Эва ТомпсонИмперское знание: русская литература и колониализм, 3
Фрагмент книги «Imperial Knowledge: Russian Literature and Colonialism». Опубликовано в журнале "Перекрестки" №1-2/2007
Тогда как западный империализм был в определенной степени объединяющим, русский империализм оказался явно центробежным. Англичане сначала ввели на Британских островах свой язык, а потом сделали его lingua franca мира. Москва не достигла успеха в создании единой жизнеспособной культурной общности для территорий, наций и племен, доминионом которых она себя провозглашала в течение десятилетий, а в некоторых случаях и столетий. Разномерный дискурс территорий от Средней Азии до Центральной Европы был напряжен тем, что Сэмюэль Хантингтон (Samuel Huntington) называл столкновением цивилизаций. Британская империя также не была однородной. На землях, которыми владели англичане, жили враждующие цивилизации (в том значении, в котором этот термин употреблял Хантингтон), но многие из них сохранили английский язык и после колониального периода. Русский язык не имел такой силы. Даже там, где некоторые колонии усвоили русский язык, они не приняли русскую национальность (проводя параллель с Ирландией); в 1990-х началось активное возвращение к родному языку (так же как и отказ от кириллического алфавита, введенного Советами). Похоже, что не только степень разнообразия и размеры империи помешали успешной русификации, проводимой метрополией, но и характер самой русской имперской системы.
Может быть, русский империализм потерпел неудачу потому, что слишком долго, по сравнению с западными колонизаторами, держался на солдатах и оружии, которых не удалось заменить идеями. Всюду поддерживая русскую культуру, он делал это, демонстрируя превосходство России, что было унизительно для колонизированного. Западный империализм предложил национальным элитам изобилие европейских интеллектуальных традиций, поэтому постколониальные исследования появились одновременно и в западных университетах, и в колонизированных странах. Правда, иногда слышались предостерегающие голоса, выражающие беспокойство, что метрополия оказалась в зоне культурного влияния «периферийных» практик . И хотя эти опасения оказались преувеличенными, но западные эпистемологические и социальные системы вынуждены были признать определенные противоречия между высокими идеалами метрополии и суровой реальностью колониального насилия на периферии. В отличие от западного, русский империализм был слишком неуверенным в себе, он заботился лишь о промоции русской культуры, но в ситуации эпистемологической нищеты не мог продуцировать идеи в культурные сферы колонизированных территорий. Тогда как Индия переняла британскую демократическую систему, британское образование и в значительной степени английский язык, нерусские в пределах былой советской империи прилагали все усилия в 1990-х для того, чтобы удалить у себя следы «русскости», настолько отвратительной казалась им шовинистическая промоция колонизатора.
Русский язык, на котором раньше разговаривали на территории империи, вытесняется родными языками во всех странах, кроме Беларуси. В Украине, где похожесть языков привела к определенным сложностям, в 1990-х систематически предпринимались идеологические усилия избавиться от остатков русскости, и это нельзя считать лишь проявлениями украинского шовинизма. В эти годы в Центральной Европе также наблюдалось резкое снижение интереса ко всему русскому. На Втором Всемирном конгрессе татар, которой прошел в Казани в 1997 г., Республика Татарстан (этническая республика в составе Российской Федерации) утвердила латинский алфавит для татарского языка. Такой лингвистический сепаратизм говорит о том, что на протяжении более чем четырех столетий подчинения татарских ханств России татарская и русская культурные элиты жили своими отдельными жизнями. В Центральной Азии возвращение к тюркским корням было заторможено по экономическим соображениям. Кавказ покорен русской военной силой, но Грузия и Армения отстояли превосходство своих родных языков над русским даже во времена коммунизма (и при этом защитили свои некириллические алфавиты). Возможно, наиболее существенное сужение сферы употребления русского языка произошло в Литве, где кириллица практически исчезла из публичного пространства. В Западной Европе и Соединенных Штатах также имеет место резкое сокращение изучения русского языка и снижение внимания ко всему русскому; это является дополнительным подтверждением того, что интерес к русской культуре в мире не в малой степени базировался на почтении к советским вооруженным силам.
Объединяющая сила западной культуры сплотила Запад и его былые колонии в единую культурную сферу с общими стремлениями и позициями. На постсоветском Востоке имел место обратный процесс. Расширение НАТО является, наверное, самым ярким примером дезинтеграционной силы русско-советской империи. Немногие страны так же сильно хотели присоединиться к НАТО, как те, которые были в русской сфере влияния. Нерусские советские спешили показать миру, что они не Россия, что они отличаются от России. Как отметил Пол Гобл (Paul Goble), похоже, что каждый следующий кризис в Российской Федерации все больше отдаляет от нее когда-то советские республики и поэтому Содружество Независимых Государств становится все менее жизнеспособным.
Поэтому модели построения нации, описанные Майклом Гехтером (Michael Hechter) относительно колоний Запада, не могут применяться к русским доминионам. Первая модель Гехтера (модель диффузии) предусматривает распространение власти и знания от метрополии к периферии, а вторая основывается на феномене внутреннего колониализма, который часто играет важную роль в развитии народов . Модель диффузии предполагает, что сильная социальная группа притягивает остальные при помощи социального осмоса, ее язык и традиции в конечном итоге принимаются более слабой группой. Подобным образом экономические порядки более сильных групп распространяются от одной территории до другой (хоть Гехтер и признает, что в реальности диффузия кажется «чем-то мистическим»). Но разделение труда нивелирует различия между метрополией и периферией, в результате чего и формируется единая нация. Согласно модели внутреннего колониализма, культура метрополии не спешит отказываться от своего доминирующего статуса, что приводит к эксплуатации периферии и отрицает всякую возможность равенства. «Подчиненное общество приговорено к инструментальной роли по отношению к метрополии».
Ни одна из этих двух моделей не может быть вполне применима к русскому колониализму. Хотя формально русская историография вроде бы опиралась на первую модель (диффузии), когда утверждала, что народы и государства, присоединяясь к России, добровольно вступали в российскую семью народов. Но при более внимательном рассмотрении становится очевидно, что это утверждение не правдиво. Даже Грузия (любимый пример русских историографов) не хотела присоединяться к России – она договаривалась о защите от турков, а не об инкорпорации в русскую империю. Известное выражение Солженицына, что [царская] «Россия... не знала вооруженного сепаратистского движения» и «[трудовых] лагерей», является фантазией, недостойной великого писателя. Также как и в случае с другими империями, практически все нерусские территории, которые становились частью царской империи, а затем Советского Союза, были присоединены с помощью военной силы или дипломатического давления. Что же касается модели внутреннего колониализма, то она базируется на схеме, в которой метрополия экономически и культурно более развита по сравнению с периферией. Как говорилось выше, эта схема не работает в отношении западных и юго-западных окраин Российской империи.
