***

В столкновении с наукой своего времени Юнг оказался перед серьезной дилеммой.
И, в конечном счете, есть только одно честное и истинное решение этой дилеммы — это признать тот факт, что современная наука в ее существующих формах, с существующими заботами и предубеждениями, вовсе не настоящая наука.
Это просто несколько разломанных, сильно искаженных фрагментов того, чем должна и может быть наука. В самом фундаментальном смысле это всего лишь «ублюдок науки», как однажды описал Юнг высокомерный подход, который полагает, что может помешать доступу в мир бессознательного, который полагает, что имеет право изолировать и отделять людей от живых областей мертвых.

Собственная борьба Юнга, связанная с занятием наукой, вопрошанием науки и попытками ее переопределить, предупредить против науки, привела к тому, что люди, как могли, пробовали все мыслимые комбинации, чтобы за-няться его работой, поставить ее под вопрос, переопределить и предупредить против нее. Но в этой борьбе интерпретаций, личностей, слов легко забывается, что на глубочайшем уровне для Юнга никогда не было нужды заниматься переопределением чего-то.
Несмотря на безжалостные требования современности и ее бесконечное давление, он занимался только тем, что через инстинкт возвращался к тому, чем западная наука была с самого начала.

Он просто пытался найти путь назад к тому, чем наука в непринужденности своей хрупкости была задумана изначально — наукой, уже идеально интегрированной с пророчеством и исцелением, наукой, основанной на тяжелом процессе сознательного спуска в бессознательное, спуска в мир мертвых и принесения оттуда даров мудрости и жизни ради других людей.
Инстинктивный процесс переоткрытия никак не связан с какими-то знакомыми клише об эволюции или регрессе, меньше всего с запутанными интеллектуальными замыслами о регрессе и эволюции одновременно.
Напротив, это простейший возможный вопрос генетики, родословной, реальности, забытой нами на поверхности, но хорошо сохранившейся в скрытых глубинах.

Мы должны помнить, что для Юнга, в отличие от Фрейда, слово «изначальный» не указывает на то, из чего нужно сделать проблему или отбросить. «Скорее, это решение проблемы современности».

И решение проблем современной науки лежит в том, чем наука некогда была. Это поднимает вопрос о том, как или где искать изначальное. Совершенно верно, что у Юнга была великолепная библиотека, полная книг, которые он изучал и любил. Но не эти книги сделали его тем, кем он стал, и даже не дали знание, которым он обладал.

Оценка его мудрости по его книгам, изобретение выдуманной личности «текстового Юнга» — это вершина академического абсурда, потому что он лучше всех остальных знал, что невозможно найти изначальную реальность в какой-то библиотеке.
Ее нужно найти внутри себя, она раскрывается в мучительном путешествии вниз, в мир мертвых.
Что до процесса чтения, всей суеты вокруг отсылок и различных текстов, то лучшее, что они могут сделать — это протянуть руку помощи, предложить своевременные отзвуки, придать дополнительной весомости и формы тому, что уже известно таинственным образом, добавить четких очертаний связям и родословным, смутно угаданным внутри.

А что того, где лежат связи Юнга, мне не нужно говорить много, потому что хватит нескольких указаний.
Например, древним словом, которое, вероятно, ближе всего подошло к смыслу нашего слова «ученый», было физикос — этот термин описывал людей вроде Парменида или Эмпедокла. Но это не только источник нашего слова «физик». Это также источник нашего слова «врач» [physician]; и Парменид, вместе с Эмпедоклом, были и целителями.

Однако, это совсем не конец истории. Будучи не только общим словом для обозначения физика или ученого, врача или целителя, физикос также было титулом, даруемым алхимикам наряду с теми прототипичными учеными, которых мы называем магами.
И это приводит нас прямо к бесконечной настойчивости Юнга на представлении себя как чистого эмпирика, который фокусирует все свое внимание на фактах опыта, потому что таким специалистом, который больше всех концентрировался на сборе и работе с прочными эмпирическими фактами был, как мы хорошо видим по Эмпедоклу, древний маг.

Но это рабочее соответствие между Карлом Юнгом и ранними греческими философами не просто вопрос обобщений. Оно действует, как и должно, конечно, вплоть до деталей, которые так соблазнительно упустить или проигнорировать.

Юнг начал использовать техники общения, говорения, письма, которых было бы вполне достаточно в наши дни для любого, не говоря уже об ученом. А вот то, к чему ведут эти техники — это нечто почти полностью скрытое, нечто совершенно отличное от безрассудного мира литературных заимствований и теоретических идей, который держит историков столь безумно отвлечёнными.
Едва ли теперь заметна, благодаря успешному удалению из всего написанного и сказанного им, его любовь к выражению мысли посредством повторения: через постоянное вращение слов вокруг тех же тем, снова и снова.

Но именно так выражались Парменид и Эмпедокл — повторяясь, кружась, от начала к концу, потому что таков способ, который им показали и внутренне научили говорить.
В конце концов, такова была освященная веками заклинательная техника среди магических целителей, среди такого типа пророков — целителей, или иатромантис, какими они оба были, несмотря на бесконечные последующие попытки вырядить их в нечто иное. Эти пророки — целители инстинктивно знали, как пользоваться словами не только, чтобы достигнуть концентрации, но и для исцеления; они могли использовать повторение для открытия дверей бессознательного и облегчения прохода в подземный мир.

Столь же удивительна по всем современным стандартам весьма осознанная манера Юнга намеренно использовать двусмысленность в сочинениях. «Язык, на котором я говорю, должен быть двусмысленным, должен иметь два смысла».
Он тщательно объясняет, почему для него это так важно. Намеренная двусмысленность далеко превосходит любую другую доступную форму общения. Только двусмысленность соответствует природе реальности, а также реальности природы, только она воздает им должное.

Однако, есть некоторые ситуации, где никакое объяснение не играет роли и не будет достаточно.
Со своей стороны, суетливая индустрия вокруг Юнга, естественно или, скорее, неестественно, сделала все возможное, чтобы обойти любое подлинное рассмотрение этой темы. На самом деле, даже люди, которые хвалились личной близостью к Юнгу, показали, насколько они не годятся для понимания того, почему он так высоко ценил двусмысленность.

Но Парменид и Эмпедокл, а также другие греки, вполне намеренно пользовались загадками и двусмысленностью. Они тоже понимали, что только намеренная двусмысленность может вызвать полноту реальности и воздать ей должное.
Именно их готовность к двусмысленности прежде всего навлекла на их головы насмешки и ярость Аристотеля. Как он раздраженно жаловался на Эмпедокла, который был идеальным примером пророка —целителя:
«...не [следует употреблять] двусмысленных выражений — кроме тех случаев, когда это делается умышленно, как, например, поступают люди, которым нечего сказать, но которые, [тем не менее], делают вид, что говорят нечто. В таком случае люди выражают это в поэтической форме, как, например, Эмпедокл. Такие иносказательные выражения своей пространностью морочат слушателей, которые в этом случае испытывают то же, что испытывает народ перед прорицателями: когда они выражаются двусмысленно, народ вполне соглашается с ними».

Двусмысленность была полностью исключена, заглушена голосом рациональности, тем, что Юнг любил описывать как «жалкий рассуждающий ум, который не выносит никаких парадоксов». Или, по крайней мере, так пред-почитали думать рационалисты.
Но они забывают, что изначально двусмысленность и парадокс были интегральной, важнейшей особенностью настоящей логики, сакральной логики, которая всегда остается нетронутой, но измученной их рассуждением.

Двусмысленность — это голос пророчества, и, в то же время, она подобна дикости природы. Она погружает нас в потоки парадокса, в постоянное столкновение с сознательной необходимостью контроля. И, что странно, сама двусмысленность совсем не двусмысленна.
Напротив, она совершенно ясна; бесконечное приглашение к открытому ландшафту реальности. Что парадоксально, лишь процесс рассуждения, с каждым шагом пытающийся раздавить двусмысленности, приводит к созданию новых двусмысленностей, притворяясь, что полностью контролирует ситуацию, которая становится только хуже.

Голоса Парменида, Эмпедокла или Юнга так смущают наш сознательный ум, потому что зовут в те места, идти в которые у большинства людей нет ни смелости, ни знаний. Их двусмысленности — это полная недвусмысленность, столкновение людей, тогда и сейчас, с истиной о самих себе.
Но, в то же время, эти узы, связывающие Юнга с древним миром, простираются еще дальше и глубже.

Воспоминания, сновидения, размышления — так называется знаменитая книга, опубликованная вскоре после его смерти, завершающаяся двусмысленным упоминанием о том, что это «так называемая автобиография». И, конечно, в ней есть его голос, наряду с голосами его секретаря, редакторов и издателей.
Много умелых рук потрудилось, чтобы сгладить и выпрямить то, что он сказал, одомашнить, принарядить так, чтобы даже самые нудные старые девы были рады это слышать, а когда необходимо, с осторожностью помочь этому исчезнуть.

Некоторые вещи, которые он хотел сказать, просочились. Многое из того, что он пытался сообщить — нет. И хотя сохранились более или менее точные записи об оригинальных мемуарах, которые Юнг диктовал в течение двух лет, информация о них просачивалась с огромным трудом.

Одна из вещей, так и не увидевших свет, это его ответ, когда в первую неделю октября 1957 г. его попросили честно сказать о подлинной природе его работы. Едва ли это удивительно. Его ответ с необходимостью должен звучать таким незначительным для всякого обычного читателя, столь банальным, столь пустым от всякого серьезного или значимого содержания, что чудом было бы, если бы ему позволили остаться в опубликованной биографии.
Когда он начинает говорить, вы словно слышите, как он смеется. Он заявляет, что вся его работа, вся предполагаемая мудрость и великие достижения сводятся к следующему: он попал в огромную яму, из которой, чтобы выжить, должен был как-то выкопаться.
Затем, процитировав слова Гомера, которые всегда приходили ему на ум, когда он размышлял об удаче, позволившей вернуться живым из преисподней: «Рад избежать гибели» и порекомендовав сделать их лучшим эпиграфом к истории своей жизни, он переходят прямо к простейшему утверждению. Вся его наука, объясняет он, происходит напрямую из его видений и снов.

Всего в нескольких фразах с помощью той свободной ассоциации, в которую он впадал, диктуя мемуары, он выразил послание, которое с любой нормальной точки зрения не просто поразительно. Оно непостижимо, парадоксально, странно. И именно поэтому никто не обратил на него внимания.

Юнг говорит, что все, называемое его наукой, пришло к нему из преисподней, из видений, из снов.
Именно это продемонстрировал Парменид, мастер инкубации и вхождения в иные состояния сознания, повелитель снов, когда принес логику с новейшими открытиями в западной науке прямо из путешествия в подземный мир.
Юнг просто возрождает вещи, какими они были прежде.
Но как учение Парменида скоро будет скрыто, а его целостность разрушена Платоном вместе с другими благонамеренными мыслителями, дух этого времени очень быстро и эффективно взялся за дело, чтобы скрыть то, что хотел сказать Юнг.
На самом деле, важно помнить, что сущность, которую он решил назвать духом нашего времени, не просто одержима и очарована банальной поверхностностью жизни. Думать так было бы огромной ошибкой.

Напротив, этот дух больше всего наслаждается тем, чего не понимает, играя, вертя и вмешиваясь в мудрость глубин, тонко и незаметно рационализируя ее, умно превращая ее в мешанину, под фанфары выдавая ее за нечто собственное.
И, если хотите, можно назвать наше современное понимание Юнга шедевром, созданным вечно суетящимся духом этого времени.

Питер Кингсли, Катафалк

Фото: Гермес Психопомпос. Лекиф белофонный. Аттика. Ок. 450 г. до н. э. München, Staatliche Antikensammlungen.