Юрьев-Польский в июле 2017 года

«Или идите в соседний, — сказала проводница, она же кондуктор. — Там посвободней, но деревянный». Из Иванова в Юрьев-Польский шел пригородный поезд из четырех сидячих вагонов, и тот, в который мы сели сначала, был похож на старый советский, вроде того, в котором мы ехали в Ярославль на архангельском поезде. Тот же, в который мы перешли, был с деревянными выкрашенными в кремовый скамейками — трехместными с одной стороны и двухместными через проход, с выгнутыми под спины спинками.

Мы ехали через леса по неэлектрифицированной дороге, и Ваня смотрел на них, держа гордо и прямо флаг города Плеса; Даша рисовала. На станциях было очень много встречающих — целыми семьями выходили они на перроны в ожидании своих, которые приезжали из Иванова. В Юрьеве встречали тоже, а машинисты вышли из тепловоза, как из автобуса, потому что тоже приехали.

От деревянного модерна юрьевского вокзала остались только крыша и немного под крышей, остальное обшили белым и красным кирпичом. У вокзала таксисты разбирали пассажиров. Один забрал кого-то в Бавлены. Второй забрал женщину, которой я помогал снять с поезда большой чемодан. Она еще спросила меня в тамбуре, сколько стоит такси по городу, а я сказал, что здесь в первый раз, и она сказала таксисту: «Мне до улицы Леднева». Таксист спросил у другого: «Есть у нас такая улица — Леднева?», и тот сказал: «Нету». Она стала объяснять, где именно эта улица находится: «Там еще общежитие было», — и второй таксист понял, что это за улица, и назвал ее: «Луговая». Я же понял, почему она сказала «Леднева»: она сидела за спиной у нас с Ваней, и Ваня говорил, вспоминая изученную карту: «Следующая станция — Ле́днево», а я сказал: «Или Леднево». Я обратился к еще одному мужчине с машиной, и он ответил: «Не, не», — так, что было непонятно, таксует ли он вообще или просто кого-то встречает.

Все таксисты разобрали пассажиров и уехали. Я пошел к будке, где заметил номера телефонов, и позвонил; свободных машин не было. Подъехала машина, забрала еще одного человека. Остались мы, еще двое и еще двое. Я нашел в «Яндексе» другие службы такси, они назывались так: «Плюс», «Формула», «Форсаж», «Голубь». В одной сказали: «Свободных машин нет». В другой сказали: «Сейчас приедет». Через некоторое время приехала машина и забрала парня с девушкой. Я снова позвонил в две предыдущих («Свободных машин нет»), в «Голубе» не ответили, а в «Форсаже» сказали: «Сейчас приедет». Приехало такси, забрало еще двоих, и мы остались в тишине одни. Изредка проезжали автомобили, но мимо. Минут через десять приехала потрепанная машина и остановилась на другой стороне дороги даже без намека на то, чтобы развернуться к нам. Я кивнул, и шофер кивнул, мы перешли на ту сторону, я подошел к багажнику, не нашел кнопки, а водитель сказал в окно: «Багажник не работает», мы перешли обратно к вокзалу, и он уехал.

Мы постояли еще и, поняв, что больше никто не приедет, решили идти пешком. Мы шли и шли, и мимо иногда проезжали машины, и наконец одна из них, черная и более-менее приличная иномарка, остановилась, и водитель спросил: «Вам куда?» «Гостиница “Покровская”», — сказал я. «Не, — сказал он, — не», — и мы пошли дальше, но он почти сразу сказал садиться. «Где эта “Покровская”?, — спросил он, когда мы сели. — Где загс?» — «Не знаю, мы здесь в первый раз. Где-то в центре, где памятник Ленину». — «Я вообще по городу не вожу, — сказал водитель, высокий, худощавый, черноволосый и скуластый. — Это я встречал девчонку, в Бавлены отвозил». — «Деревня такая?» — «Двенадцать километров. Я вообще по городу не вожу. Тем более на этой машине. Но не в любую деревню поеду. Если деревня, где дорога разбитая, не поеду. Тем более на этой машине».

Мы проехали мимо какого-то завода. «Это завод какой-то?» — спросил я. — «А как же! Вы на экскурсию, что ли?» — «Ну да». — «У нас город входит в Золотое кольцо». — «Мы поэтому и приехали». — «На пять лет моложе Москвы: Москва — 1147-й, Юрьев — 1152-й. У нас Георгиевский собор есть, из-за него и входит. Вот он!» — показал он на близкий приземистый собор. «Вот он!!! Видите?!» — стал он кричать, наклоняясь даже в его сторону почти через меня, как будто мы собор не видели, но еще бы мы его не видели, когда он был перед нами, ничем не заслоненный. «ВОТ ОН!!! — кричал водитель. — ВОТ ОН!!! Еще карета Багратиона в музее стоит». — «Настоящая?» — «А как же! Сима же. Он там от ран умер. В общем, будет вам что посмотреть. Сто рублей, потому что с детьми, а так по городу семьдесят». И мы высадились.

Гостиница находилась на третьем этаже, а точнее, в мансарде здания, которое было также и магазинами (в том числе весового лоскута), и загсом, и другими учреждениями. «Вы бронировали два мини-стандарта, — сказала девушка на стойке регистрации. — Вам звонила администратор, сказала, что они без ванных комнат и что можно взять один номер без ванной комнаты и один с ванной с доплатой триста рублей. Так?».

Мы вышли прогуляться. Была пятница, и повсюду из машин играла музыка. В соседнем кафе «Золотой теленок» шумела свадьба. Невеста вышла и села в автомобиль. Мы поднялись на вал и увидели дома внутри него, стоящие как будто только так и надо; поднялись на другой и посмотрели на заключенный в него монастырь. Спустились и очутились у цветочного ларька в виде кареты, наверное, Багратиона. Дошли до пожарной части, которая завершала улицу.

Двое пожарных стояли и смотрели на перекрестке, как эвакуатор готовился к погрузке старой белой иномарки. Она врезалась наискосок дороги в бордюр или в столб. Чуть дальше мигала полицейская машина. Полицейский заполнял протокол. У машины держался за левый висок и лоб высокий парень в белой футболке и ссадинах. Рядом девушка в теплом покрывале смотрела на машину, на нас, на других, а парень смотрел на машину, на нас и на других еще больше, широко раскрытыми глазами, как будто всем хотел рассказать и показать, какое невероятно важное для всех событие только что с ним произошло. Эвакуатор начал тянуть машину на себя, она скрежетала по асфальту и металлу площадки смятым левым передним колесом.

***

Завтрака в гостинице не было, потому что этаж был без ничего, а в номерах — только чайник и чашки. На «Золотом теленке» висело объявление: закрыто на спецобслуживание до 19.00. Второе юрьевское кафе называлось «Багратион», и из него выходила с недовольным видом пара, которая оставила на столе меню, ничего не заказав. Это был подвал, где на стенах висели картины с видами Отечественной войны 1812 года — выцветшими, несмотря на отсутствие солнечного света. Мы сели за один из деревянных столов. Справа от нас были накрыты столы для поминок: тарелки с пирогами, стаканы с компотом. Официантка принесла захватанное облицованное мягким пластиком меню; в каждом втором первом блюде был майонез, а в горячих — в каждом первом. Мы попросили две солянки, уху и куриную лапшу. Через пять минут девушка вернулась и сказала, что есть только борщ.

Из юрьевского общепита остался рыночный ларек с шаурмой, где мы купили большие треугольные слойки с сыром. Рынок раскинулся широко и привольно, не признавая никаких границ, кроме собственного схода на нет. Это был даже не рынок, а настоящий базар в настоящий базарный день, каких в России, давно перешедшей повсеместно на ежедневную торговлю, почти не осталось. Он толпился и толкался людьми, сиял и ржавел отечественными и зарубежными автомобилями, трепетал своими полосатыми палатками, разноцветился надувными горками и батутами, выворачивался наизнанку своим изобилием: лопаты и зонты, ведра и ковры, лейки и садовые аисты, зиккураты из алюминиевых и эмалированных кастрюль, камуфляжное обмундирование и всех размеров лифчики, обширные блузки и цветы для высаживания, крышки для консервирования и средства от насекомых. В мясном павильоне на решительную очередь смотрела, ухмыляясь, большая свиная голова. В клетках, накрытых от жары листьями, теснились зелено-желтые, как моховички, утята и белые и пестро-коричневые несушки, которые успели снести даже несколько яиц, которые продавец выложил рядом с листвой. Много было местных огурцов, молодого — стеблями вверх — чеснока, нового лука и моркови, черники, земляники и клубники, которой мы купили литровое ведерко на здесь, и такое же мы купили лисичек, чтобы увезти. С одной стороны над торжищем стояли церкви за рекой Колокшей — голубые луковички на высоких черенках, краснокирпичная колокольня, нарядный красно-белый барабан с зеленым куполом, из которого вырастал еще один барабанчик с голубым навершием. С другой поглядывал из-за зеленого вала приземистый плечистый собор.

***

Георгиевский собор, построенный в 1230–1234 годах, считается последним каменным собором, который успели построить на Руси до монгольского нашествия. Возвел его вместо обветшавшей и поломавшейся церкви Святого Георгия, которую поставил основатель города Юрий Долгорукий, его внук Святослав Всеволодович, княживший тогда в Юрьеве. Возвел в буквальном смысле, как архитектор; как пишет Тверская летопись: «И създа ю Святослав чюдну, резаным каменем, а сам бе мастер».

В Лицевом летописном своде строительство описывается так: «В лето 6742 Благоверный князь Святослав Всеволодичь сверши церковь во граде в Юрьеве святаго великомученика Георгия и украсии паче инех церквей бе бо из внутри около всея церкви по каменю резаны святые чудно вельми, иже есть и до сего дне стоит». Около — потому что вокруг и по всей, а «из внутри» — наверное, потому, что святые, и не только святые, выступают из поверхности камней, как будто из них выходят.

Свод был составлен при Иване Грозном, и собор хотя действительно «иже есть и до сего дне» стоял, но был уже совсем другим, пересобранным. В пятнадцатом веке значительная часть его разрушилась. Обычно в те времена — как и раньше, да и потом — разрушенное разбирали и возводили новое, но Георгиевскому собору, в отличие от его предшественника, повезло. Иван Третий повелел его восстановить и поручил в 1471 году дело московскому купцу Василию Ермолину, который и до этого не только строил, но и восстанавливал.

Василий Ермолин был не просто купцом; он был сурожским гостем, то есть одним из тех, кто торговал с южной и восточной заграницей через крымский Сурож, он же Солдая, он же Сугдея, он же нынешний Судак. Сурожане эти — многие из них были обрусевшими потомками греков и генуэзцев — отличались, кроме богатства и влиятельности, образованностью и широкими взглядами на мир, потому что были толмачами и посредниками между мирами.

Мы знаем о том, кто был Ермолин и что он делал, благодаря летописи, названной впоследствии Алексеем Шахматовым Ермолинской. Она была создана по заказу купца или при его непосредственном участии — или, после его смерти, в память о нем. Летопись называет Ермолина предстателем: вероятнее всего, это слово означало подрядчика, который организовывал работы и следил за их исполнением. Так или иначе, но своим новым, сохранившимся до нас обликом собор обязан ему.

О том, каким был первоначальный храм — более высоким, стройным, восходящим, — можно догадываться по реконструкциям ученых. Возможно, приходилось догадываться по чужим рассказам и Ермолину, но есть версии, что он восстанавливал церковь, стремясь сохранить как можно больше от старой, а новую структуру собирал из нее по изменившейся за два с половиной века архитектурной моде и исходя из строительных правил поставить крепко, чтобы не падало. Тем более что это собор, чья суть для людей верующих куда важнее, чем облик: не памятник искусства — место для службы и молитв.

Так что сейчас люди видят два храма. Один — приземистый, тяжелый, неуклюжий, постепенно исчезающий по мере того, как приближаешься к нему и погружаешься в его резные сюжеты и детали деталей. Второй, который проявляется, чем ближе подходишь к стенам, — воображаемый, догадываемый, разгадываемый, как загадка, собираемый, как текст из рассыпанных и расставленных в случайном порядке слов. Но можно увидеть и несомненность, самость того здания, что есть сейчас: сегодняшний порядок его частей существует гораздо дольше, чем тот, предыдущий, который был задуман и воплощен, но разрушился. Он вот такой — и можно принять его как есть, с потоком фигур, выплеснутым от переизбытка на новые, сделанные из старых, стены.

Мы не искали слона, которого все ищут, потому что не знали тогда, что он есть на стенах, и просто разглядывали святого за святым, животное за животным, линию за линией, узор за узором. В этих резных выступающих из плоскости фигурах много тонкой красоты, но она скорее неловкая, чем изящная. Милая, дивная, улыбающаяся — или это время сделало ее такой, сглаженной, менее точной? Я долго смотрел на кентавра в острой шапочке и с боевым топором и думал о том, каким воспринимал его мастер (всего их было, по подсчетам Георгия Вагнера, от восьми до одиннадцати человек) и каким воспринимали его Святослав Всеволодович и все остальные юрьевцы-современники. Что главное они видели в этом вписанном в круг существе: его фантастичность? живость? чудность того, что камень оживает? А эта Богородица (ведь это Богородица?) с воздетыми руками, толстыми косами и хорошими щеками — вызывала ли она благоговение через умиление или совсем другие чувства? А эти препоясанные в длинных одеждах святые — важно ли было, что один отличался от другого, или то, что их — таких разных — много? Или этот лев, перерастающий в растение, сложивший лапы под головой, как человек, с глубокими выпуклыми глазами и широкой изогнутой улыбкой, которая повторяется на соборе не раз — ведь это не может быть ничем, кроме улыбки? — вызывал ли он радость или что у людей, которые никогда в своей жизни не видели льва?

Кроме нас вокруг собора ходили какие-то официальные люди вместе со съемочной группой «Вестей». Смотритель, который продавал билеты, сказал, что это комиссия Министерства культуры: в 2014 году был выделен миллиард на реставрацию храма и соседнего монастыря, но работы до сих пор не начались, вот и приехали. Внутри оказались полуутраченные классицистические росписи начала девятнадцатого века: пошлого, с уходом в фиолетовое, колорита и подходящие собору как корове седло — с точки зрения человека светского и насмотренного. Но тогда, когда сам собор был полускрыт пристроенными к нему колокольней, большим, больше даже собора, приделом и ризницей — еще один невидимый теперь комплекс, о котором мало кто сейчас знает: разобран в 1920–1930-х, — эти росписи казались тем самым, что нужно: не старое красиво, а новое, и моды наступили другие.

На видном месте в соборе стоит вырезанное в камне и раскрашенное распятие с предстоящими. По преданию, вырезал его сам Святослав Всеволодович — важным и чтимым вещам часто дают самые невероятные объяснения. Сделана была эта композиция для одного из фасадов; потом, когда ее закрыла пристроенная колокольня, она была перенесена внутрь собора, затем переместилась на эту самую колокольню, после этого — в специально построенную часовню, и вот сейчас снова установлена в храме. Распятие помещено в большой застекленный киот, который хранил и десятки подвешенных цепочек с кольцами и крестиками — золотая шелуха, дары тех, кто молил об исцелении, или о ребенке, или еще о чем или о ком.

***

Юрьевский краеведческий музей находится в соседнем кремле, то есть в стенах Михайло-Архангельского монастыря, возобновленного и трудящегося над молитвами и небольшим аптекарским огородом. Проход между музейными зданиями украшен неясного происхождения наличниками, а в самом музее, где на каждую экспозицию надо брать отдельный билет, смотреть особенно нечего. Роль сохи и косули в истории опольского земледелия. Семейный быт юрьевского мануфактуриста Ганшина и история про то, как его пошатнувшиеся дела поправила женитьба младшего сына на вдове-миллионщице. Печка с веселыми коричнево-зелеными изразцами: «Дикой зверь», «Брезилская баба», «Ох, ох, погибох от свирепаго». Полотенца и ткани фабрики «Авангард». Остальное — затхлые художественные композиции про то, что стоял когда-то город на перекрестке важных дорог, а потом просто существовал и существует. Мы поднялись еще на колокольню, посмотрели на город и поняли, что вторую ночь взяли в гостинице зря: делать здесь было больше нечего.

Между торговых рядов на Советской площади обитало стадо голубей. Я подсмотрел, как молодой отец кормил их с ладони семечками и учил так же делать маленького сына, который птиц боялся. Мы купили семечек и тоже стали кормить. Голуби пернатым множеством зависали над нашими ладонями и не клевали их, а ударяли — ощутимыми, но не острыми ударами, захватывая семечки по одной. Других развлечений мы не придумали, и, когда корм закончился, пошли в гостиницу, где стали смотреть швейцеровского «Золотого теленка», в котором Юрьев снялся в роли Арбатова.

Бендер шел по той же Советской площади между торговых рядов, смотрел на монастырскую крепость с церковными луковками, и было видно, как мало изменился город за половину века. Когда Юрский представился сыном лейтенанта Шмидта, предисполкома сказал: «Церкви у нас замечательные. Из Главнауки приезжали, реставрировать собираются». Я, засыпая, подумал, что и в этом в Юрьеве постоянство.

После обеда — в «Магните» пришлось покупать все в нарезке, потому что ножа у нас не было, — мы пошли на пустеющий рынок, купили там литровую банку семечек и вернулись к голубям. Голуби взлетали, соперничали, зависали над ладонями, как стрекозы, взметая крыльями сушеную пыль. А потом мы обошли почти весь город и увидели, что вне центра он живой, с чистыми и ухоженными улицами, аккуратными, в том числе хорошо сложенными панельными, домами — и весь в цветах.

В той стороне, где Гза, за двух- и трехэтажками с палисадниками мы попали на невиданный общественный сад-огород. Это было большое поле, разделенное на небольшие участки, не огороженные ничем, кроме памяти владельцев и их соседей. На ухоженной земле росли картофель, лук, морковь, укроп, черная и красная смородина, цветы и много чего еще; кое-где стояли яблони и сливы, под ними — стулья, скамейки. Мы прошли все насквозь к заросшему крапивой берегу Гзы, речки мутной и стоячей, а когда обернулись, увидели вставших, разогнувшихся от дел своих женщин в одном конце и девочку в другом: они внимательно смотрели на нас.

Возвращаясь по выкошенной в крапиве траве, обошли стороной стадион «Спартак» и пришли к плотине с водопадом, которая перекрывает Колокшу. На том берегу запруды, на конце одного из приусадебных участков, стоял под деревьями стол, где праздновали субботу шашлыками мужчины и женщины. Их сосед ловил с мостков для белья рыбу. Водопад шумел, а Колокша после него становилась совсем мелкой, в пару сантиметров. Чуть дальше оказался закрытый автомобильный мост с обвалившейся центральной правой плитой с перилами. Из-под моста было видно близкое, все в бурьяне, слияние с Колокшей Гзы.

Еще одну плотину, в глубине заросшей деревьями Колокши, мы увидели на другом конце города, недалеко от фабрики «Авангард», — с пешеходного узкого моста. На мосту стояло ведро для мусора. На обратном пути мы встретили человека, чью фотографию я видел на городской доске почета: водитель грейдера местного автодора. Я сразу узнал его по выстриженной иглистой челке и красному от белобрысости лицу. Он был одним из очень немногих встреченных нами на этой улице Революции людей.

В «Золотом теленке» в половине девятого веселье еще пылало, и веселая пара средних лет несла туда из соседнего супермаркета за горлышки бутылки вина.

***

В ожидании поезда Иваново–Александров мы слушали на перроне, как три пожилые женщины обсуждали женщину и аварию. К обсуждению присоединился высокий мужчина моих примерно лет, с пузом под футболкой, в шортах и белых сандалиях — не обделенный видом, но немного его подрастративший в увлечениях земными радостями. Он знал все, и они знали все: «Да она ебнутая. Сто двадцать–сто тридцать–сто сорок. Ебнутая. — Это еще мать не знает. Лежит в больнице, машина восстановлению не подлежит. — Наторгует еще. — У нее страховка сорок тысяч в год. Еще что-то. — Ей все возместят. Но за ту машину придется заплатить».

Новый тепловоз привез три вагона с посадкой во второй и третий. Во втором людей было довольно много, и некоторые спали, сунув тела под разделяющие места подлокотники. Мы пошли в первый вагон, где не было никого, кроме женщины, евшей пирог с черникой. В Кольчугине вагон наполнился; многие ехали как раз в леса, за черникой. «Пять литров набрала! Пол-литра съела, четыре с половиной продала». — «Вчера было два вагона, а сегодня — три!» — вот о чем говорили женщины, одетые одинаково: трикотажные штаны, резиновые сапоги, куртки, красные бейсболки.