характер, когда миф о всесильном Китае используется в качестве дополнения к манихейскому антиамериканизму. Забавно, что он используется и для того, чтобы сладко ужасаться перспективами поглощения. Поэтому русские в массе далеки даже от разочарования, не говоря об объективной картине.
Но самый любопытный миф возникает из цайтгайста — духа времени, когда нерв современности отдает предчувствием будущего. Так произошло с главным мифом, прочно связанным с «китайским чудом» — мифом о XXI столетии как Азиатском веке, который придет на смену Американскому. Миф этот родился в интеллектуальной среде США из локального мифа American century о XX веке, в котором мировым гегемоном стали США, и прочно вошел в Западный дискурс и не только.
У мифа грядущего Азиатского столетия есть не только экономические основания. Скорее он зиждется на предчувствии Культуры (это не опечатка, Культура с заглавной буквы — всеобщий принцип и самоорганизующийся субъект, направляющий макроисторический процесс). Начался он не с Китая, а скорее с «японского чуда», которое, однако, окончилось не гегемонией транснациональных дзайбацу из киберпанк-антиутопий, а лопнувшим пузырем. Даже если предчувствия полностью оправданы, такое развитие событий естественно, потому как уходящая эпоха всегда уходит гораздо неспешнее любых прогнозов и ожиданий благодаря колоссальной исторической инерции. Футурофобия масс тормозит все преобразующие процессы. С другой стороны, такие интуиции могут быть простым следствием футурофобии и, отражая страх масс перед грядущим явлением Другого, могут не иметь ничего общего с реальным направлением исторического процесса. Тем не менее, предчувствия перемещения эволюционного фронта с запада на восток далеко не беспочвенны и определяются прежде всего возрастными изменениями локальных культур Запада.
Выдающийся культуролог Андрей Пелипенко, опираясь на свою смыслогенетическую теорию, писал, что культурно-исторический феномен цивилизации личности уходит в прошлое вместе с культурной макропарадигмой логоцентризма, на которой личность и произросла. Старость культуры — это усталость от жизни, разочарование людей в попытках изменить ее к лучшему, наконец, полная потеря образа этого лучшего (Должного). Ментальное пространство оказывается заполнено мелким текучим крошевом спонтанно присоединяющихся и разъединяющихся смыслов, оторванных от своих сакральных оснований, почти полностью утративших вожделенную для каждого человека связь с трансцендентным. Жизнь открывается взору во всей своей непредставимой сложности, но уставшая от жизни культура отворачивается, избегая необходимого синтеза, закапывается в ежедневную рутину, в realpolitik.
В то же время на другой стороне света еще недавно весьма отстающий и вечно догоняющий регион Юго-Восточной Азии наращивает экономическую мощь и мягкую силу, охватывая своим влиянием все больше молодых умов во всех культурах, хоть как-то включенных в глобальный контекст. Пелипенко считал, что именно там во всей полноте своего системного качества зреет человек уже не Слова, но Цифры. Так просыпается #Новая_естественность, рифмующаяся через голову логоцентризма с естественностью переживания мира в мифоритуальной архаике, но уже на следующем витке спирали, когда ведущим кодом культуры становится не вербальный, а цифровой код (в самом разнообразном выражении). Когда культурный тип Новой естественности достаточно полным образом проявит свое качество, чтобы образовать социальные системы, он станет следующей ступенью вертикальной эволюции Культуры, определит дальнейшую судьбы планеты.
Те же процессы становления Новой естественности идут и на Западе, и в иных цивилизациях (даже где-то местами и в русской антиантропной цивилизации), но Восток, сохранивший в свою логоцентрическую эпоху львиную долю мифоритуального синкретизма, имеет здесь наибольший потенциал, ибо постличность Новой естественности чувствует себя в смысловом океане современного неосинкретизма как рыба в воде.
Культура все это конечно же ощущает, а ее наиболее чуткие творцы осмысляют смутные предчувствия и прозрения в доступных средствах — дискурсах материалистической науки, в основном экономизма. Осмысление внутризападных процессов ему неплохо удается, ибо экономика стала языком Западной макрокультурной системы, а финансы — всеобщим медиатором. Но стоит вульгарному экономизму ступить за рамки родной культуры, как начинаются проблемы, натяжки, мифологизирование, а порой куриная слепота. Миф Азиатского века держался сначала на Японии, потом на Китае, и следующим столпом может стать Южная Корея. Однако сейчас миф пребывает в кризисе в силу своей мифологической природы, которая переживает столкновение с реальностью. Роскошная карета Китая, усеянная гирляндами скоростных поездов и побрякушками незаселенных копий легендарных достопримечательностей мира, вот-вот превратится в тыкву престарелого и демотивированного имперского народа, который так и не сумел преодолеть свою вековую сущность, несовместную с современным миром.
Усыпана ли дорога в будущее Новой естественности лепестками сакуры, или мировой кризис перехода к новой макропарадигме Культуры равно актуален как для желтого, так и для белого человечеств? Чтобы приблизиться к ответу, необходимо рассмотреть кейс Китая подробнее. Отложим на время обобщающую теорию и проанализируем кризис, с которым столкнулось китайское общество, с экономического и социологического ракурса.
